На её лице можно было прочесть, Через что она прошла за свою жизнь. Наверное, её прогоняли везде, Нигде не находилось ей места. … О, Всевышний, неужели никто ничего не сможет изменить? О, Всевышний, неужели тебе нечего сказать?
***
— Здравствуй, дочурка. Пространство вокруг стало катастрофически мало, и те трое, каждого из которых терзали собственные сомнения и страхи, чувствовали его не хватку. А повисшее молчание лишь сгущало обстановку, которую никто и не пытался разрядить. Взгляды опущены, плечи напряжены, и брови сведены к переносице. Подумать только, до чего же они схожи. Пронеслось у него в голове. У единственного человека в этой комнате, кто словно заведённый бросал взгляд то на Канаева старшего, то на Канаеву младшую. И пытался предугадать, что собираются предпринять оба. Разобраться в намерениях отца, ему не составит труда, но вот раскусить ту, которой самолично объяснил правила игры, обучил каверзным ходам и предупредил о скрытых тонкостях — будет очень и очень сложно. И как ни странно, он не прогадал. Безэмоциональный взгляд, равномерные вздохи и выдохи и никакой подсказки на то, что сейчас творится в её голове. А через мгновение эти янтарные глаза вглядываются в его. И он почему-то не может объяснить ни себе, ни ей, тем более, почему не получается отвести свой взгляд, а лишь пуще прежнего поддаётся этого бессовестному гипнозу. — Ты не мог бы нас оставить? — тихо интересуется она, хотя имеет полное право выставить его за дверь без всяких вопросов и разрешений. — Конечно, — он приходит в себя и пожимает плечами, как ни в чём не бывало, — Если что, зови, — отвечает он ей и как можно медленнее проходит к двери, стараясь сдержаться и не отплатить сполна этому мерзавцу, которого и отцом-то назвать не может. Не после всего, что тот натворил. Канаев же провожает Павла надменным взглядом, терпеливо дожидаясь, когда тот захлопнет дверь за собой. — Не плохо ты его надрессировала, хвостик. Слушается тебя, как по команде, — он продвинулся чуть ближе и присел на стул, что поставил напротив неё. — Не ёрничай, — качает она головой, — Он просто волнуется за меня. — Волнуется? — гогочет он, — Да этот парень переспал с каждой юбкой этого города, совсем не беспокоясь об их дальнейшей судьбе. Конечно, помахав им солидной пачкой купюр перед этим. Ведь одной его смазливой морды для этого недостаточно. У таких, как он, отсутствует подобная способность, родная, — с неким надменным удовольствием умозаключает он. Она ощутила запах алкоголя. Этот запах Даша не переносила почти подсознательно. Слишком много неприятного было связано со спиртным. И от этого слушать его стало втройне, нет, десятикратно невыносимее! Что же такого случилось, что отец снова запил? — Я верю, что не все люди меряют эту жизнь деньгами и не смотрят на всех с той вымышленной вершины, которую сами же и построили. В отличие от тебя. Секундная пауза. — Ты снова пил? — Не уводи наш разговор в другую сторону. Он умолк, а во взоре Дарья было столько скепсиса и насмешки, что его язык буквально прилип к нёбу. — А собственно, о чём наш разговор? — Хотел узнать, как ты поживаешь? Если эта злая шутка, то ей совсем не смешно. Человек, который на полгода запер её в том богом забытом пансионе; человек, который менял её местоположение с одной золотой клетки на другую; человек, который звонил ровно столько, сколько в год она его видела; человек, который самолично сослал её сюда, повесил на плечи совершенного чужого парня, который ни каким боком (и сейчас она в этом уверена больше, чем обычно) не заслужил такой обузы в её лице, интересуется:к а к о н а п о ж и в а е т?!
— Отлично, — отрезает она, — Если на этом всё, то можешь захлопнуть дверь за собой. Как же хорошо Даша умела давать хлесткие ответы на самые банальные вопросы, из всех ее умений это было отточено до совершенства. — И позови Пашу, пожалуйста. Последнее предложение производит феерический эффект. И она с превеликим удовольствием наблюдает за тем, как лицо отца тут же покрылось багровыми пятнами возмущения и недовольства, но что ещё более важно — ярости. Той ярости, которую она ещё ни разу не осмелилась кинуть в него. Но сегодня близка к этому, как никогда. Пусть хоть самую малую крупицу, но познает, каково это, когда с твоим мнением ни считаются. — Не надо так, хвостик. Попытку наладить отношения с дочерью вот-вот можно будет назвать провалившейся. Как всегда у него ничего не вышло. Впрочем, другого ожидать и не следовала. Что посеешь, то и пожмёшь, как говориться. — Прости, папа, — сдавленно, но зло она произнесла, — Мы здесь одни. Не перед кем разыгрывать этот спектакль. Прибереги свои объяснения для зрителей. Ей бы уйти, покинуть комнату первой, но сказанных слов оказалось достаточно, чтобы отворить на распашку ту дверь, за которой она n-время назад заперла всё то, что больше сдерживать в себя нет сил. — Тебя не было рядом, — она чувствует нарастающую головную боль, — Тебя не было рядом, когда я месяцами проводила своё время в больнице, где меня пытались реабилитировать. Где ты был, когда я изнывала от одиночества в очередном месте, в котором ты не удосуживался меня даже навещать? Где была твоя добродетельность тогда, папа? Где ты был, когда мама… Голос обрывается. Чёртова выдержка трещит по швам, а слёзы, даже не удосужившись спросить разрешения, стекают по щекам. Хлынули ручьями, горячие, вымученные, но не приносящие никакого облегчения. Как же давно это было в последний раз… А человеку напротив остаётся лишь наблюдать за тем, что он сотворил с собственной дочерью. Ужаснуться осознанию того, что оставил, подло оставил совсем одну ту малышку, что в детстве так любила бегать за ним «хвостиком». И поразиться силе той юной девушке, которая выросла из одиночества и отчаяния, на которое обрекли её собственные родители. И что же он может теперь? Сейчас уже все равно ничего нельзя исправить. А можно ли вообще? — Мы должны поговорить. Как бы нам обоим не было тяжело, родная. Но мы должны поговорить о том, кто очень скоро захочет с тобой встретиться.***
— Какие твои годы? Успеешь ещё. Ей всегда так говорили. А теперь, почему-то, говорить перестали. Хотя, это даже к лучшему. Ей всегда казалось, что люди в эту фразу добавляли нечто своё, нечто сокровенное и личное. Будто это сожаление об упущенных возможностях или горечь от совершённых ошибок, которых не возвратить и не исправить. Остаётся лишь принять их и постараться больше не допускать. И раньше ей казалось это глупым: мирится с тем, что тебя не устраивает. Да впрочем и сейчас, тоже. Она ещё так многое не успела, а теперь не успеет никогда. Хочется пожалеть себя. Впервые за долгое время. Но это ещё успеется. В этом сомнений нет. Сейчас лучше подумать о другом. О том, что она ещё может успеть. Или решит опоздать? Воздух был влажным и прохладным; выйдя из теплого и светлого отеля, она даже вздрогнула. Остановившись у моста, она попыталась собрать все мысли, что так и мечутся, сталкиваясь друг с другом и не дают сосредоточиться на какой-нибудь одной. Сжав в руке медальон в виде бутона алого тюльпана, она, пошевелив устами, прошептала вслух имя. То, что так давно не произносила, но никогда не забывала. И снова дурацкие мысли-мысли-мысли. Кажется, ещё чуть-чуть и это доведёт её до края. В голове всплывает шальная мысль о том небольшом тайнике, который она припрятала на всякий случай. Так, чтобы просто было, если этот, на тот момент, «мутный тип» устанет, как и все до него ранее, трястись над ней и отойдёт в сторонку, вслед за остальными. Всего пара таблеток и будет легче.