Серафим

– Отличный красный… Джеймс чувствовал ее горячее дыхание на своей спине, кончики пальцев Шепард щекотали поясницу. Этого уже было вполне достаточно, чтобы до боли возбудиться. Он сжал челюсти. – Нет, правда, красный треугольник очень нравится. Яркий цвет. Никогда не видела такой на татуировке. Может быть, у нее не было намерения дразниться, но Вега не выдержал; его распалили и прикосновения, и раздражающая боль от свежей наколки, и спокойный, деловитый тон Шепард, с которым необходимо было немедленно что-то сделать. Так что он резко повернулся и ухватил ее за плечи. – Давай-ка посмотрим, есть ли у тебя татуировки. – Джеймс… Ты же знаешь, что нет. – М-м-м, не уверен, что сумел все как следует разглядеть, Лола, – хрипло прошептал он, снимая ее толстовку и отбрасывая в сторону. – Что насчет рук? – Джеймс звонко чмокнул ее предплечье, Шепард вздрогнула и, к его удивлению, хихикнула. – Нет? Ни одной, даже малюсенькой? А на спине? Может быть, в самом низу, над твоей замечательной… – Джеймс! Щекотно! – теперь она сдерживала смех. Он снова развернул ее спиной к себе, наклонился, приподнял черную майку и принялся покрывать поцелуями каждый дюйм тела Шепард вдоль позвоночника. Смех задохнулся, не успев как следует пожить. Майка тоже полетела на пол. – На животе? Он опустился на колени и вступил в схватку с ее ремнем. – После «Цербера» у меня даже старых шрамов не осталось, – тихо отозвалась она, уже нисколько не протестуя и почти не двигаясь. Ремень наконец-то щелкнул и поддался. Ее живот вздрагивал от тяжелого дыхания, Вега укусил его, очертил пупок языком, сдернул ее брюки к чертовой матери вместе с бельем, помог ей выпутаться из них, ногой отбросил ее ботинки в сторону. – Лола, прости, но я не верю. Обязан поискать как следует. Кажется, у него немножко дрожали руки. И голос. Он искал очень долго, искал везде, искал до тех пор, пока не выдохся совершенно, до тех пор, пока Шепард не охрипла, но не нашел ни единой, даже самой маленькой татуировки. Год галопа – так он его называл. Потому что так его называл Эстебан. Потому что Джеймс не сумел придумать что-нибудь более подходящее случаю – за неимением опыта и за отсутствием внятной способности выражаться поэтично. Мысли и воспоминания о прошедших месяцах сменялись в голове безумно быстро. События, резко наталкиваясь друг на друга, действительно неслись галопом. Никогда еще в его жизни не случалось ничего подобного. Чтобы столь многое менялось так разительно и за настолько короткий промежуток времени. Чтобы стремительно и с ужасающей твердостью оправдывались его худшие страхи и сбывались потаенные желания. Чтобы все – и горе, и счастье – наваливалось разом. Какая сила покровительствовала ему, какое высшее существо издевалось над ним – невозможно было себе представить. И он не знал, что ему полагается испытывать. Терялся, постоянно метался от «я так счастлив, что сейчас разорвусь» к чувству вины. Иногда начинало казаться, что Фел был в какой-то другой жизни. Иногда – что вчера. В Ванкувере Вега не раз просыпался, все еще видя перед глазами улыбающееся личико Эйприл, своих погибших товарищей, рыдающую Трию. Но на «Нормандии» его сны изменились окончательно, превратились в какой-то бесконечный абстрактный фильм в жанре научной фантастики, только без внятной визуализации – все на одних ощущениях. Ему постоянно снилось, что он видит музыку. Что за бред – видеть музыку? Тем не менее, описать это иными словами не получалось никак. Лола из снов исчезла. Неудивительно, потому что Лола воплотилась в реальность. И это тоже было частью безумия сего года: как, как такое удивительное событие могло в принципе произойти? Зачастую Джеймс начинал думать, что продолжает спать и никак не может проснуться, ведь происходящее просто не могло быть одновременно таким прекрасным – в рамках его личной жизни – и таким ужасающим. Но он держал себя в руках и молчал. Но на этот раз его прорвало: – Черт, Лола… Меня просто переполняет счастье. Наверное, даже в буквальном смысле. Я как бутылка с газировкой, которую оставили на солнце. Мне кажется, еще немного, и я нахрен взорвусь. Шепард ничего не сказала. Не случилось никаких «я люблю тебя», «обними меня, Джеймс!» и прочей сопливой ерунды; наверное, потому что говорить такое было бы преступно. И не только из-за того, что мироздание запрещает им быть эгоистами, а еще и из страха: вдруг тот, кто где-то там наверху, решит, что было бы забавно пошутить над ними и… Нет, даже представлять потенциальное и очень даже вероятное будущее не хотелось. Джеймс никогда не считал себя особенно суеверным человеком, но сейчас все изменилось. Скажешь: «Я люблю тебя» – и тебе конец. Всему конец. Она промолчала, улыбнулась и перебралась к нему на колени. Джеймс обхватил ее руками, прижался к ней всем телом так крепко, как только мог. Когда он оказывался в ней, крышу уносило моментально. Джеймс терял контроль над своей головой, своими руками, языком. Он не знал, даже не предполагал, что может быть так хорошо. В такие моменты он с трудом понимал, как до этого жил, ходил, разговаривал, если от него существовала только одна половина. Одна из тех вещей, которые я никогда не произнесу вслух. Хотя очень хотелось… Но суеверный страх пересиливал. Самый пугающий фильм, который Джеймс видел в своей жизни, был не про монстров или садистов. Монстров он давно не боялся, а садистом Вега, наверное, кому-то виделся сам. Не было там и «чернухи», жуткой расчлененки и кровавых сцен. Более того, добрую половину фильма герою в принципе никто не противостоял. Ужас заключался в том, что герой встретился лицом к лицу с собственными бытовыми фобиями – самыми глубокими, как следует спрятанными. Посыл фильма казался простым как дважды два: нами управляют наши страхи. Простой и понятный, однако происходящее на экране пугало от этого не меньше… К сожалению, фильм Джеймс посмотрел пару дней назад, а не когда-то давно, поэтому впечатление было еще свежо и накладывало свой отпечаток, заодно со снами… Смотреть кино его позвал Джокер. Кроме того, он пригласил Гарруса и одного из инженеров «Нормандии», Кена Доннелли. Последний с чего-то решил, что они устроят джентльменскую вечеринку с покером и, завидев попкорн, расстроился. А когда фильм начался, и оказалось, что это не порно, Кен и подавно обиделся и ушел в другой угол комнаты отдыха – за покерный стол, пасьянс раскладывать. Впрочем, он то и дело поглядывал на экран. Гаррус с самого начала принялся возмущаться: – Зачем эта мусорная еда? В ней нет никакой питательной ценности. И пахнет ужасно. Какие-то странные у вас, людей, традиции… Затем: – Да герой же ведет себя как идиот. Он в армии, что ли, не служил? И еще: – Нет, ну это уже совсем никуда не годится… И, наконец: – Не понимаю, как вы можете смотреть эту ерунду. В результате Гаррус через некоторое время устал и смотреть, и возмущаться, запрокинул голову назад, на спинку дивана, и уснул, приоткрыв рот и демонстрируя окружающим свои острые «акульи» зубы. – Не обращай внимания, – сказал Джокер Веге. – Он нервничает из-за… Короче, нервничает. У него что-то типа турианского ПМС, его сейчас всё бесит. Джеймс и не обращал. Фильм затянул его так сильно, что он забыл и про попкорн, и про то, что сидит в комнате не один. А вот Джокер явно веселился. – Эй, Джимми, ты повелся, что ли? – весело заметил он, наблюдая за ним вместо экрана. – Да они же специально нагнетают, а ты повелся. Ну, повелся, да. Нагнетают, понятное дело. Однако Джеймс никогда не видел таких фильмов – чтобы без крови и монстров, без тревожной музыки, просто герой и его бытовые глюки, и – такой эффект. Почище, чем сюрреалистический бред с дримкэма. – Понятно, – заявил Джокер в результате, не получив внятной реакции ни на одно из своих остроумных замечаний. – Арт-хауса Веге больше не наливать. – Какого-какого хауса? – переспросил Кен и, не дожидаясь ответа, добавил: – Давай в следующий раз что-нибудь повеселее посмотрим. И… покрасивее. Про асари, например. Гаррус щелкнул челюстями, перевернулся на бок и положил голову на подлокотник дивана. – Или «Флот и Флотилию», – предложил Джокер, поглядывая на Гарруса с нахальной усмешкой. Кен иронии не заметил: – Нет, это для дамочек. Розовые сопли. – Ну-ну. – Честное слово. Габби его обожает. – Эй, помолчите, дайте кино посмотреть спокойно! – не выдержал Джеймс. Джокер поднял ладони в примирительном жесте: – Ладно, ладно. Пойдем, мистер Доннелли, отсюда. В ангаре со Стивом посидим. Последнюю треть Джеймс досматривал один – если не считать Щербатого, мирно спящего рядом. Было страшно до усрачки, аж трясло. Он даже хотел выключить, но перспектива не знать, чем все закончится, казалась еще невыносимее, чем этот вот страх. Самое обидное, что финал оказался открытым. Не поймешь толком, что произошло, и ломаешь-ломаешь голову над этим, медленно переваривая увиденное и рыча от злости… И все было бы нормально, этот чертов фильм проторчал бы в голове еще какое-то время и благополучно улетучился, будто еще один плохой сон, но тут случился Махавид. На первый взгляд – вроде бы самое обычное шахтерское учреждение на астероиде, плотно прикрытое гигантскими кинетическими барьерами со всех сторон. На него напала горстка монстров – тех самых, которых Джеймс не боялся, монстры были благополучно истреблены… Однако самое страшное началось внутри, среди самых обычных – с виду – сотрудников, и беда заключалась в том, что не ясно – то ли ты параноик, то ли и правда что-то неладно. – Рахни, Ториан, особенности питания турианцев… – Джеймс перебирал датапады, стараясь не реагировать на взгляды местных лунатиков, которые как будто сговорились и молча следили за каждым его действием, не произнося ни слова, не делая ничего. – Что за бред? Я думал, они тут добывают камушки. Он поднял глаза и столкнулся взглядом с какой-то асари. Та стояла без движения за рабочим столом напротив и пялилась прямо на Вегу. Ее глаза казались пустыми. Джеймс даже задался вопросом, не слепая ли она. – Здрасьте, – сказал он, делая шаг назад и крепче впиваясь пальцами в свою пушку; асари даже не моргнула. – Извините. Я уже ухожу. Прекрасный день сегодня, не так ли? Гаррус хрипло хохотнул. Непонятно, как у него хватало выдержки на то, чтобы смеяться. Может, это был нервный смех? Интересно, а турианцы умеют нервничать? И почему, если местным так не нравятся пришлые из большого мира, они стоят истуканами и ничего не делают? Наорали бы, погнали ссаными тряпками... Пусть бы хоть что-нибудь сделали! Сказать по правде, Джеймс и сам был бы рад поскорее отсюда смыться. Когда муторная миссия превратилась в типичную погоню с перестрелкой, когда пожаловали Жнецы, он вздохнул с облегчением. Но даже выведение местных жутиков из ступора не притупило его страх: оказалось, что обитатели астероида потеряли десять лет. Просто вот здоровенный кусок их жизней взял и пропал в никуда. Они не знали, как сюда попали, не помнили, чем занимались, они хлопали глазами и потирали виски. – Какое-то очень холодное и темное место… – сказал один из них. – Помню только его. Джеймс сам не понял, зачем спросил: – А музыка там была? Шепард дернулась и посмотрела на него, сидя на корточках над трупом человека по фамилии Гарно. Наверное, она подумала, что Вега шутит. – Что?.. Музыка? Господи, нет. Непроглядная тишина. Я уже и забыл, как звучит музыка… А вот Джеймс помнил. Он помнил, что Музыка – зеленая. Помнил даже, какова она на вкус – кисло-сладкая, терпкая и тягучая. Он помотал головой, отгоняя нелепицу. – Что это было? – спросила Шепард, когда они загрузились в челнок и наконец-то покинули Махавид. Он не знал, что ответить. Соврать? Отшутиться? Сказал правду. – Лола, не знаю, странные сны снятся без конца. Как будто вижу музыку, и что-то ее пытается заглушить, и вот я хочу помешать этому… Которое пытается заглушить, и… Он не знал, как описать получше. Тут же понял, что и самому себе вряд ли сможет все это объяснить как следует. Тому, что он переживает из-за снов, Шепард не удивилась. Вега знал, что ее тоже мучают кошмары: она то и дело просыпалась посреди ночи, вскрикивая. Но он не спрашивал – ждал, что сама расскажет. Просто обнимал ее каждый раз покрепче и убаюкивал, пока она не засыпала вновь. Это казалось самым правильным… – Стоп. Ты видишь музыку? – Ну да. Черт знает что. И это когда спал. А когда бодрствовал – постоянно в ангаре гудение какое-то... Он спрашивал Эстебана, Эстебан велел ему почистить уши и начал шутить про необходимость соблюдения личной гигиены. Никакого, мол, лишнего шума, двигатель очень тихий, и он вообще не гудит, а слегка вибрирует. Однако Джеймс точно знал, что это не двигатель. Он специально ходил на инженерную палубу и прислушивался, сравнивал. Нет, эта штука звучала у него в голове. И сказать, что беспокоила, значило ничего не сказать. – Джеймс, ты случайно не начал в последнее время считать Жнецов хорошими? – спросила Шепард с мягкой полуулыбкой, шутливым тоном. Однако тон его не обманул. – Если ты опасаешься, что я индоктринирован, то хрена с два. – В любом случае, проверься у Карин. Доктор Чаквас сказала, что физически с ним все в порядке, но порекомендовала во время следующего визита на Цитадель «обратиться к психоаналитику». – Я не обладаю необходимой квалификацией, чтобы провести полную психологическую оценку вашего состояния, лейтенант, – виновато сказала она. Джеймс вспомнил доктора Розенблатта и решил, что сначала сам за собой понаблюдает. Мозгоправов он искренне презирал… И потом, он никак не мог представить себе даже в теории, что может подвергнуться индоктринации. Откуда и как? Нет, это что-то другое. И, как будто откликнувшись на его сомнения, следующий сон пришел очень быстро и оказался совсем другим. По дороге к Бете Аттики ему приснился уже не абстрактный и пугающий сюр, а нечто очень реалистичное. Джеймс стоял над ямой, наполненной жидкой грязью, твердо зная, что ему нужно в нее погрузиться. Одежда растаяла – так она исчезает в эротических снах. Джеймс сделал шаг вперед… Когда он еще был ребенком и гостил летом у бабушки, последняя два раза в неделю ходила в спа-салон. Чем она там занималась, Джимми поначалу не знал, он дожидался ее в холле, скучая и безропотно снося бесконечные притязания дам, молодых и не очень, каждая из которых норовила подергать его за щечку и сказать, какой он очаровательный малыш. В результате очаровательному малышу это надоело, и он потребовал у бабушки взять его с собой – в неизведанное и немного страшное нутро салона, которое пахло приторно и остро. Она не стала спорить: внук хочет – внук получит. Оказалось, она там купалась в грязи – в числе прочего. Процесс показался Джеймсу ужасно мерзким: бабушка разделась, спрятала волосы под шапочкой и по шею погрузилась в густую темную жижу, которая пахла как грядка после полива. – Фу, ба, – сказал он, сморщив нос. – Ты свинья, что ли. – Ты сам просился сюда. А теперь не стой на месте. Она кивнула в сторону соседней ванны, которая, булькая, наполнялась отвратительной грязью из широкого крана. Джеймс всегда гордился своей отвагой. Он мог поколотить кого угодно, сделать что угодно на спор. Этот случай не стал исключением. Он, пыхтя, стащил с себя футболку, шорты, носки и кеды и полез, давя рвотные позывы. «Там наверняка черви, – думал он. – В грязи всегда водятся черви». Ногам было горячо, слишком горячо, и противно, и густо, и скользко. А потом он решительно сел, разбрызгав жижу, дал ей проглотить себя, будто очередного червяка, и… с ним случился совершенно неожиданный катарсис. Сидеть в грязи оказалось настолько приятно и замечательно, что маленький Джимми готов был поклясться: ничего подобного он еще не испытывал и ничего лучше на свете просто не существует. Он больше не осуждал абуэлу, он вообще забыл о ее существовании, закрыл глаза и на пару минут растаял. – Здорово, да? – сказала бабушка спустя, наверное, вечность. Она возвышалась над ним, такая огромная и добрая, вся обмазанная черным, и протягивала руку. – Ладно, хорошенького понемножку. Пойдем-ка отмываться. Джеймс помотал головой – нет. Нет, никуда не пойду. Он собирался провести в этой ванной всю жизнь. И в упрямстве, как и в отваге, ему тоже не было равных. Однако бабушка это, конечно, знала, поэтому не стала тратить больше времени на уговоры. – Ну хватит, – рявкнула она, схватила его обеими руками и силком вытащила из булькающей массы. Джимми заорал как резаный. Абуэла, кряхтя, взвалила его на плечо, словно бурдюк с водой, и потащила к душевой кабине, пока Джеймс визжал, вопил и колотил ее по спине маленькими кулачками. – Ты меня в могилу сведешь, – запричитала абуэла, поставив его на ноги и пытаясь удержать под струей теплой воды, а он все орал и орал, протестуя, больше всего на свете желая вернуться обратно... …это было похоже на то, самое первое и последнее, погружение в грязевую ванну. Только теперь он тонул, таял и растворялся в горячей массе не телом, а мыслями. Тело в принципе перестало существовать на несколько мгновений: Джеймс его где-то оставил, может быть, потерял, и целиком, всей душой, отдался горячему, обволакивающему раю. Тупой, стучащий в висок страх, который остался от... От чего? Он был забыт. Вега был на все сто процентов уверен, что это – реальность. И чем глубже он погружался, тем ближе был к ответу… Он снова услышал Музыку. Здесь она звучала так громко, что почти оглушала. Он тянулся к ней мыслями, душой, всем своим существом… – Джеймс… Он открыл глаза, все еще пытаясь дотянуться, хватая воздух пальцами и чуть не рыча от того, что потерял, упустил, не успел. Шепард склонилась над ним, уже полностью закованная в броню. На ее лице играла улыбка. – Я наконец-то отыскала моего сына, – сказала она.