Серафим

«Шепард, Я не знаю, получила ли ты мое последнее письмо. Могу лишь молить всех богов о том, чтобы отсутствие ответа не являлось свидетельством того, что ты не готова простить меня. Хотя кого я обманываю. Я знаю, что ты все еще зла на меня. Знаю, что не готова простить. Не проходит и дня, чтобы я не клял себя за то, что сказал тебе во время нашей последней встречи. Я оплакивал тебя два года. И когда ты появилась передо мной, живая, невредимая, и на стороне тех, с кем мы боролись вместе, наверное, что-то во мне щелкнуло. То ли это был злой подросток, который, как я думал, остался на «Нулевом скачке» над телом Вирнуса, то ли… Я не знаю, Шепард. Теперь я совершенно не сомневаюсь в том, что все совершенное тобой было во благо. Ради всего святого, прости меня. Прости за то, что сомневался в тебе. Если сможешь. Я абсолютно уверен в том, что ты уничтожила ретранслятор для того, чтобы остановить Жнецов. Я сделаю все, чтобы замолить свою вину. Я сделаю все, чтобы вытащить тебя из заточения, вернуть тебе «Нормандию» и ранг и восстановить твое доброе имя. Кайдан.» Эффект от письма был похож на контузию. Исчезло время, пространство, способность слышать, видеть, понимать. Окружающий мир заполнился белым шумом. Джеймс не знал, сколько времени прошло с того момента, как он прочел послание. Может, минута, а может, два часа. Вот, майор Аленко вернулся и упал на колени. Как Вега и боялся. И Шепард, эта прекрасная, удивительная и великодушная женщина, конечно, рано или поздно простит его – что бы он ей не сказал во время этой самой последней встречи. Но майор все еще любит ее. И она, конечно, тоже, иначе бы не плакала. Сейчас Джеймс встанет на едва гнущихся ногах, отнесет письмо Шепард, она прочтет его, ее сердце пропустит один удар от нежданного счастья, ее охватит всепоглощающая жажда прощения и… все закончится. Все надежды, все фантазии, все мечты, которые Джеймс лелеял те недели, что провел рядом с ней, превратятся в прах. Майор вытащит ее из заточения, она отпустит ему грехи, они воссоединятся. Джеймса освободят от «нудного и скучного» задания, поблагодарят и отправят в очередную колонию в середине ебаного нигде, охранять ебаное ничего. Те несколько шагов от компьютера до двери в ее комнату были самым длинным и ужасным путем, который Джеймс в своей жизни проходил. Он чувствовал себя так, будто идет по шаткой доске и вот-вот упадет в море. Волны поглотят его и он задохнется в мучительных пароксизмах, уйдет ко дну, где станет едой для рыб и где от него вскоре не останется ничего, кроме гладких костей. Дверь скользнула мимо, открывая взору пасть океана, в который он должен упасть после того, как сделает следующий шаг. Шепард протянула руку. Он отдал ей письмо, а вместе с ним – всё хорошее, что имел, всё, чем жил, всё, за что держался последние недели – почти не отдавая себе в этом отчета. Дверь закрылась. Соленая черная вода сомкнулась над его головой. Джеймс не знал, как вернулся к своему компьютеру. На него будто бы гигантским комом навалилась вся боль, которую он испытывал в прошлом. В одной короткой вспышке он вспомнил свой погибший взвод, погубленную колонию, каждую смерть, которую засвидетельствовал, и, внезапно, то, что заставило его после Фел Прайм пить, пить и пить напропалую, вернулось заново. Джеймс закрыл глаза, позволяя этому гигантскому булыжнику утащить себя под толщу воды. Когда он достиг дна и сердце остановилось, а в легкие перестал поступать воздух, Джеймс открыл глаза. Ничего особенного не произошло. Он не умер, вид из окна не изменился, предметы в комнате не переместились. Но сам он как будто вернулся назад во времени. Он снова был тем лейтенантом в самоволке, который бухал и кричал, что «не хочет забывать», тем жалким, налажавшим куском дерьма, который метался от «Шепард – герой» к «Ненавижу эту суку» после каждой нечетной стопки мескаля. Когда он увидел ее воочию, когда все его представления о ней покачнулись, когда Шепард начала вести себя с ним как с другом, когда она сама оказалась живым человеком, вызывающим желание угодить ей, когда Лола наконец-то обрела лицо… Джеймс обрел веру. Он получил твердую почву под ногами, на которой можно было кое-как стоять. Бедой оказалось то, что он блокировал все мысли о том, что произойдет, если почву из-под ног выбьют снова. А теперь это произошло. И хуже не будет. Джеймс открыл окно браузера и твердо вбил «Кайдан Аленко». Экстранет ударил по нему кирпичной стеной. Майор Аленко был чертовски привлекательным мужчиной. Настоящим, образцовым офицером-картинкой. Уверенный в себе, с широкими плечами, идеальной осанкой, с благородным и красивым лицом. Старше Джеймса лет на восемь, а то и больше, с угольно-черными волосами, висками, подернутыми легкой сединой, с аккуратно очерченными бакенбардами. Он мягко улыбался на всех фотографиях. Заголовки новостей превозносили его заслуги. «Штабс-капитан Аленко сумел в одиночку остановить атаку на колонию Горизонт». «Майор Аленко основал новый революционный курс обучения для военных биотиков». «Майор Аленко признан лучшим преподавателем и военным инструктором года». «Студенты Кайдана Аленко преподносят своему учителю цветы в знак признания его неоценимых заслуг перед академией имени такого-то». Кайдан Аленко был еще одним из тех замечательных людей, к числу которых Джеймс никогда не будет принадлежать. Он купался в почестях, он занимался важными вещами, он приносил пользу. Его уважали, прислушивались к его мнению. И его любила самая прекрасная женщина на свете. Он был полной противоположностью Веги – тупой горы мышц, бесполезного солдафона, жалкого пушечного мяса. На плечо Джеймса легла рука. - Он смотрел на меня так, как никто и никогда в жизни. Он сказал мне, что я заставляю его «чувствовать себя человеком»… Я не верила в любовь, не думала, что кто-то сможет полюбить меня не за то, что я… А просто потому что. А потом все-таки сдалась. Доверилась. Но он лгал. Он все время лгал. И когда он был мне нужен сильнее всего, он ушел. Джеймс сжал ее ладонь. Она мягко высвободила пальцы. - Не надо, Джеймс. Я не хочу, чтобы это повторилось. Я не смогу… снова. - Лола… Он обернулся, встал, не чувствуя ног, протянул руки, чтобы обнять ее. Шепард, с каменным, непроницаемым, жестоким лицом, сделала шаг назад. - Ничего не получится. Ты и я… Не получится. Она ушла. А снарядный шок вернулся. Ничего удивительного. Ничего неожиданного. Просто точки надо было расставить, и она это сделала. И спасибо ей за это. Да? Остаток вечера он провел, утопая в жалости к себе, проваривая себя до косточек в котле из собственных прегрешений, ошибок, промахов и косяков. А потом, когда он проснулся ночью от звука сдавленных рыданий и увидел, как Шепард безуспешно пытается тихо плакать в подушку – трясущиеся плечи, сжимающиеся кулаки, - Джеймс понял кое-что: не имеет никакого, абсолютно никакого значения, что он – кусок дерьма, что он не способен сделать что-то существенное. Не имеет значения, что она больше не верит в любовь. И не верит людям. И в искренность его чувств. Важно только одно: он здесь, он с ней. И больше нет никого, кто может оказать ей поддержку. Здесь нет ни Андерсона, ни ее команды, ни майора Аленко, ни какого-нибудь другого великого и прекрасного героя. Только он. И он будет для нее стеной, ее защитой, даже если она скажет "нет" миллион раз. Он будет ее ангелом-хранителем, ее карающей дланью, ее серафимом - столько, сколько сможет, до последнего вздоха. Что бы они не сказала, это не изменится. Джеймс поднялся, спокойно прошел через гостиную, открыл дверь в ее комнату без тени сомнения, в темноте опустился на колени у постели и притянул Шепард к себе. Она не сразу поняла, что произошло, инстинктивно попыталась вырваться, но он крепко держал. Одной рукой – вокруг ее головы, другой обнимал ее спину. Через несколько секунд Шепард прекратила сопротивление. Она подтянулась на локтях и обняла его, слабо дрожа. Сдалась. Он не решался двигаться, едва дышал. Ждал катарсиса. И дождался. Шепард спрятала лицо у него на груди и, обреченно взвыв, дала слезам волю. Ее трясло так сильно, что Джеймс боялся, как бы ее хрупкое, драгоценное тело не пошло трещинами. Он ничего не говорил, медленно гладил ее по волосам, и крепко прижимал к себе. Казалось, она выпускает из себя всё, что накопилось за недели, месяцы, если не годы. Шепард цеплялась пальцами за его майку, ее плечи сотрясались в мучительных рыданиях, свистящее дыхание между всхлипываниями напоминало муки больного астмой. Секунда за секундой, крепко держась за него, как за спасательный круг, Шепард плакала, будто маленькая девочка. Джеймс чувствовал, как ее слезы медленно пропитали майку, как намочили его грудь и потекли ему на живот. Но продолжал сидеть без движений, давая ей возможность выпустить всё, абсолютно всё, до последней капли. В конце концов она понемногу начала успокаиваться. Ее уже не била ознобная дрожь, плечи почти замерли, а пальцы прекратили цепляться за вымокшую ткань его футболки. Дыхание выровнялось, голова опустилась вниз. Шепард уснула. Вега аккуратно перевернул ее, бережно уложил на спину, как беспомощного ребенка, и поправил скомканную подушку под ее головой. Потом наклонился и поцеловал ее горячий лоб. Он подумал о том, что никто, должно быть, еще не видел ее такой: беззащитной, заплаканной, со слипшимися ресницами. И почему-то, совершенно неожиданно для себя, почувствовал, что ценит это гораздо больше, чем следовало бы. Он ценил ее и веселой, и грустной, и злой, и раздраженной. И такой. Особенно такой. Беззащитной. Потому что сейчас она больше, чем когда-либо прежде, являла собой образ живого, дышащего, чувствующего человека. Того, кто на самом деле был с ним всю жизнь, с детства. Того, кто приходил к нему во сне, чтобы забрать его боль, растереть в порошок все горести, вернуть ему веру в себя. Человека, дороже которого у Джеймса не было. Я никогда, никогда не солгу тебе, Лола. Она бы не услышала, даже если бы Джеймс сказал это вслух. Она мирно спала.