Exceptions

— Ты в порядке? — Не считая того, что я не совсем понимаю, где нахожусь — в полнейшем. — Не хочешь ответить ему? — Карин снисходительно кивает на телефонную трубку, в очередной раз разрывающую привычный студенческий галдеж своей неприятной мелодией. Перевожу короткий взгляд на дисплей, замечая знакомое имя, и не могу ничего с собой поделать, быстро сбрасывая его и отрицательно мотая головой из стороны в сторону. — Ему есть с кем пообщаться, — звучит почти как приговор, но моя интонация в данный момент полностью отражает моё психологическое состояние. — Не хочу опять ввязываться в это. — Ты драматизируешь, — твердо заявляет Карин, вчерашним вечером все-таки выпытавшая у меня события всех последних дней. И тем вечером я рассказала ей все. Плотину молчания прорвало, и я больше не могла латать в ней дыры. — Ты сама говоришь, что он напился. Такое бывает, да и он, в конце концов, парень. Пьяный в дрова парень, прошу заметить, — она поднимает вверх указательный палец, меняя свою интонацию так, что факт, слетевший из её губ, мигом становится определяющим. — Мог и позволить красивой девушке лишнего. Особенно, если она сама к нему приставала. Он ведь тоже не священнослужитель. Телефон рядом вновь начинает звонить, но я не могу сказать, что настроена все так же по-боевому. — Я не драматизирую. Просто не хочу быть той игрушкой, которую очень хотят заполучить, чтобы выбросить за ненадобностью на следующий же день. Хотя, он ведь уже это сделал. Нашел себе новое увлечение. — Мири, — латиноамеринка неосознанно цокает языком, но я стараюсь не замечать подобные интонации её голоса, — просто поговори с ним. Тебя это не убьёт. — Убьёт, — коротко резюмирую, хотя и совершенно не уверена в своём ответе. — Не хочу иметь ничего общего со спортсменами. Хватит, обожглась уже, — произношу, слегка прикрывая глаза, и вздыхаю полной грудью, стараясь не замечать, как стискивается моё сердце при этих простых словах. — Сейчас все не так… — она пытается слабо возразить, но, заметив мой предостерегающий взгляд, замолкает на полуслове. — Точно так… — не успею договорить, когда чувствую грохот, что сотрясает деревянную поверхность стола, заставляя её невольно дрожать. Мы с Карин одновременно переводим взгляд на только что пришедшего однокурсника — Маркуса, который сейчас выглядит чересчур довольным жизнью, что ярко контрастирует с моим внутренним состоянием. Его русые волосы ярко сверкают на солнечных лучах, что так и сочатся из приоткрытого окна, врываясь в помещение вместе с запахами оживающей природы. Серые глаза его, скрытые за привычными очками, съехавшими практически на кончик носа, блестят, и, если приглядеться, можно заметить, как внутри радужки плещутся озорные, ещё почти совсем детские искорки. — Да, Маркус, мы тоже рады тебя видеть. Ты нисколечко не помешал, — ядовито кидает Карин на чуть смутившегося юношу, но сама она не выглядит настолько пугающе, как слышится со стороны её тон. — Мири, — и она продолжает, ведь даже по глазам девушки было заметно, что свои профилактические беседы она ещё не закончила, — ты всегда успеешь сжечь мосты. Поверь мне, по себе знаю. Обратно они не строятся. Строятся — не строятся, какой в этом смысл? Наш мост рушится камень за камнем, противно осыпаясь в воду, и я не собираюсь разговаривать с инженером, что так бездарно его построил. Ах, простите, инженер ведь не несет ответственности за действия преступных группировок, стремящихся его подорвать, и не очень хороших подруг. И да, мне плевать, насколько нелепо прозвучала эта мысль. — В таком случае я молча посмотрю на его развалины. — Мири! — она вновь вскрикивает, но я не могу воспринимать её адекватно. Мне, черт возьми, абсолютно не хочется ни с кем разговаривать. Зашейте рты на замки и сидите, пока не сотворите ключи из воздуха. Пожалуйста. — Что происходит? — заинтересованно спрашивает молодой человек, прерывая мою ещё не начавшуюся гневную тираду. Он смотрит с явным непониманием, переводя взгляд сначала на Карин, потом на меня и мой дымящийся от напряжения телефон, что, стоит признать, выглядит весьма забавно. Только сейчас как-то не до смеха. — Мириам с ума сходит, — коротко поясняет Карин, тряхнув своими темными волосами и вновь утыкаясь в прочтение собственных заметок. Кажется, она что-то повторяет, тихо шепча основные тезисы своего сегодняшнего выступления на конференции, но со стороны это выглядит так, словно она вызывает дьявола посреди университетской столовой. Хотя, его уже вызвали. — Я уже. — Оо, девчачьи сопли, — протяжно проговаривает Маркус, оборачиваясь в мою сторону так резко, что едва-едва не сворачивает собственную шею, — знаем, проходили, — он как-то странно сощурился, кинув подозрительно короткий взгляд на Карин, сгорбившуюся над полностью исписанными листами, и тут же отвел его, словно боясь, что она заметит. — А знаешь лучший способ забыться и остыть? — Какой же? — монотонно интересуется подруга, непонятным образом умудряясь усваивать одновременно два потока информации. Хотя, эта же Карин. Какие тут нужны ещё слова. — Алкоголь, — как само с собой разумеющееся произносит молодой человек, не замечая, как мелкая дрожь пробежалась по всему моему телу, заставляя его невольно передернуться и содрогнуться при упоминании этого адского напитка. В моей жизни слишком много происходит посредством алкоголя, слишком много. — Давайте, девчонки, расслабимся вечерком. Развлечемся, не все над книгами сидеть. Карин ухмыляется, кидая странный взгляд в мою сторону и тут же переводя его на Маркуса. И да, эта странная игра в гляделки и молчанку одновременно в очередной раз просто убивает мой мозг: — Я больше не пью, — произношу, поспешно оглядываясь назад, и мысленно радуюсь, что мой телефон, наконец-то, перестал выказывать признаки жизни. Я думала, что уже не доживу до этого момента. — Кстати, как и ты… — добавляю неосознанно, но мигом хватаюсь за эту мысль, пытаясь развить собственное предположение, так странно посетившее мою больную головушку. — Ты же не пьёшь, Маркус. В чем дело? — С тобой я бы выпил, — коротко поясняет он, усмехаясь и легко проходясь ладонью по собственным волосам, слегка взъерошивая их. Молодой человек постоянно кидает взгляд в сторону Карин, но та только тактично не поднимает носа от своих записей. Словно заморозили человека, надо же. — То есть с вами обеими я бы выпил, — поспешно добавляет он, замечая, как темноволосая девушка смешливо приподнимает брови, подпирая лицо собственной ладонью и забавно надувает щеки. — Конечно… Почему бы не выпить с хорошими людьми? Особенно с двумя. — Действительно, Маркус, — задорно кидает подруга. — Все ради хороших людей. — Карин смеётся, заражая нас своим заразительным хохотом, но я не могу похвастаться таким же внутренним весельем. — Так что ты скажешь? — вновь вопрошает он, но тут же спешит исправить собственную ошибку. — Вы скажете? — Я пас, — коротко кидаю я, вымучивая из себя добродушную улыбку, — может быть, в другой раз? — интересуюсь, как-то совсем неестественно для себя подмигивая, и аккуратно выхожу из-за стола. — Хотя, быть может, вы и вдвоем отлично проведете время? — они оборачиваются на мой насмешливый голос, и в тот момент, когда Маркус улыбается, Карин легко поджимает губы, рассматривая меня из-под горы своих конспектов. Кидая короткий взгляд на часы, висящие над входом в любимое всеми студентами помещение, я тут же осознаю, что должна быть на лекции уже через несколько минут. Время между парами всегда пролетает стремительно быстро. Обычно его просто-напросто крадут, но сегодня, будто бы в отместку, да с усиленным энтузиазмом, подкидывают его назад. А потому такое открытие стало для меня весьма удивительным. Уже около двери телефон в моей сжатой руке вновь пищит, и я могу только бессильно осознать нашествие смс-сообщений на эту маленькую коробочку. Надо же, мсье Долль протрезвел. Кажется, тогда, на вечеринке, он не выражал особого желания в общении со мной, а после его не выражала уже я. И избегать его в тот день было не сложно. Буквально одна ночь в гостинице, и утренний поезд унес меня домой, как будто и не было ничего. Совершенно ничего. Только вот «ничего» не выколачивает из груди весь воздух. Только вот «ничего» не вызывают подобную бурю эмоций. Эва, Бенедикт, Австрия и алкоголь — все смешивается перед глазами буквально в одну долю секунды, вместе с пониманием того, что я игнорировала его несколько дней. Никаких разговоров, сообщений, никаких видеозвонков, и всё бы ничего, только я даже описать не могу, насколько это тяжело. Первое время моральная боль заменяла все это, но уже сейчас то, что я отрицаю, наваливается на меня с новой силой. Мне безумно хочется с ним поговорить, и это то, что отрицать было бы неимоверно глупо. Пусть это будет разговор на повышенных тонах, пусть это будет последний наш разговор, но он будет. Просто галочка в голове, напоминающая, что этот голос я слышу в последний раз. Я останавливаюсь, словно завороженная разглядывая входную дверь и экран собственного телефона, на котором в очередной раз высвечивается знакомый конвертик. Пару секунд я думаю, но, к сожалению, не могу пересилить себя, открывая сообщение и безразлично всматриваясь в ровно выстроенные на экране буквы. «Прекрати вести себя как маленькая девочка. Нам надо поговорить. Позволь мне все объяснить.» Не нужно, и объяснять мне ничего уже тоже не нужно. Только вот тело меня опять не слушается. Я, словно завороженная, открываю вкладку «ответить», в очередной раз пялясь на белый фон и слегка мигающую на ней палку. Раз-два-три — четкий ритм, и я как-то подсознательно начинаю считать количество появлений на экране черного курсора. Начинаю писать, но тут же осекаюсь, поспешно кивая головой в разные стороны, и убираю телефон в задний карман. На прошлую страницу не вернуться. Да и это абсолютно не то, что мне хочется перечитывать. *** — Результатом всего предшествующего развития европейской философии стала классическая немецкая философия, представленная именами Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля. Это произошло благодаря революции в мышлении, начатой немецкими идеалистами в конце XVIII столетия. Именно тогда ими была уяснена необходимость перехода от рассудочного образа мыслей, господствовавшего в философии с эпохи схоластики, к разумному способу мышления, который включает в себя мыслящий рассудок, но не сводится к нему… — лектор медленно читает далеко не самые интересные лекции, которые я при всем желании пытаюсь послушать, но абсолютно не могу заставить себя делать это. Все слова будто бы проходят сквозь, и любая попытка уловить их заканчивается привычным провалом. Собственно, это именно то, что происходит со всей моей жизнью. Преподаватель — старенький мужчина с едва поседевшими висками что-то щебечет, опираясь на кафедру и привычно устало обтирая лицо ладонью. Его тон сух и строг. После каждой длинной фразы он по обыкновению разражается коротким кашлем. Со стороны может даже показаться, что ему абсолютно нет дела до того, что происходит вокруг. Пусть метеорит упадет на землю, но его голос останется неизменно монотонным. В помещении стоит какая-то пугающе мертвая атмосфера, из приоткрытых окон струятся холодные потоки воздуха, а единственное, что нарушает тишину — это тихий скрежет множество ручек по бумаге. Студенты привычно корпят над своими конспектами, пытаясь усвоить весь поток информации, что на них сваливается, но нельзя сказать, что кто-то особо вникает в то, что этот мужчина вещает с трибуны. Лично я и вовсе не понимаю, что происходит вокруг. Такое ощущение, будто бы меня только что закинули в безвоздушное пространство, где все слова, эмоции, движения — где все они проходят сквозь меня. Куда-то далеко, и я не успеваю ни за какими событиями, что происходят здесь. Пытаюсь выловить что-то из речи, плавно разливающейся по аудитории, но… Нет. Мне кажется, что я умерла морально. На душе пугающая вязкая тьма соприкасается в здоровом поединке с едва дребезжащим вдали светом, а общее ощущение такое, что хочется сигануть вниз с крыши многоэтажки и смотреть, как израненная душа молча покидает тело. Потому что это произошло снова. Вся история, вся моя жизнь просто сворачивает на второй круг этой шоссейной гонки на выживание. Только мне здесь не выжить. Не в этот раз. Потому что все происходит в точности как тогда. Потому что это именно то, чего я боялась, и, по любимому закону подлости, это именно то, что произошло. Негнущиеся пальцы еле-еле сжимают пластмассовую ручку, пытаюсь вывести на белоснежной бумаге какие-то незамысловатые слова, но у меня абсолютно ничего не выходит. Я не могу сосредоточиться, порой зависая и просто-напросто смотря в одну точку, чуть выше макушки преподавателя. Я могу поспорить, что единственное, что я слышу сейчас — это противное жужжание мухи, что в вечных конвульсиях бьётся об оконное стекло, пытаясь найти выход. Забавно. Это прямо как моя жизнь: бьёшься головой в прозрачное стекло, что сулит вечное счастье, а получаешь только звонкий удар в район черепа. Больной такой, тягучий, заставляющий алую кровь медленно стекать по израненному лицу. — Иверсон, — сквозь тонну собственных мыслей я уже слышу разозленный голос преподавателя, но почему-то тупо пялюсь на него, не имея возможности выронить хоть слово. Меня тут нет. Есть только оболочка. Тело. Душа свалила куда-то ещё несколько дней назад. Думаю, уже можно собрать экспедицию и отправиться на её поиски. — Фрау Иверсон, вы с нами? Я не фрау, но этого я, разумеется, озвучивать не стану. Продолжаю тупо пялиться на него дальше, за секунду теряя всякую возможность выстраивать слова в предложения. Чувствую легкий удар в локоть, и, возможно, это именно то, что заставило меня резко вздрогнуть и коротко кивнуть, подтверждая своё присутствие. Дура. Могу поспорить, что это абсолютно не то, что он хотел увидеть, подходя категорически близко к моему посадочному месту и вглядываясь в моё потерянное лицо своим пронзительным взглядом. — Да, простите, — и это все, на что меня хватает. Всем спасибо, все свободны. — Я очень рад, — коротко отвечает он, на секунду опешив, — но, быть может, фрау Иверсон изволит рассказать всем присутствующим о теме своих глубоких раздумий? Нам всем будет безумно интересно, — произносит он коротко и строго, но меня этот тон только нещадно злит. Вероятно, его разозлило моё псевдоприсутствие на его лекции, во время которой я полностью теряюсь в собственных воспоминаниях и запираю себя с ними в одной комнате, не имея возможности выбраться. Хочется кожу на себе сорвать. — Я просто неважно себя чувствую, — произношу ровно в тот момент, когда телефон в моём кармане предательски вибрирует, отзываясь своим противным звуком по всей аудитории. — В таком случае, может быть, мне стоит вас отпустить? — Не стоит, — вымученно улыбаюсь и шумно выдыхаю, когда дорогой преподаватель отходит от меня на безопасное расстояние. Ловлю на себе косой взгляд Карин, пытающийся меня утешить, но все это не имеет ровно никакого смысла. Даже здесь я проиграла. Такое чувство, что всю жизнь я играю в какую-то незамысловатую игру, правил которой я не знаю, которые составляю не я, и об изменении которых мне каждый раз забывают сказать. И я каждый раз начинаю сначала. Не успею сохраниться, и снова и снова переживаю похожие эмоции. — Эй, за что? — молодая рыжая девушка, что едва-едва отпраздновала своё шестнадцатилетие, была на взводе. В той самой крайней точке, когда всепоглощающая злость перекрывала все жившие в душе чувства. Хотелось реветь и выйти в окно, только если это закончит все то, что с ней происходит. Только если они все заткнутся. — Почему они все думают, что…? Почему? — она не плакала, но была так близка к тому, чтобы слезы из её глаз хлынули неконтролируемым потоком. Она ударяла достаточно высокого широкоплечего юношу по огромной спине, напрыгивая на него сзади, но это абсолютно не производило нужного эффекта. Он только не спеша останавливается, слегка подтупливая и убирая ладони в передние карманы спортивных штанов прежде, чем произнести его следующую фразу: — Извини, Мири, — произносит монотонно, так, будто бы ему абсолютно наскучило все, что происходит вокруг. — Я был близок к проигрышу, а проигрывать я не люблю. Насколько не люблю, что мне плевать, какими способами будет получена победа, — его большое лицо быстро кривится, выказывая на нём выражение явного презрения и вместе с тем глубокого безразличия. — Это как в спорте, если ты хочешь заработать себе авторитет, нужно несколько раз одержать парочку звонких побед. — Я-то к твоим победам какое отношение имею? Почему каждая мышь в этом здании трещит о том, как великий и ужасный «укратитель баб» Томас взял очередную недоступную крепость? Так они говорят, да? Знаешь, сколько я о себе нового услышала? Вагон и маленькая тележка: и за деньги я с тобой, и из жалости, и скрывали мы это только потому, что ты не хотел кичиться об отношениях с такой, как я! — и она плачет, плачет только потому, что ничего из этого не было правдой, включая даже то, что они и вовсе не имели никаких отношений. — Ты проиграл в том споре, просто признай это. Я тебя видеть не хочу и никогда не хотела. А эти… — она махает рукой в сторону общего коридора, где наверняка уже столпились юные спортсмены, — эти тебе поверили, — произносит она шепотом, разочарованно качая головой и стирая непрошеные слезы. — Как ты их убедил? Знаешь, у них в голове вакуум, если они тебе поверили. А ему поверили все. В том числе и её молодой человек, что убивало Мириам больше всего. Томас поспорил — она знала это наверняка, поспорил на неё. И она, наверное, больше никогда не чувствовала себя так паршиво. Будто бы она товар на витрине, который можно так просто взять. Она знала о том споре с самого начала, ей рассказала одна из хороших знакомых, что случайно подслушала их разговор. А потому вся затея Томаса заранее шла прахом, но… Он не тот человек, которому важна честность победы. Он просто распустил один маленький слух, а дальше все пошло только по нарастающей. Был ли он доволен произведенным эффектом? Да. Но несправедливо будет сказать, что он не чувствовал вины. Чувствовал. Только признать он этого не мог. — Ловкость разговоров и никакого обмана. Они вообще верят во все, что угодно. Такая вот… — он недовольно цокает языком, переводя взгляд к потолку, и не решается продолжать свою мысль. — Хотя, знаешь, ты сама виновата, — и Мири может поспорить, что от подобного заявления её глаза едва ли не вылезли из орбит. Она несколько раз невольно выдохнула, пытаясь собрать собственные мысли в кулак прежде, чем услышит ответ: — Я предлагал тебе подыграть — тогда бы все было по-другому. Я бы поднял свой авторитет, ты — свой. Ты отказалась, и получилось так, как получилось. В противном случае я ведь не зря говорил ребятам, что недостижимых целей нет. — Я — цель? — ей хочется засмеяться на истерической почве, хочется плюнуть ему в лицо, но она держится. Держится, словно это последний её шанс выжить. — Ты — средство. То, что я никак не мог заполучить. Сначала это было даже интересно, но потом, когда ты начала меня отшивать… Стало как-то не до смеха. — И не смог заполучить. — Смог. Они все думают иначе. Слухи в этом плане играют определяющую роль. Но ты, в принципе, можешь расслабиться. Они все забудут. Это как игра. Если победа приходит слишком легко, смотреть и, тем более, играть в неё неинтересно. Она теряет смысл, — его голос размеренный, невероятно раздражающий, и Мириам безмерно выводит из себя эта ухмылка, раз за разом касающаяся его лица. — И для них причина нашего расставания будет такой. Я получил все, что хотел, а теперь буду искать себе цель поинтереснее. Он ведет себя так, как будто выиграл. Но он проиграл. — Какая же ты… Сволочь. А Мириам сломалась. Сломалась от жестокости и насмешек собственных сверстников, что сыпались на неё, словно из рога изобилия. И именно в тот момент дело всей жизни ушло в небытие, быстро превращаясь в предмет ненависти. *** А на другом конце страны Бенедикт Долль даже не подозревал причины подобного игнорирования. Точнее, может быть, и знал, только не помнил. А если и вспоминал, то предпочитал думать, что все его мысли это всего лишь вымыслы, иногда посещающие его сознание. — Твою мать, — сокрушенно произносит молодой человек, сгребая волосы на затылке и убирая мобильный телефон куда-то подальше. В зале ожидания аэропорта было непривычно тихо. Возможно потому, что большинство участников немецкой команды все ещё застряли в районе регистрационной стойки. Бенедикт Долль уже совершил все необходимые процедуры, а теперь просто сидел в ожидании своего транзитного рейса, что буквально на один день позволит ему очутиться в Фуртваргене. Правда, как он ни старался, понять, почему они должны лететь на самолёте, рейс которого, кстати, уже не в первый раз откладывали, Бенедикт понять не мог. До границы с Германией можно дойти пешком, но их команда, видимо, не собирается искать легких путей. Молодой человек сжимал в руках мобильный телефон, не имея возможности дозвониться, и уже практически отчаялся это сделать. Его разрывало изнутри, но, во всяком случае, Бенедикт явно был не тем человеком, который выставлял свои переживания напоказ. — Охренеть, — сокрушенно произнес Симон Шемпп, присаживаясь на соседнее кресло, и шумно выдохнул. — Я думал это никогда не закончится. — Я тоже. — Ты о чем? — спрашивает Шемпп, но не дожидается ответа, тут же вспоминая о чем-то важном. — Нашел сбежавшую-то? Помирился? — Я даже не ссорился, — Бенедикт усмехается, но скорее от безысходности. — Я даже понятия не имею о том, что я там натворил. Но проснулся я один, — замечает. — А это важно. Но, знаешь, Франци на меня косо смотрит, и я уверен, что не просто так. Симон усмехается, оглядываясь назад, скорее всего, ища взглядом собственную девушку, но, не находя её быстро, продолжает: — Она и на меня косо смотрит, — Симон улыбается, но Бенедикт совершенно не может понять его веселья, однако копирует его усмешку в ответ. — По твоей милости. Думаю, она не очень обрадовалась, когда в середине вечеринки ты скинул на меня эту блондинку… Эву? — немец продолжал, взглянув на микроскопический кивок головы со стороны друга. — Я вообще не помню этого, — Долль сокрушенно мотает головой, пытаясь воззвать к глубинам собственной памяти, но желаемого результата не добивается. — Ну, если сократить мой рассказ до минимума, то ты притащил ко мне Эву, которая очень хотела научиться стрелять и висла на тебе, как кукла тряпичная, и с самым серьёзным видом заявил, что лучше стрелка, чем я, ты не знаешь. Оставил мне это пьяное и орущее тело, а сам свалил искать Мириам. А я остался рядом с баром, пьяной блондинкой, кричащей непристойные предложения, и с Франциской, которая подошла очень «вовремя». Бенедикт припоминал что-то подобное, и ему очень хотелось выкопать себе подкоп прямо из аэропорта. Настолько ему сейчас было стыдно. Он смешливо поджал губы, приподняв брови и отворачиваясь, чтобы не засмеяться, увидев озадаченное выражение лица Симона, вспомнив, каким его лицо было в ту ночь. Конечно, эта не самая адекватная реакция, но Бенедикту она, наверное, простительна. — А знаешь, что самое страшное? Франциска трезвая была. Ни черта по понятным причинам не выпила, а это все усложняет. — Прости? — как-то виновато произносит Бенедикт, легко разводя руками, дескать «не помню я ничего, какой спрос?». — Кстати, ты Мири тем вечером вообще видел? Не знаешь, что у нас конкретно произошло? — Видел, но с того момента, как ты начал зажимать её подругу, она неожиданно пропала. Бенедикт шумно выдохнул, приподняв брови и тут же больно обтирая лицо руками, едва ли не застонав в голос. — Вы-то помирились? — как-то отстранёно, но с мнимым участие спрашивает Долль. — У нас дела явно лучше, чем у вас. Я с подругами Франци не зажимаюсь, поводов не даю, — равнодушно перечисляет Шемпп, утешительно похлопывая друга по плечу, а ему так и хочется заявить, что эти девушки — вовсе и не подруги. — По крайней мере, не в открытую. А вообще, ну и придурок ты, конечно, Бенни. Красивая баба, я понимаю, но головой-то думать надо, а не одним местом. — А вот я не знаю, что придурок, да? — он горько усмехнулся, абсолютно не понимая, как теперь разгребать то, что он наворотил. — Ладно, пойдем герой-любовник. — добродушно кидает Шемпп, в очередной раз ударив его по плечу. — Разгребешь, как-нибудь. Телефон Бенедикта коротко пискнул и уже без особого энтузиазма открыл сообщение, пришедшее со знакомого номера, хотя сначала и не поверил в то, что видит. «Кажется, тебе там есть, с кем поговорить, а мне есть, с кем поговорить здесь.» — Как-нибудь, — зеркально повторил Бенедикт, резко ставя телефон на блокировку и кидая его в карман форменной куртки. — Пошли, там уже посадку объявляют. Собственно, другого ответа он и не ожидал. Только легче от этого не становится.