Их ночи

По белому пространству листа расползлись черные изломанные линии. Изгибающиеся под бесконечным множеством углов, они напоминали причудливую сетку тонких трещин на стекле. Приглядевшись, можно было заметить, что некоторые из этих линий складывались в слова, а некоторые – в неясные очертания лиц, фигур… крыльев. (На эти резкие штрихи, на эти крылья – сломанные крылья – он смотрел довольно долго, пытаясь сообразить, что они могли бы значить.) Такой вечер, как этот, просто обязан был быть уютным и спокойным. В конце концов, он сидел в мягком кресле, а за окном, на холодной и далекой улице, дул сильный, насквозь пробирающий ветер. Он рассеянно скользнул взглядом по бумаге, которую держал на коленях. Порадоваться бы тому, что он дома и что окна закрыты, и заварить чашку чая. Сделать бы этот вечер банальным, самым банальным из всех его вечеров в последнее время, таким же скучным, как кража кошелька на оживленной площади, как мытье посуды, как классическое, уже давно всем приевшееся сочетание черного цвета с белым. Откинуться бы в кресле, прикрыв глаза, и глубоко вдохнуть тепло, пыль, аромат принесенного миссис Хадсон пирога. Потянуться бы, чувствуя каждую свою мышцу, зная каждую свою мысль. Он устал, он долго не спал, ноги гудели от долгой и быстрой ходьбы – поймать бы вот это ощущение спокойного довольства, приходящее после решения дела, но никогда не остающееся надолго. Он был дома. Ему не нужно было никуда идти. Замереть бы сейчас и так и заснуть здесь. Дома. Вот только – нет. Ничего из этого ему не удалось бы, потому что кресло казалось жестким. Да, дело было именно в кресле. Из-за кресла, из-за кошмарного кресла он держал спину так прямо и никак не мог расслабиться, и запах лимонного пирога раздражал его, и голова болела, и никакого уюта он не ощущал вовсе. Ему как будто бы до сих пор ударял в лицо ветер, перебивая дыхание, и иногда он на самом деле застывал, почти испуганный, ни в силах сделать ни одного вдоха. Спустя несколько секунд эта сковывающая беспомощность исчезала, и он хмурился, злясь на себя, и все равно - против воли - дышал глубоко и часто, сжимая в пальцах ручку. Порой окружавшая его относительная тишина - не домашняя, не спокойная, а нервная и тяжелая, почти невыносимая – сменялась чем-то другим. Ему казалось… ему слышалось… Слуховые галлюцинации: если долго и внимательно вслушиваться в пустоту, то наверняка что-нибудь услышишь. Он вслушивался. Он вслушивался и слышал, как кто-то дергает струны на его скрипке, и тогда злость прокатывалась по телу кипятком – никто не должен был, никто не имел никакого права… Но он вовремя приходил в себя. Он был дома совершенно один. И скрипка лежала там, где он ее оставил. Никто ее не трогал. Показалось. Почти все показалось. Опомнившись, разозлившись на себя еще больше, он принимался чертить. Проводить линии и обрывать их на середине, начинать новые – он занимался этой ерундой так сосредоточенно и уверенно, словно она была делом его жизни. Отдавал этому всего себя: отчасти потому, что хотел, отчасти потому, что не умел иначе. Внутренние ощущения подсказывали ему, что прошло по крайней мере триста минут - и не меньше шестисот вдохов, - но внутренние ощущения подсказывали неверно. Наручные часы неумолимо говорили: всего сорок три минуты. Сорок четыре минуты. Он сидел в этом кресле сорок четыре минуты. Двадцать три сорок семь. Он пришел домой сорок семь минут назад. Он пришел. А Джон – нет. Джон, конечно, придет тоже - позже. Еще не прошло и часа. Шерлок не думал об этом. Только не об этом. (Только об этом.) С очередным ударом ветра в стекло он осознал: не помогает. Совсем. Он пытался ни о чем не думать. Он рисовал. Он сел сюда, с этим идиотским листком бумаги, чтобы отвлечься, а теперь, по прошествии сорока девяти минут, выяснилось, что он не отвлекся ни капли. Не отвлекся, напротив, эти эмоции, которые он старательно топтал в себе, копились внутри, раздражая, напоминая, не позволяя ни о чем забыть. Господи, как же он был зол. И как обижен. На Джона, на себя, на ту чертову машину. Неужели Джон не понимал, что Шерлоку требовалось только немного тишины, чтобы он мог достроить логическую цепочку? Неужели обязательно было хватать за рукав? Ведь наверняка то, что он собирался сказать, могло подождать еще полчаса. Что он собирался сказать… Шерлок так и не узнал этого. И это будет первым, что он узнает, первым, что он спросит, когда Джон вернется. Если, конечно… «Ты», - раздался в его голове тихий, не злой, не язвительный, а печальный голос. – «Ты виноват гораздо больше, чем он». «Это была случайность, - возразил Шерлок яростно. – Никто не виноват». «Ложь», - услышал он в ответ и повторил вслух: - Ложь. Он потер виски. Гелевая ручка в руке мешала ему, и он без колебаний отшвырнул ее в сторону, а бело-черный листок от резкого движения упал с его коленей. Тогда он вскочил на ноги, и стекло жалобно звякнуло, когда он раскрыл окно настежь, впуская в комнату холод, воду, воздух – лишая себя малейшей надежды на превращение этого вечера в приятный. «Идиот», - думал он, не зная, по чьему адресу. Как мог Джон подумать, что это не была случайность? Как мог Джон решить, что Шерлок на самом деле был способен осознанно сделать то, что сделал? Где-то внутри было отвратительно горько. Это шевелился, распространяя по телу заразу, клубок черных змей: обида, гнев, боль и, главное, полнейшая растерянность. Всего было слишком много, чтобы разобраться в этом сразу. Он никак не мог понять, кто из них кого предал и предал ли кто-нибудь кого-нибудь вообще. Не делают ли они оба проблемы из ерунды? Требовалось снова сесть и, сжав зубы, разобраться. Проанализировать. Но он не хотел - и потому не мог себя заставить. Просто неподвижно стоял, пока ветер взъерошивал ему волосы. Дождь влетал в окно, и его рубашка почти вся промокла, но он продолжал стоять. Потом открылась и закрылась входная дверь, и на лестнице послышались шаги. Негромкие, даже осторожные, но уверенные и спокойные. Хорошо. Что бы там ни произошло раньше и что бы ни было в будущем – звук шагов Джона на лестнице звучал… хорошо. Шерлок повернулся, когда Джон вошел в гостиную, и молча посмотрел на него. Джон так же молча посмотрел на него в ответ, потом перевел взгляд на раскрытое окно. Поджал губы и, приблизившись, закрыл его. Ни слова не произнеся. Плохим это было знаком или нет? Шерлок не знал. В эту минуту он знал только то, что если Джон уйдет сейчас спать – а судя по всему, это он и собирался сделать, - на следующее утро он проснется в настроении не лучшем, чем был, и с каждым днем все будет только ухудшаться – до тех пор, пока не случится какой-нибудь катастрофы. И еще Шерлок знал, что ему нужно сделать что-нибудь, чтобы такого не допустить. Он осторожно протянул к Джону одну руку – благо Джон оставался стоять недостаточно близко, чтобы Шерлок мог на самом деле его коснуться, но недостаточно далеко, чтобы эта протянутая рука выглядела неуместным подобием глупого драматического жеста. Джон не шевельнулся – не отшатнулся, не подался навстречу, ничего. Он внимательно взглянул на Шерлока, а потом повернулся и пошел к лестнице. Очевидно, спать. Шерлок уже набрал в легкие воздуха (все еще холодного воздуха), чтобы окликнуть, но Джон опередил его: - Завтра, - вяло сказал он. – Все завтра, ладно? Я устал. Правда. На это оставалось только кивнуть и наблюдать, как Джон поднимается по лестнице. А когда он поднялся и наверху хлопнула дверь его спальни, Шерлок быстро огляделся. Он не был намерен оставлять все до завтра, он просто физически не мог этого сделать, но и принуждать Джона к разговору тоже не собирался, так что… Так что ему оставался бело-черный листок. Тот, что, упав на пол, все еще валялся где-то возле кресла. Тот, который был наполнен чьими-то лицами и фигурами. Тот, где десятки изящных линий сплетались в одно и то же десятки раз повторенное имя. На обратной стороне оставалось немного свободного места, и Шерлок, не найдя на полу отброшенную им ручку, приписал карандашом: «Никогда бы не сделал этого нарочно. Если ты все еще думаешь об этом, пожалуйста, перестань». Он вел себя нелепо, так до ужаса нелепо, объяснял очевидное, да зачем-то еще подписался – «Ш», как будто Джон этого не понял бы. И относить записку к Джону стало настоящим испытанием. Джон наверняка понимает и так… Стоит ли… Но, не давая себе шанса подумать (а следовательно, отступить), он тихо поднялся к нему. Подошел к спальне, положил ладонь на дверную ручку. Замер, прислушиваясь. Опустил листок на пол, наполовину просунув его под дверь. И быстро спустился. Возможно, он снова сделал ошибку, но что-то подсказывало ему, что – нет. Не на этот раз. * Когда утром Джон начал выходить из своей комнаты, он на этот листок чуть не наступил. Но – не наступил. Наклонился, поднял его, покрутил в руках и замер в недоумении, когда прочел. А потом улыбнулся.