Сеть

Он не знал, как сказать… Он думал всю ночь, но ни сигареты, ни крепкий кофе не помогли… «Пустяки! Она поймёт. Ты просто соберись», — будто небрежно сказала Ира, увидев сегодня утром в зеркале его бледное, измученное лицо. Но как! Как он мог! Он — отец! — заставить это детское нежное личико сморщиться, эти ясные голубые глаза затянуться дымкой слёз, этот рот, который раньше только заливисто смеялся, вхлипывать. Да это же преступление против человечества! Это… Это слишком жестоко. Всё его сердце, все нервы противились этому… Но говорить надо было. Ведь он обещал Ире… и Ане, что избавит её от тяжёлого разговора. Он же мужчина! Тем более сам виноват! И сейчас такой подходящий момент… Они стояли в пробке, вмёрзшие в лёд Норильска, как рыбы Северного Ледовитого океана. Ни скрипа колёс о дорогу, ни ругани водителей, ни вульгарно-вишнёвого света светофора. Только радио играло какую-то попсовую песенку, но его можно было выключить. Он сидел на месте водителя, Настя — на заднем сиденье. Боковым зрением можно было заметить, как она отвлечённо чертила пальцами узоры на стекле. Пятнадцатилетний ребёнок… Сердце его гулко застучало. Казалось, что кровь бурлила в висках. Он выдохнул сквозь зубы и забил дробью по рулю дурацкую мелодию, которую сам не мог разобрать. «Подожди. Само как-нибудь…» — говорило сердце. «Давай! Решайся!» — кричал мозг, а вместе с ним и его любимая Ира, и Аня, почти что бывшая жена, мать его дочери. Ведь он обещал… «А Насте ты ничего не обещал? Когда она родилась, ты не обещал, что будешь беречь её?» — пронеслась в голове мысль… Молоденькая, наверняка, девчонка пела о матах… Он рывком выключил радио. В голове всё смешалось. И Ира, и Аня, и Настя, и эта певичка. Все говорили ему что-то и всегда укоряли. Особенно дочь. Настенька… Настюша… Его любимый ребёнок. Он чувствовал, как от неё по-детски пахнет арбузной жвачкой. И что она скажет? Заплачет? Вся пробка будет смотреть на него и возмущаться «Какой жестокий отец!». Но ведь он обещал сегодня… Ему нельзя было промолчать. Ира с такой просьбой смотрела на него сегодня утром. Ей тоже нелегко. Все эти перешёптывания за спиной, поливания грязью, этот унизительный статус любовницы, разлучницы… И Аня. Развод после двадцати лет совместной жизни — не шутка. Она так много брала на себя в это время, что казалось, если ей придётся взвалить на себя и объяснение с Настей, она переломится… Ведь он же мужчина! К тому же сам виноват! Сам виноват, что, тряпка, полюбил другую и собирался оставить Настю. Сам виноват, что не смог сдержаться. Сам! Сам! Сам! Ему хотелось рвать на себе волосы, но руки лишь дрожали. Устал! Как он устал! И Ира устала, и Аня. И Настя тоже, наверное, изнемогла от ожидания в холодной пробке. Нет, сейчас… Он заглушил мягкий шёпот сердца и отныне пытался слушать только мозг. Настя всё равно узнает. Пусть она возненавидит его. Пусть возненавидит! Лишь бы не плакала. Даже в своей комнате под густым мохнатым одеялом. — Настя, — он попробовал начать. Язык, как дряхлый, давно не используемый механизм, еле ворочался в пересохшем рту. — Ага, пап, — безразлично отозвалась Настя. Она рисовала на окне ромб, но оставила его незаконченным и спрятала пальцы в перчатку. — Понимаешь, — он так и не решился повернуться к ней и мог разглядеть только движение детской руки. — Нет, не понимаешь… Я хочу сказать… — он думал, что плачет. — Настя, во-первых, я хочу сказать, что я люблю тебя. Ты — моя единственная дочь, мой ребёнок. И… Я хочу сказать, что никогда тебя не оставлю, что бы ни случилось. А ещё я хочу сказать тебе, что так иногда бывает, и родители понимают, что не любят друг друга. И тогда приходится выбирать: либо пытаться склеить что-то, либо просто уйти. И ты же понимаешь, что первое намного хуже второго. Когда первое, все мучаются. А когда второе, это лучше. Для мамы и для тебя. Ты же хочешь, чтобы мы были с ней счастливы? И мы будем счастливы, но отдельно друг от друга, — липкий ком ушёл из горла куда-то в желудок. — В общем, Настя, мы разводимся, — он затрясся. Это была дрожь избавления. Сказал… Наконец-то сказал! Ему было страшно, и легко одновременно. Больше ничего не будет. Настя знает. Но почему она ничего не спрашивает? Это так странно. Неужели всё-таки плачет? Он машинально включил радио: на заднем сиденье было слишком тихо. Словно в насмешку играла весёлая американская мелодия. Как мать? Так же беззвучно, как когда он сказал о разводе ей? О! Можно ли ещё и это пережить! Поборов страх, он обернулся. — Настя… — тихо позвал. Настя казалась такой же безразличной, как и десять минут назад. Пальцы быстро бежали по клавиатуре телефона. — А, пап? Ты что-то хотел сказать? — она вынула один наушник. — Ничего. Он отвернулся и вновь вперился в дорогу. В глазах щипало. *** Она знала, что он хотел сказать. Знала давно. Она нашла документы о разводе в ящике комода. Она видела судорожное шевеление его губ, болезненный румянец на щетине. Видела дрожащие взрослые руки. Она могла бы заплакать или сказать, что всё нормально, но ей не хотелось слышать правду. Она предпочла спрятаться за наушниками, перекрыть голос тёплой жизни отца голосом Бутусова, который «отдал бы немало за пару крыльев»…