Twelve Breads to Woo Them

Прим с горящими глазами сидит на одном из поставленных в зале железных стульев и едва дышит, с восхищением смотря, как дети исполняют «Рождественскую звезду». — Хор поет просто отлично, Китнисс. Я так горжусь тобой! — говорит она во время перерыва. Затем задумчиво вздыхает: — Хотелось бы и мне петь вместе с малышами. Это кажется очень интересным… То есть, оглянись вокруг: все эти декорации и крошки от печенья у детей на лицах! Кажется, правительство идет вперед, да? Прислало им печенье. А некоторых из них еще и из Шлака! Для них это лучший подарок! Согласна: это самая прекрасная вещь, которую кто-либо делал для детей дистрикта, но почему-то то, как Прим неправильно приписывает этот подарок руководству Нового Панема, заставляет меня разозлиться. — Правительство не имеет к печенью никакого отношения, — огрызаюсь я. Она поворачивается и глядит на меня в недоумении. — Нет? А кто тогда так расщедрился? — Вопрос сопровождается быстрым метком голубых глаз в сторону мистера Хокинса и Мадж, пытающихся заново построить детей, чтобы продолжить репетицию. — Не они, — говорю я ей, вздыхая, и она лишь смотрит на меня и терпеливо ждет, когда я закончу свою мысль: — Пит Мелларк, сын пекаря, испек их для детей, когда одна маленькая девочка сказала, что хотела бы как-нибудь попробовать печенье. Прим наклоняет голову в сторону. — Очень мило с его стороны. — Подозрительный тон, который мне не нравится. — Да. Но я тоже имею к этому какое-то отношение. Совсем немного. Обидела его, обвинив в том, что он разочарует детей, когда пообещал той девочке печенье. — Чувствую ком в горле. — Он сделал эти звезды… в честь нее. Встаю и помогаю расставить остальных детей по местам, прежде чем Прим еще что-нибудь спросит. Я не знаю, что происходит со мной сейчас, хочу лишь перестать чувствовать себя столь странно насчет всего, что касается Пита. Решаю встретиться с ним сегодня. Это должно прекратиться.

***

Я чуть ли не бегу через дистрикт, подгоняемая самыми сбивающими с толку чувствами, которые я когда-либо испытывала, как оказывается, что Прим больше не желает напрягать ноги в попытках меня догнать. — Китнисс, стой! Ты идешь слишком быстро! — Она говорит серьезно, с долей любопытства. — Ты собираешься увидеться с Питом. — Не вопрос. — Чт… Нет! — тут же протестую я. Она бросает на меня взгляд. — Ну конечно. Ты сама не своя с репетиции, и естественно, это связано с печеньем. Почему ты так не доверяешь ему? Насколько я знаю, он ко всем хорошо относится. Есть причины, по которой стоит усомниться в его бескорыстии? — Я… Нет конечно! Пит Мелларк самый щедрый человек, которого я знаю. Просто… Я не могу позволить ему и дальше… вот так раздавать всем еду. Добром это не кончится. — То есть, ты переживаешь за него. И злишься на него, потому что… тебе не все равно? — она хмурится, наблюдая мою реакцию. — Нет. Я… — Мне ужасно неловко от этих ее вопросов. Я не могу нормально ответить, так что спрашиваю сама: — К слову, откуда ты вообще знаешь Пита? Прим закатывает свои небесно-голубые глаза и качает головой так, словно я задала глупейший вопрос на свете. — Китнисс, он последние несколько лет был чемпионом по борьбе. Он ведет дела в пекарне с тех пор, как его братья уехали искать работу в другом месте. — Она шмыгает, вытирая нос рукавом пальто. — Он самый богатый неженатый парень в Двенадцатом. Мечта каждой девушки в дистрикте, — произносит она так, словно делится со мной новой сочной сплетней. — Каждой? — выпаливаю я, не подумав. Смотрю на нее испепеляющим взглядом и, стараясь выглядеть сурово, говорю: — Он слишком стар для тебя. — Зато отлично подходит по возрасту тебе, — бубнит она себе под нос. — Это еще что? — Говорю, он мне безразличен. Не мой типаж, да и к тому же Мейси Вагнер недавно обручилась с Савлом Картрайтом, а она на три с половиной года младше него. Я кусаю губы, воздерживаясь от ответа, но про себя думаю, что моя младшая сестра еще недостаточно взрослая, чтобы у нее был типаж, но еще хуже то, что у нее, кажется, совсем нет вкуса! Как вообще какая-либо девушка может столь уверенно утверждать, что ей не нравится Пит Мелларк? — Ты не Мейси Вагнер, Прим. Да и в любом случае, обручаться и жениться в столь раннем возрасте это глупая городская традиция, — фыркаю я раздраженно. — Четырнадцатилетняя девушка даже не может толком знать, чего она хочет в жизни. — Правда. А может нет. Ни у Савла, ни у Мейси и не спрашивали. Это все родители, но я рада за них. Они знают, что случится с ними в будущем. У них есть время, до ее совершеннолетия, чтобы влюбиться. — Прим как будто пытается убедить в этом и себя тоже, но в голосе все равно проскальзывает грусть. — Не знала, что сын сапожника уже такой взрослый, — говорю я, пытаясь перевести разговор в другое русло. — Его сестра училась со мной в школе. — О, да, у Савла и Делли разница в полгода, можешь представить? Бедная их мать. — Прим звучит так, будто ей тысяча лет. Вероятно, она чувствует мое недоумение по поводу ее осведомленности о детях сапожника, потому что тут же добавляет: — Я присматриваю за Делли, она беременна. Всего на четвертом месяце, но у нее ужасный токсикоз по утрам. Мама каждые два дня посылает меня в город с лекарствами для нее. Короткая прогулка до пекарни кажется вечной, но в конце концов мы с Прим разделяемся, так что она может бежать по своим делам, продавать молоко и сыр от ее козы, Леди, пока я пытаюсь усмирить в себе шквал эмоций и мыслей. На автомате прохожу через парадную дверь пекарни, не обращая внимания на то, кто стоит за кассой, как и на то, кто передо мной стоит, пока не смотрю вверх и не замечаю сощурившиеся холодные глаза, не принадлежащие ни Питу, ни его отцу. Встречаюсь взглядом с ведьмой со всем неповиновением и уверенностью, которые только есть во мне. Она не получит удовольствия увидеть, как я отступлю, даже несмотря на то, как мне страшно вот так стоять с ней лицом к лицу. Люди замечают меня, с некоторыми я сотрудничаю уже много лет, другие же вежливо, но отстраненно кивают в знак приветствия или же вовсе притворяются, что не видят меня, когда проходят мимо к двери. Именно в этот момент Пит выходит из двупольных дверей, разделяющих кухню от магазина, держа в руках на вид тяжелый поднос со свежеиспеченными булочками. Запах дрожжей и сахара, вечно стоящий вблизи пекарни, усиливается, наполняя нос и легкие, окутывая меня аппетитным ароматом, вечно заставляющим колени дрожать, а живот урчать от с трудом сдерживаемого голода. Он замечает стоящее в комнате напряжение и смотрит на каждую из нас, окончательно осознавая, что я здесь и являюсь источником царящей неловкости. Его яркие голубые глаза отражают тревогу, скрываемую безразличным выражением лица. — Китнисс, — приветствует он официально. — Вижу, ты принесла образцы, которые я оставил в школе. — Он кивает на бумажный пакет с единственным печеньем, которое удалось забрать с представления в школе. — Наверное, ты пришла сказать, как им мои пробники. В конце концов, я собираюсь подать их во время фестиваля. Я открываю рот, чтобы сказать ему, что да, я пришла поговорить о печенье, но на слове «Да» ведьма перебивает меня: — Мне надо кое о чем потолковать с девчонкой, а ты иди и заканчивай торт для мэра Андерси. Его надо доставить, как только он будет готов, — говорит она резко. — Мама, мисс Эвердин зашла всего на минутку. Ты и не заметишь, как она уйдет… — Пит, торт сам себя не украсит! Я же сказала, что она пришла поговорить со мной, — рявкает его мать. — Я так не думаю, мама, к тому же, она уже уходит, правда? — Дрожь проскальзывает в его голосе, но он сжимает челюсть и глазами безмолвно велит мне повернуться и уйти. Мне очень хочется ему подчиниться, но боюсь, что она вновь взъестся на него за то, что помешал нам. Не знаю, что заставляет меня, не подумав, сказать: — Миссис Мелларк права, я поговорю с ней, а затем уйду. Представляю красные, воспалившиеся рубцы с отпечатками костяшек пальцев на бледной, мягкой коже, и это заставляет меня стоять на месте, наблюдая, как ведьма обслуживает посетителей, а Пит трется возле кассы, пытаясь решить, что делать. Я шепчу ему: «Я буду в порядке», — и немного посмотрев на свою мать, он чуть кивает и исчезает в дверях. Кажется, проходят часы, прежде чем уходит последний покупатель, и я остаюсь с матерью Пита наедине. — Он влюблен в тебя, знаешь, — начинает она, все внимание — на монетах, которые она закрывает в маленькой черной коробочке, пока я давлюсь своей собственной слюной. Она резко поворачивается ко мне с насмешкой во взгляде. — Не знала? Тогда ты не так сообразительна, как я думала. Слушай, я знаю, что все в дистрикте думают обо мне, и если честно, мне плевать. Я слишком упорно работала, чтобы достичь того, что имею, и не буду извиняться за это. А теперь появились еще и ложные представления о моих материнских инстинктах, мол, я строга со своими мальчиками, не люблю и не забочусь о них. Это попросту неправда. И снова приходится сдерживать слова, которые хочется произнести; я бы не назвала это просто «строго», когда дело доходит до насилия, но пока что держу язык за зубами, слушая то, что она считает нужным сказать. — Ты, должно быть, уже в курсе, что Питу достанется пекарня, когда его отец уйдет на пенсию. Он любит работать здесь, так что, думаю, хорошо, что эта ответственность возляжет на него сама по себе. — Какое-то время она молчит, но затем ее голубые глаза пронзают меня, приковывая к земле. — Ты хоть представляешь, сколько отцов, матерей, дедов и бабок приходят, чтобы, по сути, продать своих, иногда даже несовершеннолетних, девочек в жены Питу? — Она выдерживает паузу, выражение отвращения и негодования появляется у нее на лице. — Конечно же, мой муж шлет их подальше. Даже две или три молодые вдовы имели наглость прошмыгнуть в пекарню и пытались соблазнить нашего мальчика. Омерзительно! — Тогда почему он все еще свободен? Столь завидный холостяк, и никто его не захапал — сомнительно, — говорю я, чувствуя исходящие от нее злость и возмущение, а также немного ревности и желание вырвать. Она смеется. — Как будто я позволила бы ему жениться на этих пустышках, стоящих под моей дверью и позорно предлагающих себя так, будто они кусок мяса. — Она качает головой. — Не знаю, что заставило тебя наконец заметить его, но лучше бы он женился на тебе, а не на одной из этих девок, слоняющихся возле моей пекарни. Морщусь. — Почему? — спрашиваю я. — Я ведь лишь шлаковская крыса, и вы ненавидите таких, как я. К тому же он не влюблен в меня, как вы думаете, это невозможно. Он просто очень порядочный человек и хочет помочь своему дистрикту. И снова она смеется. Замечаю легкие черты Пита в том, как она это делает, пусть в ней и нет его мягкости и сердечности. — Не будь дурой, девочка. Я не ненавижу тебя. Просто предупреждаю, потому что ты единственная в этом богом забытом месте, у кого есть стержень и умения, чтобы пережить что угодно. — Это вы и хотели мне сказать? Что я боец, которого не так-то легко прикончить? — спрашиваю я, прищурившись. — Нет. Чтобы установить между нами мир. Не хочу, чтобы мы были врагами. Моя семья и мое дело нуждаются в тебе, чтобы держаться на плаву. Моему сыну необходим друг, который закалит его на будущее, и это ты. — Люди в городе увидят, как мы разговариваем. Как это поможет вашему бизнесу справиться с этими старыми девами? — произношу я более злобно, чем хотелось бы. — По-моему, я уже сказала? Мне плевать на мнение людей. Как будто им есть, где еще покупать хлеб.

***

— Багет. Пит протягивает мне длинный сверток с тонкой буханкой внутри, идя в ногу со мной. Его волнистые волосы ерошит ветер, клуб дыма вылетает из его рта, когда он пытается восстановить дыхание, а щеки покраснели от напряжения, так как он пытался догнать меня, когда я покинула пекарню. Я беру его осторожно, неспособная сопротивляться опьяняющему запаху хлеба. — Думаю, этот отлично пойдет с сыром, который делает твоя сестра, или можно даже добавить капельку масла с солью и перцем… если у вас есть, — пожимает он плечами и отводит взгляд. — Хм, спасибо. Попробую оба способа, если получится. Никогда не думала добавлять масло с солью и перцем на хлеб, — говорю ему, прижимая буханку хлеба к груди. Она теплая, но не такая, как та, которую он дал мне в детстве. — Да, просто… у кого-то должна быть фантазия, когда приходится есть лишь черствый хлеб. Я поворачиваюсь к нему, но его взгляд устремлен вверх, избегая мой. — Черствый? — спрашиваю я слишком резко. — Что ты имеешь в виду? — То и имею, Китнисс. — Он наконец отрывает глаза от дороги и смотрит на меня с досадой. — Слушай, что бы не сказала тебе моя мать, извини. Просто она не верит в эту сладкую, сбивающую с толку иллюзию о том, что все в дистрикте наладится после одной музыкальной ночи с бесплатным печеньем. Так что, пожалуйста… Пусть ничего из того, что она сказала, не помешает нашей дружбе. — А мы друзья, Пит? — спрашиваю я в открытую. — Твоя мать думает, что рядом со мной ты станешь жестче, что бы это не значило. Но давай на чистоту, я не нуждаюсь в твоих подачках, как и дети из школы. Люди неправильно воспримут все это, если ты и дальше будешь так раздавать хлеб: посчитают, что ты богатенький пекарь, и постоянно будут ждать от тебя бесплатной еды. Вряд ли ты понимаешь, во что ввязываешься, Пит. Тебе пора остановиться, — говорю я серьезно, но его глаза метают искры. — Знаю, что у всех такое впечатление, будто если я сын пекаря, у меня хранятся бесконечные запасы еды. В действительности же, я живу в Дистрикте-12, ем один раз в день — может, два, если правильно распределить порцию — и единственное, что мы берем из пекарни — черствые изделия, которые никак не продадутся. Временами из свежего мы едим только белок. Как и каждый в дистрикте, иногда мы ходим голодные, Китнисс, особенно после того, как отец стал распродавать старый хлеб, чтобы помочь бедным, а это значит, что нам меньше достается. Но он прав: мы должны помогать им, потому что они в худшем положении, чем мы, и смотреть, как кто-то умирает из-за того, что у него ни крошки во рту не было, больше не вариант. Так что можешь перестать говорить, что мне непозволительно приносить детям бесплатное печенье, потому что по каким-то причинам считаешь это неправильным и плохо думаешь обо мне. Мне ничего не нужно взамен. Это был подарок, такой же, как и багет, который я тебе дал. Можешь взять, можешь не брать — мне ничего от тебя не нужно, даже благодарности. Мне просто невыносимо видеть, как смерть вертится вокруг тебя, пока ты сидишь без движения, бледная, словно призрак, и смотришь впалыми пустыми глазами, и выглядишь больше мертвой, нежели живой. Одного раза мне хватило! Его щеки, нос и уши такие красные, что я даже не знаю, холод ли, злость ли их так ярко раскрасили. Спокойно смотрю на него, пусть глубоко в душе у меня и бушует торнадо из эмоций, грозящих растрогать меня, и понимаю, что имела в виду его мать, говоря, что я должна помочь ему стать тверже, но не совсем в том смысле. Он должен знать, что я в порядке, что он правда помог мне, но ему так же стоит позволить остальным найти свои способы выживать. Каждый может сделать это, если поступать правильно. — У тебя все? — усмехаюсь я, наклоняя голову вбок. Кажется, вопрос застает его врасплох. — Эм, да, я высказался. — Прекрасно! — говорю я, кивая ему и ускоряя шаг. — Теперь, когда на душе у тебя полегчало, мы можем уйти с этого ужасного ветра и попробовать эту затею с солью и маслом. Прим наверняка совсем скоро будет дома, и я спрошу у нее насчет сыра — не уверена, что у нее еще осталось. Понимаю, что его тяжелые шаги затихли, так что поворачиваюсь посмотреть, что случилось, но он просто стоит, смотря так, будто у меня выросла вторая голова. Не думаю, что он знает, что на это ответить, и чувствую, что невольно улыбаюсь. — Так ты идешь или нет? Мне казалось, ты хотел, чтобы мы были друзьями, разве нет? Ему требуется всего пара секунд, чтобы выйти из ступора; он смотрит себе под ноги, качая головой в неверии, прежде чем подойти ко мне широким шагом. — Ну показывай дорогу… друг.

***

Куда ни глянь, везде кипит жизнь: что в Шлаке, что в городе — радостное настроение заражает, растет на каждом шагу, заставляя людей забыть о мрачной, противной погоде или об отвратительном грязном снеге, тающем под тяжелыми башмаками рабочих. Не могу перестать думать, что он замерзнет за ночь и станет опасно скользким на следующий день. Прим называет меня упрямой пессимисткой, но я считаю, что являюсь реалистом, не придающим вещам особого значения. Когда фестиваль закончится, и жизнь превратится в привычную борьбу за то, чтобы прокормить себя, я буду единственной, кто не расстроится из-за возвращения в реальность. Мое сердцебиение ускоряется, когда я вижу Пита, облокотившегося об ствол дерева, ждущего меня около дверей школы. — Утро доброе, друг, — здоровается он, протягивая мне пакет. Я фыркаю, по-прежнему вырывая предложенный пакет из его рук без особого желания. Какой толк отказываться еще минут двадцать, если он все равно уговорит меня, и пока я думаю, какой же хлеб он принес сегодня, становится холоднее. — Спасибо, — бормочу я. В пакете три булочки, обильно покрытые сахарной глазурью, и явный запах корицы щекочет мне нос. — Это были любимые булочки твоей мамы, — говорит он, пока я достаю одну, чтобы поднести ближе к носу. — С корицей? — Не могу сдержать стон, срывающийся с губ. Он широко улыбается. — Так ты знаешь? Здорово! — говорит он радостно. Внимательно смотрю на него. — Ничего удивительного в том, что я знаю, что это мамины любимые, нет, — огрызаюсь я. — А вот то, что ты это знаешь… — Грубо запихиваю сладость обратно в пакет и кривлю губы для верности. Улыбка пропадает с его лица. — Ну все я делаю неправильно! — ворчит он уныло. Вздыхает, напрягая челюсть. — Пришел сказать, что сегодня репетиция будет на площади. Дети в школе уже знают, все в школе знают, учителя проводят их туда и обратно, но у Хокинса не было времени сообщить тебе, так что я сказал, что передам. Если бы не пришлось ждать, пока булочки приготовятся, я бы пришел прямо к тебе домой. Я такой идиот. Конечно же, тебе было бы удобнее сразу пойти на площадь, а не сюда. Извини. Такое чувство, будто я задела чувства маленького ребенка. Делаю глубокий вдох, когда он начинает идти рядом со мной.  — Пит, — произношу устало. Он приостанавливается, давая мне сказать. — Проводишь до города? — предлагаю я. — Я и так туда. Идем со мной, если хочешь. — Не могу точно сказать, зол он или подавлен. — Слушай. Из меня паршивый друг. Не знаю, как вести себя, ясно? Я не пытаюсь испортить тебе настроение или что-то подобное, просто так бывает. Я не знаю, как реагировать на твои подарки. Они слишком… символичные. Я не могу не быть настороже, особенно если понятия не имею, откуда ты можешь знать такие подробности о моей матери, о моей семье… Ты дал Прим зачерствевший хлеб. После того, как сказал, что вы его едите. Ты отдал козе моей сестры свою собственную еду! Как мне вообще к такому относиться? — А тебе и не нужно, Китнисс. Просто пользуйся. — Долгое время мы молчим. Затем он говорит: — Я знаю, что твоей матери нравятся булочки с корицей, потому что твой отец приходил покупать их по особому поводу. Мой отец тоже знал, поэтому всегда готовил для него свежую партию. Иногда он пытался отдать их бесплатно, но ты и твой отец очень уж похожи. Ничего не берете даром. Поднимаю на него глаза. — Как ты это делаешь? — спрашиваю тихо. — То есть, у тебя хорошая память, — говорю я, пытаясь скрыть свое волнение. — Нет, — начинает он, разглядывая свои ботинки. — Просто я помню все, что связано с тобой. — Он делает большой шаг, практически оставляя меня позади. Я, немного сбитая с толку его утверждением, иду быстрее. — Смотри, — указывает он рукой на группу солдат Нового Панема, перетаскивающих на площадь большие ящики, имитирующие в ее центре сцену. От этого зрелища я застываю на месте, прикованная к мостовой. Чувствую, как внутри распускается бутон неконтролируемого страха, а ладони потеют. Начинаю паниковать. Солнце светит прямо в глаза, и я отступаю назад, больно, рвано дыша. Я не могу даже моргнуть, но затем чувствую, как меня окружает, окутывает тепло. — Все в порядке, все хорошо. Это не то, о чем ты думаешь, клянусь. Ты в безопасности. Прим в безопасности… все в стране теперь в безопасности. — Откуда ты можешь знать? — хнычу я, крепко прижавшись к могучей груди. Ровное биение сильного сердца — единственное, что держит меня на плаву здравомыслия. В какой-то момент даже кажется, что это отец обнимает меня, но запах корицы и укропа говорит об обратном. — Просто послушай, о чем они говорят, — шепчет мне в волосы низкий, мужественный голос. — Только о подготовке к рождественскому фестивалю и говорят. Прислушайся хорошенько и поймешь. Они только что сказали что-то о ванильном мороженом и яблочных оладьях. О еде, Китнисс. Я наконец-то успокаиваюсь, чтобы услышать, о чем болтают люди вокруг. И правда, кто-то громко возмущается, что коробку с остролистом раздавило, и все ягоды были растоптаны во время разгрузки из поезда. — Людям не следовало бы есть остролист, — говорю я, закатывая глаза и звуча, как последняя нюня. Пит разнимает нас, весело смеясь над моими словами. Начинаю дрожать, резко оторванная от его теплого тела, так что он снова прижимает меня к себе своими сильными руками. Он все еще посмеивается. — Да, Китнисс, я знаю, пусть моя мать и не лекарь. Они для декораций. Он растирает мои руки и спину, возвращая тепло, но я все равно не собираюсь разомкнуть объятья, пока у меня не останется оправданий для этого. — И все равно глупо так сожалеть о вечнозеленых растениях, которые можно найти в лесу. Им нужно лишь сходить туда и собрать их в тележку, — говорю я, усердно вытирая лицо концом рукава. — Тогда пойдем, скажем им? Мы подходим ближе, и я замечаю Хокинса среди остальных раскрашенных созданий, бегающих с планшетами, проверяя манифесты, приклеенные к ящикам и коробкам, выглядящих более взволнованными, чем обычно выглядят капитолийцы. Мы направляемся прямиком к Хокинсу, так как он единственный, кого мы знаем, и как только он замечает нас, громко взвизгивает, колебля мои и без того расшатанные нервы. — Китнисс! Радость моя, мое спасение! Так рад видеть тебя, детка! Только что сообщил директору школы, что занятия хора сегодня отменяются, так как нам надо разобрать весь этот беспорядок, прежде чем даже подумать о том, чтобы репетировать на сцене. — Его, по обыкновению зализанные, волосы торчат во все стороны, а глаза покраснели и так широко открыты, что он выглядит немного безумным. — Серьезно, это просто катастрофа: часть наших декораций раздавило, когда какой-то идиот, пока их грузил, положил бумажную коробку с живыми растениями снизу, а тяжелые элементы сцены сверху. Все рухнуло, это выглядело просто страшно для такого любителя растений, как я. — Звучит ужасно, — вставляет Пит тем же тоном, что он использовал с Алом пару недель назад, когда обсуждалась вся эта чушь насчет девушки. Бросаю на него взгляд, и действительно, вижу в его голубых глазах озорной огонек, пусть он и хмурится, якобы от ужаса и сочувствия. — А знаете, мистер Хокинс, — продолжает Пит задумчиво, — раз уж Китнис здесь, она могла бы вам помочь. Видите ли, она знает, где в лесу растет дикий остролист, как раз тот, что вам нужен! — Ох! Скажи, что мистер Мелларк прав, дорогая! — Хокинс прикрывает рот обеими руками. — Конечно. Я могу найти растения, затем мы может собрать самые красивые. — Потом, просто для уверенности, добавляю: — Убедитесь, что никто не будет есть ягоды. От них может стать очень плохо, — говорю я ему со знанием дела. Он тут же, лишний раз подтверждая свою эмоциональную нестабильность, начинает громко гоготать: — Милая моя! Все знают удивительные свойства экстракта остролиста! — восклицает он, вытирая слезы, выступившие от смеха. — Поэтому его и использовали как основу для рвотного*, — вздыхает он, будто вспомнив что-то приятное. — Было же время! Когда идешь на вечеринку в светском обществе, у них там всегда стояли крохотные рюмочки. Если сильно наешься, нужно лишь выпить немного волшебной розовой жидкости — и вуаля! Пустой желудок — наедайся снова! — Хотите сказать, вы пили настой сока остролиста, чтобы специально вызвать рвоту и есть дальше? Голос Пита, как и всегда, приятный и спокойный, сладкий, словно мед, но счастливый блеск, наполнявший его глаза секунду назад, сменился яростью и гневом, которые даже немного пугают. — Ну а как еще, вы думаете, люди могли получить удовольствие от этих вечеринок? — спрашивает Хокинс, проводя рукой по волосам. Когда он, наконец, вновь бросает взгляд на Пита, одаривает его кривой улыбкой, усмиряя свой восторг: — Конечно же, теперь мы понимаем, как неправильно было со стороны высшего света обжираться до такой степени, чтобы все вырвать и есть дальше. Что за расточительство, — говорит он смущенно. — А теперь, если позволите, я должен сообщить нашему программному директору, Фульвии Кардью, что Китнисс может помочь заменить остролист. До встречи! Какое-то время мы с Питом так и стоим, он — кипит от злости, глубоко дыша, чтобы успокоиться, разумеется. Я же здесь, наверное, для моральной поддержки, хотя и сама в шоке. — Думаешь, эти люди вообще были в своем уме… — Пит, давай я пройдусь с тобой до пекарни. — Я беру его за руку и увожу с площади. Он не сопротивляется. — Спасибо. Я чуть было не вышел из себя, — говорит он серьезно, но уже в более спокойной манере. Не знаю, мог ли этот день быть хуже, но я рада тому, чему стала свидетелем в столь ужасный момент: ведьма ошибается, Питу не нужна я, чтобы быть тверже — это он нужен мне, чтобы поучиться силе характера.