Серафим

Он должен был продолжать страдать. Он должен был продолжать жалеть себя. Должен был называть ее «коммандер» и не сметь прикасаться к ней. Ни под каким предлогом. И уважать ее личное пространство сильнее, чем должно уважать своего деда-ветерана. Он не мог. За его ребрами билось что-то совершенно иное, что-то гораздо сильнее, чем злость на свою никчемность, крепче сожалений, могущественнее, чем дурные воспоминания. Джеймс и сам до конца не понимал, когда и как успел так преобразиться и взять застарелую жалость к себе в кулак. Наверное, придавал силы тот факт, что Шепард не дала ему от ворот поворот. Но это не значило, что все хорошо, не значило даже, что она прощупывает почву. Это могло означать и то, что она, такая вежливая и спокойная, просто ждет, пока Вега «засохнет и отвалится». Пока всё не пройдет само собой. Вся его дурь – и попытки защитить ее не только от церберовцев, но и от идиотов в Совете Безопасности, и от бывшего мужчины… От всего. Сценариев осталось два. Либо ее восстановят в звании, и она возьмет Джеймса служить на «Нормандию». Тогда он станет ее прямым подчиненным. Вернется железная необходимость в чинопочитании. И Джеймс, из уважения к Шепард, подчинится правилам. Зато он будет частью экипажа лучшего корабля в Галактике, зато его жизнь наконец-то будет что-то значить… Либо же ее осудят, а его, как он уже не раз предполагал с горечью, отправят прочь. Либо пан, либо пропал. Или и так, и так пропал?.. Шепард стояла в лифте, постукивая ногой якобы в такт музыке (а на самом деле – от нервов), Джеймс изучал ее спину. Он думал о том, что знает теперь каждый ее жест, каждую морщинку на ее лице, узнает ее за милю по походке. О том, что уже никогда не сможет спокойно воспринимать людей, которые любят приклеиваться к стеклу лбом и ладонями. Ха. Всегда будет вспоминать о ней, что бы ни случилось. Он злился на майора Аленко за его краткое и неожиданное появление, но еще больше – на себя. За то, что снова превратился в бессловесного стража, отстающего от Шепард на два шага и пыхтящего ей в спину. Она молчала, он молчал, музыка была ужасной. И Джеймс понял, что времени, сколько бы его не оставалось, и что бы оно в результате не принесло, остается все меньше. Времени… на что? Он и сам не мог понять до конца. Но что-то предпринять было совершенно необходимо. – Так, Лола, – начал он, стараясь, чтобы голос звучал небрежно, а тон казался веселым. – Я толком не поел, так что ты теперь мой должник. Шепард задумчиво кивнула. Она как будто и не слышала его. – Я думаю, я должна принести тебе извинения. Мое поведение в столовой было недопустимым. Джеймс пристально посмотрел на нее. Ей было… неловко? Стыдно?! Вот такого он не ожидал совершенно. Думал, что запрется, закроется в себе, думал, что будет хмуриться. Лбом в стекло. – Всё нормально, Лола, – сказал он, чувствуя, как с души валится груз весом в пару тонн. – По-моему, мы уже перешли ту грань, за которой можно в принципе не волноваться из-за таких вещей. – Разве перешли? Шепард поймала его взгляд. В ее глазах он прочитал всё, всё что произошло за эти короткие и в то же время бесконечно длинные месяцы: «брататься с подсудимой запрещено», как он пытался развлекать ее мордобоем, как спасал от церберовцев, как она сказала «ничего не получится», как потом плакала посреди ночи, а он тонул в ее слезах и беспомощности. Как поцеловал ее. И как вдруг… что-то повернулось. Маленький, но очень важный шурупчик. – Джеймс? И они вдруг, несмотря ни на что, оказались лучшими друзьями. И не осталось больше никого вокруг – ни у нее, ни у него. – Эту ситуацию можно разрулить как следует, чтобы она тебя не беспокоила в принципе. И, может, сначала эта дружба и была вынужденной… Захлебнись в сливках или взбивай масло, чтобы не сдохнуть, о храбрая лягушка. Но теперь – нет. Шепард вовсе не ждала, что он «засохнет и отвалится». Просто она тоже не знала, как правильно сделать следующий шаг. Да? Джеймс схватил эту мысль, сжевал и проглотил ее. Поверил в нее целиком, полностью, дал ей охватить себя, вознести и ударить о потолок, как если бы он был воздушным шариком. – Предлагаю сделать следующее: сесть и обсудить. Я же тебе рассказал про Фел Прайм. И мне полегчало. – Ты хочешь, – она прищурилась, слабо покачивая головой, – чтобы я тебе рассказала… – Что тебя гложет. – Как насчет судеб миллиардов жителей Галактики? – натянуто улыбнулась Шепард, складывая руки на груди. – Это я и так знаю. А еще я теперь знаю, что ты живой человек, и что у тебя есть более приземленные проблемы. Одна проблема, и у нее есть имя. И чин. – И ты предлагаешь мне сесть и рассказать тебе о моих ж… – Я предлагаю напиться, – перебил Джеймс. Шепард рассмеялась – в первый раз с Рождества. Ее хриплый, громкий смех звенел по углам, отталкивался от стен и летал мячиком по комнате добрых полминуты. – Джеймс, иногда мне кажется, что я тебя люблю, – сказала она, утирая слезы. А мне не кажется, что я люблю тебя, Лола. Потому что люблю. Люблю как распоследний дурак. – Слушай, если честно, мне не особенно нравится изливать душу. Ну, тут уж никаких сюрпризов. – Тогда просто напьемся. И закажем еду. В конце концов, пока это длится, я намерен насладиться всеми преимуществами моего ужа-а-а-асно скучного и занудного назначения. – Хах. Хорошо. Но я выбираю алкоголь. – Бьен, выбирай. Через четверть часа Шепард уже сидела в обществе нескольких бутылок бурбона, вазы с фруктами, пары коробок горького шоколада, развалившись на диване, как царица на троне. И засунув кончик носа в стакан. – Ты собираешься его нюхать или все-таки пить? Вега сел напротив, в мягкое кожаное кресло. – Не мешай, Джеймс. Я получаю удовольствие. Он не особенно любил виски – любые его разновидности и ответвления. Но бурбон – особенно. Не потому что ему не нравился вкус или запах, а потому что бурбон искажал реальность совершенно особенным образом: невозможно было предсказать, станет все вокруг замечательно и радостно, или же, наоборот, гнусно и паршиво. Джеймс опасался последнего. Шепард взболтала жидкость в стакане и снова сделала глубокий вдох, слегка отстранившись на этот раз. Джеймс пытливо изучал ее лицо: полуприкрытые веки, легкий румянец на щеках и ее фирменное выражение тихого достоинства и полного спокойствия. Он со звоном бросил в стакан пару кубиков льда и долил янтарной жидкости из бутылки почти доверху. – Оу, ты был серьезен, когда сказал, что надо напиться, – Шепард взяла из вазы персик и вгрызлась в его желтый бок. – Предельно серьезен, – отозвался Джеймс и сделал первый глоток. Бурбон обжег его горло как огонь – привычное и желанное ощущение. – Кстати, Лола. Давай-ка сыграем в шахматы. – А ты умеешь? – А тебя это удивляет? Она усмехнулась и отпила еще немного. – Ладно, доставай доску. Чтоб ты знал, в шахматы я никогда не проигрываю. – Вранье. Ты проигрывала твоему гету. – Подловил! Но Легион не в счет. Это как играть против целой армии гроссмейстеров. – Целого легиона гроссмейстеров. У Веги, конечно, не было никаких шансов выиграть. Он знал правила и умел играть, но его слабой стороной всегда являлся расчет: он не умел планировать партию больше, чем на два хода вперед. Наверное, если бы попытался… Но сейчас в голове приятно гудело, и пытаться не хотелось. – С тобой скучно, лейтенант, – посетовала Шепард, объявив ему очередной разгромный мат. – И в покер ты мне проигрываешь, и в шахматы. А во что ты выигрываешь? Есть одна игра… По крайней мере пока что я ее не проиграл. Ко второму стакану она так и не опьянела – расставляла фигуры твердой рукой. А вот Джеймсу уже было хорошо. Очень, очень хорошо. И с кончика языка рвались всякие вещи, которые говорить не стоит. Но женщина напротив вдруг перестала быть Шепард. Ни чина, ни горькой истории, ни тяжкого груза на плечах. Она была Лолой, и только ею. У Лолы можно спрашивать что угодно, и Лола всегда ответит. Так что слова вырвались сами собой. – Что ты в нем нашла? Шепард подняла глаза от доски. Джеймс ожидал, что она скажет: «А вот это, лейтенант, уже не ваше дело», или что-то подобное, но вместо этого она пожала плечами. – Я сама не знаю. На меня тогда столько всего навалилось. Иногда хотелось получить не воинское приветствие, а что-то совсем другое. – Например? – Например, плечо, чтобы на нем поплакать. Он его подставил. Какой до боли похожий сценарий. Веге стало тошно. – А сейчас? – Что – сейчас? – Чего тебе хочется сейчас, Лола? – Определенности, – сказала она, слегка покачивая головой. Он сделал еще один глоток. Горло горело, но есть расхотелось. – Иногда выбор бывает мучительным… Но еще мучительнее, когда его делают за тебя. Они помолчали минуту, отдавая все свое внимание алкоголю и не самым радостным мыслям. – Я бы хотела снова увидеть тебя в боевой ситуации. Ты преображаешься. – Я верю, что все еще будет, Лола, – сказал он, чувствуя заполняющее тело прозрачное тепло. – И ты еще насмотришься и наслушаешься, как я ору, когда у меня есть пулемет. Она усмехнулась. – Мне совсем не нравится, во что мы оба здесь превращаемся, мистер Вега, – повторила Шепард. Тренькнул коммуникатор на омни-инструменте. Джеймс проигнорировал его, поднялся и, быстро справившись с головокружением, пересел на диван. В процессе он задел край доски, и аккуратно разложенные для новой игры фигуры упали на нее и смешались. – Ну если ты думаешь, что обычно я другой, то… Да, обычно я другой. Наверное, у нее на языке тоже вертелись всякие слова, которые не следует говорить. Может быть даже, она хотела спросить: «Что изменилось?» и получить от него ответ – ясный и исчерпывающий. Потому что ему тоже хотелось определенности – во всех смыслах. Может быть, если бы они были подростками. Или не были бы солдатами. Или и то, и другое. Тогда бы и вопрос состоялся, и ответ, и еще они бы сейчас наверняка судорожно обжимались на этом самом диване, пыхтя и пытаясь добраться лапами, куда не положено. Вместо этого Джеймс сидел и думал о том, какой он дурак. Какую-то мнимую игру придумал… На что-то надеется. А горькая правда, меж тем, состоит в том, что, действительно, ничего не получится. И даже не потому что Шепард никому не доверяет, а потому что существуют вещи важнее, чем личные желания. И до сих пор, много-много лет, Джеймс отдавал этим вещам главенствующие роли в спектакле своей жизни, так чего же теперь отступаться от принципов? Зачем вообще было очеловечивать Шепард, зачем судьба сыграла над ним такую злую шутку, зачем он сам… Шепард поцеловала его. Нет, это сделала Лола. На вкус она была как бурбон, лето и солнце. Сначала – нежно, так нежно, что где-то глубоко внутри Джеймса кому-то очень захотелось расплакаться. А потом вдруг – яростно и почти злобно, кусая, цепляясь пальцами за его одежду. Она переместилась ему на колени, не отрываясь от его губ, она сжала бедра и обхватила его за шею обеими руками. Джеймс это едва заметил. Он растворялся у нее во рту. Он тонул. Это реальность или это бурбон? В голове был только гул и пустота. Откуда-то из параллельной вселенной доносились трели коммуникатора: он орал, визжал, терзал запястье. Как сигнал о том, что все это – неправильно и нельзя. Заткнись, заткнись и будь ты проклят. Когда Джеймс вцепился в ее бедра, оторвал губы от ее рта и переместился к ее горлу, горячему, как пустыня, он почти поверил в то, что его кровь сейчас закипит, что кожа загорится. Шепард откинула голову назад – абсолютно беззащитная шея и пульсирующая вена на ней. – О Господи, Джеймс… Имя на ее губах – спусковой крючок. Он присосался к ее горлу, как голодный вампир, он утратил контроль над своими руками, которые теперь хаотично перемещались по ее телу, так некстати защищенному треклятой одеждой. Шепард стонала – хрипло и теряя способность нормально дышать. Ее кожа была на вкус как слезы. Джеймс переместился еще ниже, укусил ее за ключицу, почти разорвал молнию на толстовке, прочертил языком полоску вниз к ложбинке между ее грудей… Коммуникатор надрывался. А через секунду после того, как он затих, в дверь громко постучали.