Exceptions

Но я все прощу, если это ты. Владимир Набоков. Дар.

Я не знаю, что мне следует говорить сейчас, не знаю, как следует себя вести, и абсолютно не понимаю всего того, что происходит в моей жизни. Наверное, именно поэтому мы молчим. Молчим уже десять, а может быть, и все двадцать минут, и все это время единственное, что я делаю, — исподлобья смотрю на такой родной и одновременно далекий мужской силуэт. Любой взгляд на него, любое мимолетное прикосновение, которое мне безумно хочется себе позволить — все это может запросто разрушить любые мои предубеждения и все мысли на его счет. А потому я даже объяснить не могу, насколько тяжело мне сдерживаться и строить из себя каменную леди в этих обстоятельствах, насколько тяжело каждый раз приклеивать маску. Как ни крути, держать её на расстоянии оказалось более простой задачей, чем удержать её тогда, когда бежать уже некуда. Хотя все мои предубеждения и мысли уже и так разрушены, смяты, как комок ненужной бумаги. Уже давно лежат в руинах, по которым я с особым наслаждением бегаю босиком. Себя-то все равно не обманешь. Можно сколько угодно говорить, что ты забыл. Можно кричать на крыше многоэтажки, что ты уже ничего не помнишь, но какой в этом толк, если человек, которого ты отвергаешь, живет у тебя в голове и — что самое главное — в сердце? Его оттуда слезоточивым газом не вытравишь, сигаретным дымом не выкуришь, а это, друзья мои, уже готовый диагноз. Маленькая девочка Мири влюбилась, и у неё уже больше нет сил устраивать состязания с собственной гордостью. Поэтому я здесь. Не ушла, не убежала, не нашла себе большой деревянный парусный корабль и не укатила на нём в открытое море, где вечно шумящие у берега волны отражают моё психологическое состояние. Когда все вокруг безразлично. Когда все вокруг не имеет значения. Мы молчим, но такое молчание значительнее сотни разговоров, красноречивее тысячи стройно выстроенных фраз, что завлекают своей красотой и поражают витиеватостью. Знаете, наверное, порой и в тишине-то можно сказать намного больше, чем даже в самых закрученных диалогах. Тишину тоже нужно научится понимать. Бенедикт делает несколько шагов взад-вперед и глубоко дышит, не зная или, может быть, не находя в себе достаточно сил, дабы хотя бы одно самое крошечное и ненужное междометие вылетело из его горла, разрывая мертвую тишину. И я прекрасно понимаю его состояние, ведь, как бы не было это странно и нелогично, тяжелее всего найти слова именно тогда, когда есть что сказать. Когда молчать уже нет сил. Но только сказанные слова абсолютно не гарант понимания. Бенедикт, наконец, остановился, хотя уже давно начал напоминать мне маятник, монотонно качающийся из стороны в сторону. — Я не знаю, с чего начинать подобные разговоры, и вообще, я не тот парень, который найдет тысячу и один способ красиво извиниться, но я должен все объяснить, — начинает Бенедикт, присаживаясь на корточки и вновь пытаясь взять мои ладони, которые я тут же прячу в ногах, не желая абсолютно никаких прикосновений, способных вывести меня из равновесия. Но вместе с тем — как же глупо это признавать! — этих самых прикосновений я хочу больше всего на свете. Прячу взгляд, потому что… Я хочу, но не могу уйти, и все эти внутренние противоречия разрывают мою черепную коробку изнутри, противно расцарапывая мозг своими длинными и заостренными когтями. — Но я не хочу тебя слушать, — произношу, словно болванчик, отрицательно мотая головой из стороны в сторону, и вымучиваю из себя подобие болезненной улыбки, искажающею бледную кожу моего лица в ответ на его, как мне показалось, искреннюю реплику. И от этого становилось только хуже. — У меня не было ничего с Эвой. Не знаю, что ты там напридумывала, но она для меня ничего не значит, — твердо произносит он, и да, я почти поверила. Только вот у меня и в жизни все «почти». Почти поверила, почти полюбила, была почти счастлива и почти не предала собственные мечты. Как же много в моей жизни этого пресловутого слова: почти, и какую горечь на языке оно вызывает. — Ну ещё бы, — я недовольно фыркаю, переводя взгляд на зашторенное черными занавесками окно, не позволяющее солнечному свету пробиваться вглубь комнаты, — для тебя же все, что с тобой происходит — ничего не значит. Захотел — с одной, захотел — с другой. Это ведь так просто, да? — качаю головой, криво улыбаясь и немного повышая тон своего голоса. — Только я не трофей. — произношу шепотом и не могу описать, насколько тяжело мне даётся каждая последующая фраза, комом застревающая в горле, режущая его изнутри и сжимающая его в кулак там же. Я не хочу всего этого. Хочу просто подойти поближе, поцеловать и простить ему абсолютно все, что он сделал, потому что… Мне безумно его не хватает. Слишком привыкла к прикосновениям, к дурацким шуткам и запаху его одеколона в моих легких. Всё это стало «моим» за ужасно короткий промежуток времени, хотя, быть может, оно моим никогда и не было — и это меня убивает. Кидает на дно и бьёт молотком по голове, раз за разом вбивая меня в самые его недры. — Я никогда не говорил, что ты — это трофей. — Это и так было понятно, — в глазах предательски защипало, и единственное, что я вновь делаю, только скрываю отчаянье за уверенной речью. Правда уверенности во мне, как в дрожащем осеннем листочке. — Побегал, получил какую-то отдачу и решил заняться вариантом получше. Поздравляю, Бенни, — он слушал, внимательно вглядываясь в мой профиль и, возможно, даже не моргал. Его лицо выражало крайнюю степень задумчивости, и я почти уверена, что именно сейчас тараканы в его голове настойчиво придумывают ему речь для того, чтобы сказать мне всё то, что я и так знаю. Не нужна — закономерный итог использованной вещи. — Просто мне противно. От тебя, от себя, от Эвы и её «дружеских советов», потому что… Я позволила тебе… Я всё тебе позволила… А потом ещё Эва со своим дебильным подслушанным разговором. Обо мне. Я внезапно ощутила такое стойкое, громаднейшее желание заплакать, разрастающееся в моей душе со скоростью снежной лавины, что уже просто не могла более его скрывать. Мне хотелось реветь, как маленькой девочке, которой не купили желанную игрушку, хотелось лечь в лужу из собственных слез и ждать, когда поток этой солоноватой воды позволит мне в нём утонуть. Мне кажется, в какой-то момент я начала забывать, что я всего лишь человек. Человек, которому сделали больно, человек, из открытых ран которого вытекает алая кровь. Всего лишь девушка, которую обидели. Я обычный человек, а обычные люди плачут, когда болит и стонет в районе сердца. И ладно бы, если это все произошло впервые, у моей же истории прослеживается четкая цикличность. Опять. Я опять хочу завыть на луну и вымочить в слезах все свои подушки, потому что… Я не могу так. И пускай ситуации были разными, пускай герои в главах моего романа распределяли свои роли по-другому, но я вижу все это абсолютно одинаково. В черно-белом свете. Практически в кромешной тьме. — Я никогда не относился к тебе как к трофею, — он говорит серьёзно, и мне безумно хочется ему верить, но я не могу. — Я просто перебра… Подожди, какой разговор она подслушала? Бенедикт заинтересованно смотрит на меня снизу вверх, а я в очередной раз молчу, тыльной стороной ладони пытаясь стереть тоненькие дорожки из слез, что уже давно капали и стекали вниз по моим щекам. Я молчу, отводя взгляд, и пытаюсь отклониться от его рук, стремящихся коснуться моего лица. — Мири, какого разговора? — спрашивает он чуть более требовательно, перехватывая мои запястья и перекрывая мне последнюю способность закрывать глаза собственными ладонями. Но я уже и не сопротивляюсь. Меня внутренне трясёт, голос срывается на неестественную дрожь, нижняя губа прыгает, а шум в ушах явно напоминает мне шум прибоя на одном из испанских морских причал. И я тоже там. Где-то далеко. А в этой миниатюрной студии сидит кто-то или, точнее, что-то, что от меня осталось. Прикрываю глаза, пытаясь остановить весь поток слез, что неконтролируемо из них вырывается, потому что… Я не должна себе такое позволять. Давать волю эмоциям нужно в одиночестве, в тишине, когда никто, кроме мягкой подушки и четырех стен не услышит твои истерики. Когда ты один, и можешь запросто присесть на чашечку кофе с собственной депрессией. Я молчу, ведь мне нечего сказать. Я просто не знаю. Ни черта не знаю, и так во всем. Глубоко вдыхаю, пуская в легкие побольше кислорода, и аккуратно высвобождаю одну руку, дабы иметь возможность стереть слезы из моих красных и квадратных от напряжения глаз. Бенедикт спокойно смотрит за мной, но я чувствую силу, с которой он сжимает лежащее у него в руке запястье. Так сильно, как будто я преступник, который вот-вот начнет вырываться из заточения. — Тебе лучше спросить у Эвы, вы наверняка с ней теперь очень хорошо общаетесь. Она расскажет. — Мири, — он вскакивает, ударяя по мягкой обивке дивана подле меня, отчего я испуганно жмурюсь и вздрагиваю, — я тебе ещё раз говорю, у нас ничего не было. И да, мы с Симоном говорили о тебе, пока шли на тренировку. Он не верил, что у меня что-то может быть настолько серьёзно, хотя он и не отрицал своего хорошего отношения к тебе… — Вот и я не… — Не перебивай, — резко произносит Бенедикт, одним взглядом заставляя меня замолкнуть и молчаливо ждать дальнейших реплик. — Но он поменял решение. На той вечеринке я выпил слишком много, и да, я знаю, что я полный придурок. Однако у меня был повод праздновать. Ты, вроде как, официально признала свою неправоту, я чемпион мира, накануне Симон выиграл масс-старт, а позже проиграл мне в приставку несколько десятков раз. Я пошел в разнос, и ты, вроде бы, всегда была где-то поблизости. Танцы эти, и, клянусь, забрать тебя оттуда и никуда не выпускать, заперевшись с тобой в какой-нибудь каморке, было моим главным желанием, и уже серьёзно был готов это сделать. Но ты ушла. А Эва… Она звала меня танцевать, а я, вроде бы, согласился. Что было дальше я не помню, но я точно знаю, что я к ней не прикасался. Танец — это просто танец, а то, что она позволяла себе… Я бы уже не в состоянии что-то замечать. Музыка закончилась, и я пошел искать тебя, скинул твою подругу на Симона, из-за чего Франциска до сих пор тихо меня ненавидит. Оказывается, твоей блондинке вообще все равно на кого вешаться. — А Симон ведь был прав. У тебя не может быть серьёзно, — произношу, задумавшись и на несколько секунд потеряв из вида пространство, в котором я нахожусь. — У меня сейчас серьёзно. Так серьёзно, что я уже готов вручить тебе ключи от собственной квартиры. — Не делай поспешных выводов, Бенедикт. Они тебе не нужны. — Не строй себе новые предубеждения, Мириам. Они тебе не нужны, — зеркально отражает мой тон, за что и получает легкий подзатыльник, от которого он удивительно ловко отворачивается. — Знаешь, я, наверное, должен был принести букет цветов или ещё что-то… Но у меня не было желания огребать им по морде, а потому тебе придётся прощать меня так просто. И без цветов, и без мозгов, без ни хрена? — Я все прощу, если это ты. *** Кажется, я выплакала все слезы. Не знаю, возможно ли это доподлинно, но я просто ревела несколько часов подряд, утопая в его объятиях. Ревела от боли, от всего, что происходило со мной все это время. Потому что я устала быть сильной. Устала быть той, кем не являюсь. И после подобной эмоциональной встряски, после такого эмоционального падения на дно, пришло облегчение. Меня отпустило, и на место боли, смытой слезами, пришло успокоение. Такое часто бывает, когда отдаешь слишком много. — Куда мы едем? — тихо спрашиваю у молодого человека, чьи руки напряженно сжимают руль, и откидываюсь спиной на дверцу автомобиля, молчаливо вглядываясь в его серьёзный профиль. — А ты хочешь в общежитие? — вопросом на вопрос отвечает он, и у меня нет слов, чтобы спорить. Я не хочу туда. Больше всего в жизни мне не хочется появляться там такой слабой: с распухшими от слез глазами и красным носом. На самом деле, я просто не хочу, чтобы кто-то видел меня в таком состоянии, но и прекрасно понимаю, что в этом чужом для меня городе идти мне больше некуда. Согласитесь, заявиться в квартиру Эвы будет совсем уж глупой затеей, которую я тупо не переживу. Все одно, что соль на рану сыпать. Отвожу взгляд и вновь перевожу его на ночную дорогу. Всего лишь несколько часов, а на улицу вновь спустились любимые мною сумерки, прерываемые лишь редким свечением фар впереди нас. Скорее всего, мы все ещё в городе, хотя я и не могу судить об этом наверняка. За пять лет обучения я так и не изучила этот город с головы до ног, не составила подробной его карты у себя в голове, да и вообще у меня редко появлялась возможность поднять голову от учебников. Не было ни сил, ни желания. Обращаю внимание на встречные машины и искрящиеся где-то вдалеке рекламные баннеры. На одном из них яркими неоновыми буквами светится какая-то мотивирующая цитата о том, что нужно научиться говорить друг с другом. Забавно, ведь нас несколько раз учили разговаривать, закрывая на лыжной базе и едва ли не закрыв сегодня. Как не странно, Бенедикт привел меня в собственную квартиру, и именно сейчас, смотря на то, как он избавляется от обуви и верхней одежды, опираясь рукой на прохладную поверхность стены, я понимаю, что этот человек — это единственное, что у меня есть, самое дорогое, что у меня когда-либо было, и именно то, что делает меня счастливой. Единственное, что важно, и единственное, что, на самом деле, мне принадлежит. — Знаешь, папа всегда говорил мне, что у каждой монеты, у каждого поступка и каждого действия всегда две стороны. Ничего не может быть ангельски-белым или дьявольски-черным. Я никогда не верила ему, разделяя мир на добро и зло, — произношу я, садясь на какой-то высокий стул подле обычного деревянного стола. — Не верила и тебя я рисовала черными красками. В своей голове, в своём сердце. И знаешь, какого это, ошибаться? — я смеюсь, закрывая глаза руками. — Это все равно, что всю жизнь вдалбливать себе что-то, чтобы потом сказать всего одну единственную фразу, значения которой ты, возможно, даже не поймешь. Men noen stereotypier kan bli brutt, — произношу одними губами и вовсе неосознанно откидываю голову назад, прислоняясь к холодной поверхности стены своим горячим затылком. В голове тут же вспыхивает образ отца, заливисто рассмеявшегося и слегка подмигнувшего мне. Наверное, он был бы рад услышать, что я признала свою ошибку, хотя я и убеждена, что он не верит, что я смогу сделать это когда-либо. — Что-то про стереотипы, да? — Бенедикт садится по другую сторону стола и практически копирует мою позу, разве что ему очень мешает отсутствие стены позади. Коротко киваю, стараясь как можно незаметнее хмыкнуть, и коротко интересуюсь, взглядом следя за тем, как монотонно стрелка часов движется по циферблату. — Это было настолько очевидно? — усмехаясь, произношу я, обходя стол и обнимая его, сидящего на кресле, со спины. Я чувствую себя так… По-особенному. Не могу объяснить этого чувства, но мне хочется заобнимать его до полусмерти, как плюшевого мишку. Мне уже давно не было так спокойно. Так просто и легко, когда голову не посещает ни одна дурацкая мысль. — Норвежский тоже не китайский, знаете ли, — Бенедикт прыскает, негодующе разводя руками, очевидно намекая на некоторую схожесть с немецким, и вновь продолжает. — Да и… Скажем так, поначалу я все же считал, что ты ведьма. А порой я даже был в этом убежден, — добавляет он, на что я могу только улыбнуться и слегка подтолкнуть его в знак своей неимоверной оскорблённости. Необъяснимо для себя самой смеюсь, оборачиваясь и смотря на ночной город сквозь настежь растворенное окно. Где-то внизу шумят автомобили, бегают люди, и горят огни, но это все настолько далеко, что абсолютно перестает быть чем-то удивительным. — Значит, ты считал меня ведьмой, да? — произношу обиженно и притворно-оскорбленно, на что Бенедикт просто приподнимает брови, понимая, что ляпнул лишнего, и отворачивается, через несколько секунд вновь возвращаясь ко мне с дьявольским блеском в глазах и такой же пугающей улыбкой. — Мы квиты. Ты считала меня самовлюбленным и ограниченным спортсменом, а я тебя… Озлобленной истеричной и неудовлетворенной ведьмой,— Бенедикт потянулся к оставленному на столе стакану, проверяя его содержимое, и клянусь, если бы там была хоть капля алкоголя, он бы осушил всё до дна. — Видишь, как все произошло. И, Мир, — он запнулся, а моё сердце в тот же миг сделало невообразимый кульбит, застряв где-то в районе горла, — я бы не стал столько времени бегать за тобой, чтобы разрушить все в один миг. Я, конечно, дурак, но не конченный придурок, — произнес молодой человек, а я только по-дебильному засмеялась, прислоняясь своими губами к его щеке. — Это было самое дурацкое объяснение, которое я слышала в своей жизни. — Зато самое оригинальное, — подмечает Бенедикт. — Ну, а если вернуться к менее оригинальным вещам, то, дабы окончательно закрыть эту тему, я предлагаю тебе фильм, алкоголь и фрукты, ну те, которые у меня остались, — молодой человек замечает мой предосудительный взгляд и тут же снисходительно добавляет. — Ладно, обойдемся без алкоголя. *** — Давай забудем все, начиная с самой нашей первой встречи? Начнем сначала? В конце концов, у всего есть второй шанс, — коротко спрашивает Бенедикт, пока я устраиваюсь на диване, а он копается в ноутбуке, ища подходящий фильм. — Я вот этого хмыря, с которым вы сегодня мило обжимались, точно бы предпочел забыть, — широко улыбаюсь, а в глубине души уже перебрала все ругательства, которые только знала, потому что я уже совсем забыла о Маркусе. Словно из головы все вышибли. — Расслабься, — философски произношу я, удобнее устраиваясь на мягком диване, — этот цветок сохнет не по мне. Это всем известно, — Бенедикт как-то странно покосился на меня, но юмор, видимо, не оценил. — Долль, только не драму, я тебя умоляю, — жалобно, словно бедняк на захудалой ярмарке, выпаливаю я, невольно следя за его манипуляциями. — В нашей жизни и без всяких драм происходит слишком много. Зачем добавлять ещё одну? На самом деле, я и правда ненавижу драмы. Зачем смотреть на то, как люди страдают на экране, когда они, а порой и мы сами, ежечасно делаем это в жизни? Драма вокруг. Мы сами драма. Ни к чему пускать её в свою жизнь больше, чем она сама считает нужным в ней появляется. Время сегодня тянется предательски медленно. Оно легко сравнится с черепахой, тихо ползущей по берегу. Наверняка поэтому сегодняшний день — это просто громадная череда событий, и, как бы не было странно и отлично от всего остального, за этой чередой я успеваю. Сейчас стрелки часов, будто усмехаясь, ускоряют свой бег, но в данный момент это уже и неважно. Важно то, что я не одна. Важно то, что я понимаю, что за все мои двадцать пять лет ничего лучше со мной так и не случилось. На самом деле, я даже не знаю, что за фильм мы смотрим. Не знаю, кто в главной роли и каков тут сюжет, потому что… У меня тут своя история, свои актеры и свой сюжет, намного более привлекательный. — Бенедикт, — чувствую тепло его тела своей щекой уже давно, едва ли не засыпая в его сомкнутых объятиях, и жду, пока он подаст хотя бы какие-то признаки жизни. — Ты предлагаешь забыть вообще все? Он не отвечает, но я чувствую, как легко он кивает головой, хотя и находится в полугоризонтальном положении. — А если я не хочу забывать все? — произношу, аккуратно дотрагиваясь до его скул, нежно проводя по ним подушечками пальцев. — Стрелять с тобой мне очень даже понравилось. Ну, или не стрелять. Однако, не суть. — Стрелять? — растягивая звуки, поинтересовался Бенедикт, одним ловким движением подминая меня под себя. — А мне вот не понравилось, слишком много соблазнов, которые я не очень хорошо переношу, но то, что было после, я готов повторить, — произносит шепотом, опаляя моё лицо своим горячим дыханием. Бенедикт начинает тянуться за поцелуем, но я резко уворачиваюсь, отчего его губы попадают мне в мочку уха. Он вновь возвращается в привычное положение, наградив мою персону удивленным взглядом. — А я-то уж начала удивляться, отчего это месье Долль ко мне ни разу не приставал. — Силы берег, — коротко поясняет он и все-таки ловит мои губы своими. Наверное, это прозвучит до чертиков банально и до черных точек перед глазами предсказуемо, но ничего лучшего в своей жизни я так и не испытывала. Целоваться нужно с тем, кто действительно дорог, с тем, кто является центром твоей грёбанной вселенной, потому что в другом случае — это просто не имеет смысла. Все эти эмоции нужно просто чувствовать, поэтому нельзя описать даже самыми красивыми эпитетами. Когда любое прикосновение губ вызывает отдачу и сотню электрических разрядов по всему телу, когда чувства, бушующие внутри, стремятся накрыть тебя и снаружи. Когда любое хаотичное движение руки, любое легкое прикосновение вызывает дрожь, заставляет сердце испуганно замирать, а пульс отдаётся громким биением где-то в районе висков. Когда любое прикосновение заставляет забываться, задерживать дыхание и пробирает с головы до пяток, не давая никакой возможности шевельнутся. Чужой запах в легких. Чужие прикосновения на коже. Мы боремся языками, боремся губами, и я не совсем уверена в том, кто выиграет этот поединок. Чувствую руку под своей спиной, чувствую мимолетные прикосновения в районе живота, заставляющие меня краснеть, и ощущаю приятную тяжесть его тела, нависшего надо мной. Я не понимаю, как он делает это со мной, почему я позволяю ему делать это, но этот поцелуй такой грубый и одновременно такой сладкий, что мне начинает казаться, что единственное, чего мне хочется, чтобы он никогда в жизни не останавливался. Подушечками пальцев Бенедикт очерчивает изгиб талии, забираясь под майку и одновременно с этим собирая все мои нервы в один горячий узел, заставляющий мою кожу холодеть под его изучающим взглядом. Мне холодно, но внутри бушует пожар. Тот самый. Огни под кожей вновь щипают, заставляя меня невольно улыбаться, чувствуя, как горячее дыхание опаляет мочку моего уха. Прикрываю глаза, непривычно выгибаясь, и замечаю довольную улыбку, исказившею губы молодого человека. Его присутствие рядом пьянит, пьянит счастьем и заставляет кровь в моих жилах стынуть, несмотря на то, что градус между нашими телами достигает максимума. Нетерпеливо цепляюсь за его плечи, касаясь и проводя по ним с каким-то внутренним озверением, перемещая руки на шею и пропуская свои пальцы сквозь его светлые волосы, слегка оттягивая их. Воздуха в легких нет совершенно, они жгут и больно вибрируют от нехватки такого дорогого для них кислорода. Бенедикт перемещает свои поцелуи на шею, медленно опускаясь к ключицам, кусая нежную кожу, и срывает с моих губ тихий стон, который я больше не могу сдерживать. Не желаю оставаться в долгу, хотя уже и не могу адекватно мыслить, начинаю тянуться к полам его футболки и настойчиво тяну её наверх. Бенедикт приподнимается, помогая мне, и выкидывает ненужный предмет гардероба куда-то подальше. Самостоятельно тяну его на себя, и прежде, чем в очередной раз коснуться его разомкнутых губ, произношу: — Это ты называешь фильмом, да? — рукой дотрагиваюсь до низа его живота, беззастенчиво проводя по нему, и с наслаждением замечаю, как мышцы под моей ладонью поджимаются, повторяя маршрут моих прикосновений. Смотрю в глаза человеку напротив, а у самой такое чувство, будто меня поставили на край обрыва, с которого я раз за разом прыгаю. Эйфория проникает в сознание, вихрем проходит сквозь каждую клеточку моего тела и заставляет сердце испуганно вздрагивать, когда до меня вновь доносится его хриплый, полный непонимания и несколько задыхающийся голос, взбудораживающий сознание: — Это интереснее, — заявляет он серьёзно, сквозь постоянно сбивающееся дыхание, и вновь возвращается ко мне, сильнее наваливаясь всем своим телом. Чувствую тяжесть, но мне все равно, я хочу чувствовать его тело, чувствовать его и самого и полностью отдаваться эмоциям, потому что этот человек, как я уже говорила, на данный момент единственный, кто для меня что-то значит. В моей голове что-то взрывается, и я уверена, что в том саду, где росло одно единственное дерево сомнений, вновь прорастают цветы. Потому что… Все то, что я чувствую, и все то, что на меня наваливается, я уже не смогу описать словами. В душе играют новые краски, и единственное, что я ощущаю и что буду хотеть ощущать ещё долгое-долгое время — это его вкус на моих губах, его прикосновение на моем теле, хочу слышать его имя, раз за разом срывающееся из моего горла. Все другое теперь не имеет никакого значения.