Моей бессоннице

      Мягкая трава призраком весеннего ветерка стелется по земле, а в ней бегут-спешат слова, рвутся скорее к живому, не выпитому солнцем. Редко увидишь живое, редко заметишь — скрывается, бережет тепло свое, чуть что — нырнет под землю, растворится в ней дымом-призраком, нежными степными стеблями, что еще не изломаны безжалостными шагами ищущего. Секундным наваждением окутывает мысли и кажется, что нет более хрупкого, чем рассветная зелень колосков под невесомой тенью рук. Это наваждение осыпается так легко, словно это ласковый белый песок на загоревшей коже, словно это ненужные сомнения, разбитые осознанием правды.       Каждому слову есть место покоя: то, где оно испариться не сможет, то, где оно не уснет, не раскрывшись, то, куда слово стремится с созданья;       Каждое слово рассыпано с целью: что-то украсит признание сердца, что-то напомнит о клятве забытой, что-то срастит, а другое — порушит;       Каждому слову судьбу показало: есть и пропавшие в шуме и ветре, есть растерзавшие голос и душу, есть и счастливые — след на бумаге;       Каждое слово впечатано в жизнях: краской по стенам, царапиной в камне, каждому слову есть место покоя, каждому слову есть место остаться.       Злой зудящий шум остается далеко-далеко, там, где не достанет, не утащит к себе, и можно уже не спешить так, будто от этого зависит все, что можно представить. Хмель застит небо с землей, смешивает в одно, и сквозь холодную синь, сквозь ожившее после зимы бегут слова, рвутся к живому, объятому последними лучами. Самое сложное — донести жаркое биение внутри, да так, чтобы оно не разорвало раньше времени, чтобы не украсило только сплетающиеся травы полыхающими цветами. Нет ничего более хрупкого, в этот раз по-настоящему.       И когда слово останется там, где ему истинное место, тогда и наступит его бесконечность.