Exceptions

Если ты пьян, можешь говорить правду — никто не поверит. (с) Франсуаза Саган. "Здравствуй, грусть."

«Новое утро — новая жизнь», — прочитала я в какой-то книге, пылившейся на полках нашей домашней библиотеки. Наверное, мне бы хотелось, чтобы моя новая жизнь началась с приятных запахов свежей выпечки и терпкого кофе, что могут с легкостью одурманить даже тогда, когда человек находится в легкой полудреме, гоняясь за своими разноцветными снами по коридорам собственного воображения. И мне безумно жаль, что подобное абсолютно не относится к моему сегодняшнему пробуждению. Сквозь настежь отворенное окно на меня выливается поток холодного воздуха, мгновенно заставляющего посильнее кутаться в не самое теплое покрывало. Не могу открыть глаза, но, кажется, вчерашним вечером был ураган. Как на улице, так и в моей собственной жизни, и я не исключаю, что он все ещё не пошел на убыль. Деревья за окном опасливо прогибаются, потоки холодного воздуха заставляют тюль испуганно подрагивать под их напором, и мне не нужно размыкать веки, чтобы увидеть это. К слову, я просто не могу это сделать. Голова болит так, словно её сжимают огромные раскаленные щипцы, а тысяча маленьких молоточков монотонно бьют по небольшой наковальне, расположенной в моём подсознании, и явно стремятся разорвать меня изнутри. Испускаю неопределенный стон, слабо шевелясь и стараясь изменить своё положение на максимально комфортное, но получается, мягко говоря, слабо. Силенок в моём организме не хватает даже на то, чтобы приоткрыть веки, наливающиеся свинцом при любой хиленькой попытке сделать это простое действие, а потому единственное, что мне остаётся — это тихо материть Стину и её бабью посиделку за то, что довела меня до такого состояния. Отворачиваюсь от света, что раздражает своей яркостью, врываясь из моего любимого окна, и с носом зарываюсь в подушку, утопая в её мягкости и запахе, что тут же проникает в мои легкие и вписывается в генетический код. Стоп. До затуманенного мозга всегда дольше доходит усвоенная информация, но я никогда не могла подумать, что мой мозг будет обрабатывать подобный запрос настолько долго. Вскакиваю, резко распахнув глаза, и чувствую острую боль в районе виска, как подарок за своё неосторожное действие. Словно кувалдой по голове шибанули. Во всех смыслах. Оглядываюсь, садясь на кровати и пытаясь зацепиться за любой предмет интерьера, что сможет рассказать мне увлекательную историю о моих вчерашних похождениях или окончательно развеять все сомнения в том, что этот номер не мой. И он действительно не мой. Очень похож, но отличия всегда кроются в мелочах. Здесь много разбросанных по столам вещей, словно хозяевам совершенно не хватает выделенных полок, много яркой спортивной формы, развешанной на дверцах шкафа, а на стене я и вовсе замечаю навешанные листы с какими-то нанесёнными на них точками. Кажется, это какой-то вид тренировки, и я не думаю, что этой ночью Эва решила зафигачить кардинальную перестановку и сменить вид своей профессиональной деятельности. Из приоткрытых губ срывается не самое цензурное выражение, и я безэмоционально падаю обратно на мягкую постель. Хочется заскулить от негодования и стыда, рвать волосы на голове и биться ею же об стену, ведь я, черт бы его побрал, ничего не помню. Абсолютно. Могу поспорить, что в моей голове образовались несколько огромных черных дыр, что, словно смеясь, затягивают в себя все воспоминания вчерашнего вечера и не собираются возвращать их обратно. Судя по этому простому факту, я могу уверенно заявить, что вчерашняя вечеринка не ограничилась обещанной бутылкой вина. Вновь поднимаюсь на ноги, рассматривая комнату, когда взгляд цепляется за прикроватную тумбочку, что хранит на себе белый альбомный листок, сложенный в несколько раз. Легко касаюсь бумажки дрожащими от волнения руками, словно боясь, что этот лист развалится на маленькие кусочки после первого же прикосновения. Сейчас мной движет нетерпение и настоящий страх перед тем, что может быть написано там. К тому же, не стоит забывать, что я все ещё не знаю, где нахожусь, хотя и смутно догадываюсь, куда могла запереться. И это разрывает. Я чувствую эмоциональную бурю, что разрастается во мне с неописуемой силой, сметая все на своём пути. Знаете, если переложить моё душевное состояние на погоду за окном, то я с точностью до сотых смогу сказать, что в такие моменты ни один уважающий себя метеоролог не станет рекомендовать простым смертным покидать свои дома и бомбоубежища. Почерк мелкий, писали быстро, и я сразу же понимаю, что эта записка явно не могла принадлежать Эве. У неё аккуратный, я бы даже сказала, каллиграфический почерк с множеством закорючек на квадратный метр, а здесь несколько —небрежный и поднимающийся вверх. Как-то я читала, что подобная особенность подписи означает наличие у человека таланта, но этот факт — однозначно не то, о чем мне стоит думать, когда глаза жадно бегают по наскоро выведенным строчкам, впитывая их, словно это спасительный глоток воды в жаркой пустыне.

Ушёл на пристрелку, вода и ключ от номера на тумбочке. Вечером заберу. P.S. Твой брат был прав. Твой спаситель, Бенни.

Ну, прямо король заботливости выискался, надо же. Слегка улыбаюсь прежде, чем до меня доходит вся абсурдность ситуации. Скулю, резко и словно вновь открыв глаза, осматриваюсь и вскакиваю, желая побыстрее отсюда убежать. Откладываю записку обратно, игнорируя так любезно оставленную мне воду, стараясь не замечать то, что горло невероятно сушит, не желая мириться с тупоголовостью своей хозяйки. Слово «спаситель» только что тяжелым камнем прилетело мне в голову, дырявя мой череп изнутри. Я не понимаю, и это меня душит. Не знаю, что он имеет в виду, что значит слово «спаситель» и на каком чудесном вертолете я залетела в эту комнату. Все эти вопросы, почти как огромная лавина, сходят на мою и без того больную головушку, разрастаясь и впитывая в себя все больше и больше противоречий по пути. Уже совсем скоро эта волна накроет меня с головой, перекрывая жизненно необходимый кислород, и единственный способ избежать этого — слинять так тихо и незаметно, словно старая газета пронеслась по улицам пустынного города. Словно меня здесь никогда не было. Экран моего смартфона, что каким-то чудесным образом оказался на этой же прикроватной тумбочке, гордо возвещает о том, что время уже перекатилось за полдень. Глубоко вздыхаю, хватая свой гаджет и пластмассовую карту, так правильно оставленную мне на столешнице этого предмета интерьера. Я просто должна уйти, стирая все остатки своего пребывания здесь. Абсолютно не помню, что происходило вчера, но я почти уверена, что ничего предосудительного я не совершила. Самовнушение — первый шаг к выходу из сложившейся ситуации, и, кажется, это мой девиз на весь оставшийся день. Быстро пересекаю комнату, ловя свой косой взгляд через висящее в открытой ванной комнате зеркало, и в очередной раз убеждаюсь, что видок у меня, мягко говоря, не очень. Такое чувство, что старая рыжая ведьма метлу свою потеряла, а теперь вот, бедная, ищет, места себе не находит. Одергиваю футболку, что сейчас выглядит такой мятой, будто я всю ночь участвовала в соревнованиях, главной целью которых было прослыть самой большой неряхой. Ах да, поздравьте. Скорее всего, я одержала победу. Справедливо будет сказать, что я ещё никогда не была похожа на злую каргу из детских сказок так, как сейчас. Помятая, с уставшими глазами и жуткой головной болью, я собираюсь уходить, окончательно забывая про своё присутствие тут, и почти делаю это, когда непроизвольно замечаю ту самую камеру, которая меня когда-то очень бесила. Знаю, что поступаю неправильно, но я не контролирую своё желание. Ищу себе оправдание, залезая в чужую вещь, но не могу найти ничего, кроме банального «мне интересно». Оглядываюсь на дверь, будто боясь, что она отворится прямо сейчас, но все равно беру в руки маленькую черную камеру, приземляясь на вторую кровать и залезая в чужое личное пространство. В конце концов, раз я здесь, значит, и в моё личное пространство вторглись. Но я узнаю об этом потом, по крайней мере, я буду до конца придерживаться того факта, что раз я не помню, значит, ничего не было. Некоторые воспоминания, разумеется, плещутся на задворках сознания, но я не собираюсь ловить и гоняться за ними по коридорам собственного мозга. Не хочу делать то, о чем буду сожалеть. А в том, что то, о чем я вспомню, заставит меня пожалеть, я практически не сомневаюсь. Последняя запись датирована вчерашним вечером, и я не могу более сдерживаться, в последний раз колеблюсь, но все же запускаю злополучное видео. Сжимаю камеру так, что у меня белеют костяшки, и я искренне не понимаю подобного волнения. Возможно, остатки вчерашних посиделок все ещё игриво плещутся в моей крови.  — Симон, — женский голос мягко разносится среди стен этого помещения, зовёт и отчаянно хочет привлечь внимание молодого человека, что лежит поперек двух приставленных друг к другу кроватей, сосредоточенно вглядываясь в ноутбук, — Симон, — вновь повторяет она, улыбаясь, но, как бы я не старалась, я не в силах вспомнить лицо того человека, к которому она обращается. Кажется, это как раз тот парень, что был на пробежке вместе с Бенедиктом тем вечером, но я не могу утверждать этого наверняка. Впрочем, маленькими зернышками, но хоть какой-то рисунок начинает складываться в моём воображении. — Надеюсь, Бенни не убьёт тебя за то, что ты взяла его камеру, — не отрываясь от экрана и жутко безэмоционально поясняет парень, наполняя комнату привычной хрипотцой, что плещется в его голосе. Кажется, он более увлечен происходящим на дисплее ноутбука, чем тем, что окружает его наяву, — Ну! — он восклицает, досадливо ударяя рукой по заправленной кровати, и недовольно морщится,  — Ну куда ты бьёшь? — Всегда знала, что когда мужчина смотрит матч любимой команды, женщине можно собирать вещи, — она говорит это таким рассудительным и размеренным тоном, что, Ей-Богу, мне хочется засмеяться и выслать ей пару центнеров моей моральной поддержки, что наверняка им пригодится, — Симон, — её реплика остается без ответа, что, видимо, несколько задевает её, когда она пытается дозваться до своего молодого человека вновь. На самом деле, я не уверена, что он её молодой человек, но это, наверное, было бы логично. Иначе просто нельзя объяснить то, что они находятся наедине в такой, если можно так сказать, будничной атмосфере. — Да-а, — резко протягивает он, кинув короткий взгляд на камеру и вновь обращаясь к экрану, — Давай! — прикрикивает он и переводит дыхание, ведь, кажется, в игре наступил перерыв. Или она вообще закончилась. Не имеет значения. Но на лице молодого человека сияет довольная улыбка. Он вновь смотрит на свою девушку, но теперь в этом взгляде уже не видна та отчужденность, которую он демонстрировал в начале. Кажется, что я влезла в чужую жизнь. Такую домашнюю, пропитанную невероятно теплой атмосферой. Такую, в которой мне нет места. — Франци, убери камеру, — произносит он, ухмыляясь и оглядываясь на дверь, из-за которой слышалась отдаленная норвежская речь. Моя речь. И это факт буквально вышибает почву из-под ног. Пытаюсь вслушаться, но не могу понять, что я там говорю. Но создаётся ощущение, что слова я произношу нараспев. Значит, пою. А это уже крайняя стадия. Значит, уже можно заказывать себе такой маленький деревянный ящичек и высылать его в Антарктиду или ещё куда подальше. Главное, чтобы не здесь. — Не хочу давать нашему оператору новый повод для сюжета. У него и так их слишком много, — он улыбается, представая невероятно растрепанным, словно птенец, только что выпавший из гнезда, из-за чего девушка, что снимает это видео, не удерживается и спешит исправить это маленькое недоразумение. — Одним больше, одним меньше, — Франци переводит камеру на себя, представляя на экране свою улыбающуюся во весь рот мордашку. На первый взгляд она кажется мне очень милой и простой девушкой, с которой мне бы было невероятно интересно познакомиться. Она слегка качает головой в ответ на какую-то реплику её собеседника и вновь улыбается, переводя камеру назад. Если честно, в моей памяти отпечаталась только широченная улыбка и грустное выражение смеющихся глаз. Иными словами, две вещи, которые абсолютно не укладываются в моём воображении. — Штицль знает, что ты здесь? — отвлекаясь на какую-то будничную тему, произносит Симон, строя забавную рожицу в камеру. Как ребенок, и это ребяческое настроение меня притягивает. — Знает, но я тут на правах болельщика. — У болельщика нет прав находиться в номере спортсмена. — произносит атлет, откинувшись на подушки, и знаете, если бы у меня была кувалда, я бы её в него запустила. Собственно говоря, тоже самое сделала бы и Франциска, чей нервный выдох смогла уловить даже такого рода камера. — У меня особые обстоятельства, — она говорит спокойно и так тихо, что в какой-то момент это начинает меня убаюкивать. Улыбаюсь, замечая, насколько они милые, и не могу стереть с лица это дурацкое выражение, — Представляешь, как только Андреас узнал, что на одного потенциального биатлониста с фамилией Шемпп в Германии станет больше, он так обрадовался, что, кажется, в комнате появился дополнительный источник освещения. Попросил только сильно тебя не отвлекать. — Моё мнение значит совершенно не важно, да? — он театрально закатывает глаза к нему, — А вдруг я захочу отдать сына в футбол? — Почему именно сына? — негодующе произносит девушка, и все это начинает походить на обыкновенное обсуждение будущего молодой пары, — Может, у тебя вообще дочка будет? — Это будет не очень хорошо для неё, — твердо проговорил Симон, на секунду задумавшись, но видно было, что этот разговор не воспринимался серьёзно. Он вновь переводит взгляд на экран ноутбука, копаясь во вкладках и что-то увлеченно рассматривая. — Почему? — абсолютно логичный вопрос абсолютно нормального человека, и в голосе этой милой девушки я смогла уловить нотки обиды и легкого разочарования. — Понимаешь, когда ты мне сказала об этом, мы с Бенедиктом немного отпраздновали, — он останавливается на полуслове, старательно подбирая слова, и мне начинает казаться, что я вижу, как крутятся шестерёнки в его голове. — И что? — Я на радостях сказал, что назову своего первенца в его честь, — Симон откровенно ржет, закрывая глаза руками, за что тут же получает летящей в него подушкой. И да, это успех, ибо я уже давно советовала ей это сделать. — Ещё чего, — она тоже смеется, и её смех, заливистый и громкий, не идет ни в какое сравнение с тихим голосом, — Тебе одного что ли мало? Он ничего не говорит, неловко пожимая плечами, и утвердительно, даже в какой-то приказной манере, произносит: — Удали это потом, — просит молодой человек, на что девушка только тихо соглашается, переводя камеру на двери, что сейчас неслышно открываются, показывая мне смеющегося Бенедикта с бутылкой конька. С бутылкой моего коньяка. — О, Чемпион вернулся, — произносит Симон, легко качнув головой в сторону входной двери, — Да и не один, — присвистывает он, завидев в его руках спиртное, а его сердечная подруга явно заметила одну маленькую меня, стоящую около стены и, кажется, напевающую какую-то норвежскую песню. Глазастая у них семья будет, скажу я вам. Она снимает меня сквозь настежь открытые двери, но абсолютно ничего не говорит, а я вновь чувствую только всепоглощающий стыд, подкатывающий к горлу. Бенедикт спокойно ставит бутылку на одну из тумбочек, не обращая внимания на насмешливую фразу, что прилетает в его адрес сразу же, как только Симон откидывается на спину, доставая и разглядывая этикетку злополучного напитка. — Эй, хмырь, ты уже отпраздновал что ли? — удивленно произносит лидер сборной, оглядывая содержимое бутылки, что явно плескалось на самом дне. — Это не я, — он пожимает плечами, переводя взгляд в сторону открытой двери, замечая мои гневные норвежско-немецкие возмущения. — Я даже не пьяна, Долль! — до моих ушей доносится собственный голос, непомерно раздражающий меня в этой ситуации, и его короткий лаконичный ответ, который он мне кидает, вызывая очередную волну моих гневных возмущений. Очень гневных. Очень норвежских. И я рада, что он не может понять и половины того, что я там говорю. Это самоубийство. Причем даже для меня. — Вы здесь будете? — интересуется Бенедикт, ища что-то в ящике и старательно пытаясь игнорировать мои тирады, прилетающие на счёт его кармы. — Нет, воздухом пойдем подышим, — удивленно произносит Симон, видимо, замечая мою скромную персону, но после молчаливых переглядок с Франциской, он тактично делает вид, что ничего не замечает. Бенедикт серьёзно кивает, словно убеждая себя в чем-то, и вновь прерывает моё недовольное суждение, из которого я сама могу выловить только одну единственную фразу, заставляющую меня мгновенно вспыхнуть и сгореть на этом самом месте. — Ja, kysset i denne situasjonen synes å være å foretrekke. И это конец. Слышу резкий хлопок где-то в коридоре и, едва не выронив камеру,тут же убегаю, решив разобраться с пока ещё более понятными вещами. Понимаю, что я натворила, и просто медленно схожу с ума от осознания всего. Практически кидаю камеру туда, откуда взяла. Меня передергивает от стучавшихся в мою голову воспоминаний и мыслей, которые я не хочу пускать. Мне достаточно того, что я уже услышала. И это все. И ураган ещё не закончился. *** В коридорах отеля невероятно светло, будто через эти просторные окна сюда проникает буквально весь свет, что только может излучать всем известная звезда. Прохожу по знакомым коридорам, совершая страшные попытки воззвать к собственной памяти, но ни одна из них не увенчивается успехом, а потому я просто вынуждена искать подробности своих вчерашних приключений у тех, кто эти приключения искал вместе со мной. Я не хотела делать это ещё несколько часов назад, но незнание убивает. Выкручивает руки и ломает суставы, не позволяя думать о чем-то другом. Костяшки пальцев едва слышно стучат по деревянной двери прежде, чем я позволяю себе зайти. Очень надеюсь, что обитатели этой комнаты все ещё здесь, а не ушли на пристрелку вместе со «спасителем» Бенни. К счастью, дверь оказалась открыта и легко поддалась после первой же попытки. Наверное, я ожидала, что Стина будет в примерно таком же убитом состоянии, как и я, но, что весьма странно, её дела обстояли намного лучше. Коренная норвежка сидела на одной из кроватей, уставившись в свой ноутбук также, как это делал Симон на том злополучном видео. — Добрый день, соня, — весьма энергично сказала она, и этот поток оптимизма с её стороны буквально сбил меня с толку. — Ужасно выглядишь. Я точно помню, что пили мы вместе, поэтому её приподнятое расположение духа выглядит весьма пугающим. — Добрый, — гулко отзываюсь я, садясь на кровать, и замечаю, что она смотрит биатлонные соревнования, на которые, видимо, не смогла пойти. — Стина, можно я задам тебе два вопроса? Спортсмены стреляют лежку, немецкие комментаторы досадно вздыхают, понимая, что в плане стрельбы Долль взялся за старое, и я неопределенно морщу нос, замечая, как и мои уважаемые норвежцы решили посетить штрафной круг. — Можно. — Почему ты выглядишь такой отдохнувшей? И второй, но он самый важный, — запинаюсь, не зная, как собрать собственные заторможенные мысли в связное предложение, — я никуда не уходила после нашего культурного отдыха? Бинго, блин. Только вот то, что после культурного отдыха люди не теряют память, просыпаясь в чужих постелях, раньше было для меня аксиомой, которая не требует доказательств. Она улыбается, и за этим выражением лица скрывается явное знание всех интересующих меня тайн этого мира: — Стиан был прав, — она разводит руки в стороны, — пить тебе нельзя. Просто потому, что ты теряешься. Мы потеряли тебя через сорок минут. Раз и все. Ты не помнишь разве? Отрицательно качаю головой, в нетерпении придвигаясь поближе к ней. Слышу, что Долль снова промахивается, но уже не обращаю на это никакого внимания, потому что Стина продолжает, снисходительно улыбаясь: — Вчера мы выгнали твоего брата из комнаты, заперевшись здесь нашим женским коллективом, выпили пару бокальчиков вина, а потом ещё и ещё. Пока не закончилось. Знаешь, с тобой все было нормально до тех пор, пока Эва не сказала что-то про Долля. Ты почему-то взбунтовалась, сказав, что если услышишь хоть слово про него сегодня, уедешь домой утренним рейсом. В тот момент у нас как раз закончилась привезенная из аэропорта бутылка вина, и Эва вызвалась сходить до бара. Может, она не хотела обострять конфликт, не знаю… Но наша блондинка вернулась достаточно быстро, принеся красивую такую бутылку коньяка с собой. Понятия не имею, где она её взяла. — А мои приключения тут каким боком? — Давай по порядку, — она закатывает глаза, глянув на меня убивающим взглядом, и я покорно затыкаюсь, давая ей своеобразный звездный час, — Я, если честно, ненавижу коньяк, а потому я забрала с собой Эву, и мы пошли вниз вместе, пытаясь найти что-нибудь понадежнее. Коньяк мы оставили на твоё попечительство, и знаешь что? Когда мы с ней вернулись, в номере не было уже ни тебя, ни коньяка, — она легко смеётся, обнимая меня за плечи, и пытается утешить, вытаскивая из той стыдливой ямы, в которую я себя уже загнала. — Да ладно, брось. Главное, что утром мы не забирали тебя из полиции. Значит, никаких происшествий ночью не случилось. — О, да-а, — наигранно-радостно протягиваю я тогда, когда на душе кошки скребутся и мечутся. Стина заботливо приглашает меня присоединиться к просмотру, что я покорно и делаю, но уже ничего не вижу. Я вспомнила, куда я ушла, и в моей голове худо-бедно начала складываться та картинка происходящего, от которой мне хотелось кричать. И происшествие случилось. Его просто не могло не случиться. Да, вчера был ураган, и его последствия до сих пор сносят меня с ног. — О, тебе уже хватит, — серьёзно произносит Долль, когда видит меня в одном из коридоров этих общих апартаментов. В моей голове играет популярная норвежская песенка, и я не стесняюсь напевать её в половину голоса, пританцовывая и направляясь в свой номер, который должен был быть где-то там. В той стороне. — Бен… Бенедк… — ужасно радостно произношу я, но не могу выговорить его имя, злясь и пытаясь справиться с этой непосильной для меня задачей. — У тебя такое сложное имя, — произношу раздосадованно, — И откуда ты вообще здесь? Я стою, прислонившись к стене, и, вроде бы, ещё минуту назад я шла к себе в номер, но, видимо, не судьба. Эва и Стина куда-то вышли, а мне просто надоело сидеть и ждать их в одиночестве, а потому я взяла единственного стеклянного друга и решила организовать себе небольшое путешествие. Бенедикт один, а вид такой серьёзный, что, возможно, он мог бы и испугать меня когда-нибудь. Но не сейчас. Сейчас мне невероятно хорошо, а ещё хочется танцевать и разговаривать до потери пульса. Мне вообще хочется всего и сразу. В голове летают бабочки, вокруг поют птички и совершенно не имеет значение то, что я стою в своего рода каменной коробке. Сжимаю в руках горлышко стеклянной бутылки, на дне которой плещется коричневая жидкость, что в сочетании с вином подарила мне такое потрясающее душу настроение. — Нет, — произношу, закатывая глаза, и улыбаюсь, словно Чеширский кот из Алисы в стране чудес,  — в самый раз. Говорю так серьёзно, насколько это вообще может получиться тогда, когда у меня не слишком-то получается связно формулировать свою речь. Это тяжело. Очень тяжело, и находиться рядом с ним в таком состоянии мне практически невыносимо. Алкоголь снимает ограничители. Алкоголь выключает здравомыслие. Это какое-то странное состояние, когда я чувствую себя в своеобразном вакууме. Этакое безвоздушное пространство, где мне не хватает кислорода. Не чувствую собственного тела, и в какой-то момент мне начинает казаться, что все происходящее — нереально. Я не настолько пьяна, насколько могла бы быть, но мне очень тяжело находиться в вертикальном положении. Привстаю и вновь прислоняюсь к холодной стене спиной, поднимая свой взгляд на его ничего не понимающее выражение лица, и в голове у меня что-то щелкает. — Ты хочешь выпить со мной? — спрашиваю самое очевидное, что приходит в мою голову и досадливо морщу нос, — Меня вот все бросили, представляешь? Они куда-то свалили, а я осталась одна. С ним… — поднимаю бутылку, явно демонстрируя ему содержимое, и бессильно опускаю её вниз, словно игрушку, у которой села батарейка. — Да, можно, — отрывисто и четко произносит, пожимая плечами, и легко касается моей сомкнутой ладони, подходя критически близко и легко перехватывая бутылку из моих ослабленных пальцев. Ещё секунда, и она бы разбилась вдребезги, — Не расскажешь, что за повод? — Ну-у, — растягиваю слова, переводя взгляд с высокого горшечного растения на такого же высокого молодого человека, — ты когда-нибудь думал, что все мужики — козлы? — Каждый день об этом думаю, — он смеётся, и этот смех очень обижает мой пьяный мозг, — А повод-то какой? — А надоело… — отмахиваюсь, закатывая глаза и убирая руки за спину, и почему-то именно в этом положении я чувствую себя максимально комфортно, — Вот что ты вообще тут делаешь? Там Эва, красивая такая, весь мой мозг уже выклюв... Съела. Бенедикт то, Бенедикт это. — кривляюсь, стараясь не замечать то, как его брови взметнулись вверх, а краешки губ приподнялись, образовывая легкую, но такую довольную улыбку, — Даёшь Эве надежду, а никак не развиваешь. Вот и ты, получается, козел. Знаешь, как мне надоело слушать её бредни про офигенность этого Боженьки, который гуляет среди смертных, о Великий Долль? Резко выдыхаю, опуская взгляд на бутылку, что он держит в руке и отчаянно прячет, когда кто-то появляется в поле зрения. Он держит бутылку, но не пьёт, и мой мозг не терпит таких явных противоречий. — Отдай моего друга! — О, нет, — он хитро улыбается, закидывая руку назад и отворяя дверь его номера, — Тебе уже хватит, — говорит он, уходя вглубь помещения и на несколько долгих мгновений теряясь там. — Я даже не пьяна, Долль. — и именно на этом мои дальнейшие воспоминания обрываются. *** — Я безумно рада, что вчера ты не наделала глупостей. Не.Наделала.Глупостей. И мне уже хочется нервно засмеяться. — Да, я была примерной девочкой и легла спать в десять вечера, — мой монотонный голос разносится по коридорам, по которым мы с Эвой сейчас бесцельно бредем, разговаривая о всякой ерунде, что творится в наших жизнях. Старательно пытаюсь завернуть любую тему, касающуюся моих вчерашних перемещений, но у меня не получается, ибо Эва раз за разом возвращает меня к началу. — Да, — она улыбается, обнажая ряд белоснежных зубов, и несколько сбрасывает скорость своего шага, — Только где ты легла? Не подумай, твоего брата я убедила в том, что ты уже в номере, но я тебя там не наблюдала, — она легко усмехается, смотря выжидающе, и весь её вид говорит о том, что она явно уличила меня в чем-то противозаконном. И я не знаю, что ответить, что соврать и как выкрутиться из этого комка лжи, что связывает меня по рукам и ногам. Словно рыбка, я вновь хватаю воздух, практически останавливаясь на одном месте, и стою, как последний умалишенный придурок, пока как Эва удивленно на меня таращится. Я слышу. И этот голос разрывает мои барабанные перепонки. Я чувствую. И лицо мгновенно покрывается алыми пятнами. — Да всё относительно. На подъеме у меня прокат лучше был, но на спусках проигрывал трамвайную остановку. Думал, что психану и сойду с дистанции. Скольжение со вчерашним ни в какое сравнение не идет. Знакомый голос доносится откуда-то издалека, и я могу только сделать вывод о том, что он приближается невероятно быстро. Мне невообразимо стыдно, и я не хочу встречаться взглядом с человеком, которого успешно избегала весь сегодняшний день, что стоило мне огромных усилий, ибо этот человек постоянно, словно по какой-то злой шутке судьбы, появляется на моих радарах. А я не хочу. Не хочу бороться взглядами, не хочу кидаться усмешками и чувствовать себя рапиристом, стремящимся нанести как можно больше уколов сопернику. Я ничего этого не хочу. И смотреть в глаза я ему уже не хочу. Я просто не смогу. На радарах. — слова, всплывающие в мыслях прошибают меня электрическим разрядом, вновь заставляя вспомнить, и именно эти два слова, что словно обухом ударили по голове, впускают в мою голову ещё один урывок вчерашнего вечера. — А почему ты не с Эвой? — недовольно спрашиваю я, послушно проходя за Бенедиктом в его номер после нескольких десятков минут пустых поисков моего ключа по отелю. Я не сказала ему, где открывашка от моей комнаты, когда он любезно пытался отправить меня спать. Я просто не знала или не хотела знать. — Вот ты мне объясни, почему тебя так много. Везде. Ты постоянно появляешься на моих радарах, даже тогда, когда тебя нет. Ты все равно рядом. В рассказах Эвы, в новостях интернета, в социальных сетях, в моих мыслях, Долль. Откуда тебя столько? — Ты ревнуешь меня к Эве? — и, кажется, это самое важное, что он понял из этого разговора. Бенедикт произносит это в ответ на то, как я раскидываюсь на одной из кроватей, обнимая подушку и смотря на него раздраженным до глубины души взглядом. — Почему ты так тупишь? Нет, меня просто раздражает. Ты как… Да я даже сравнений таких не знаю! Ты просто настолько везде, что мне хочется одновременно и убить тебя, и поцеловать. — произношу, вновь зарываясь в мягкую подушку, словно наркоман, вдыхая этот аромат, — Вкусный одеколон. — заявляю уверенно в ответ на его короткий смешок. Быстро поднимаюсь, переворачиваюсь и опираюсь спиной на деревянную спинку. Я в неадеквате, и это уже давно доказанный факт. — Буду знать, — он коротко кивает, присаживаясь на край кровати и строча кому-то сообщение, — а теперь ложись спать. Вытягиваю ноги вперед, смотря сначала на них, а потом на Бенедикта, на плечо которого я неожиданно складываю собственные руки, а позже и лицо. — Какое спать? А если ты меня изнасилуешь тут? — произношу тоном ребёнка, которому не дали очередную конфетку, а сам Бенедикт, видимо, конкретно прифигел от моего предположения, просто снисходительно смотря в мою сторону, — А знаешь, что меня бесит? Я ведь даже против не буду. И я ненавижу это чувство, особенно учитывая то, что ты, святой воробушек, спортсмен. — поднимаю указательный палец вверх, не поднимая лба с его плеча. Меня ужасно клонит в сон, а на голову словно положили несколько пудов живого веса, что не позволяет мне её поднять. — Да, это заманчивая перспектива, — он смеётся над моей неловкостью, воспринимая всё как шутку, но проблема в том, что я не шучу, — Ты всё ещё не изменила своего мнения? — спрашивает, легко повернув голову в мою сторону, и я вижу, как подрагивают его светлые ресницы. Легко надуваю губы, непроизвольно хихикнув, но все равно говорю правду, поскольку в таком состоянии я просто не могу врать: — Чуть-чуть, — свожу большой и указательный палец, оставляя между ними расстояние в несколько сантиметров, — Совсем чуть-чуть. — и я просто улыбаюсь, вновь откидываясь на кровать, и хватаю молодого человека за край футболки, когда он совершает легкую попытку встать, подкрепляя её дебильными уговорами о моем сне. Не-а. Мне кажется, что алкоголь в моей крови только набирает обороты, и я уже совсем не контролирую того, какую чепуху я несу: — Поцелуй меня, — прошу, когда он находится в нескольких миллиметрах, и устало смотрю на него, пытаясь вглядеться в глаза, в которых промелькнул сто и один оттенок удивления. Смотрю на него обиженно, и наверняка я выгляжу как большой капризный ребенок. — Мири, тебе уже пора спать. — он тепло улыбается, продолжая терпеть мои вялые протесты и пытаясь всеми силами заставить меня лечь на кровать обратно. Смотрит на меня, как на ребёнка, и меня это задевает. Я тут серьёзные вещи пытаюсь говорить. — Что, совсем не нравлюсь? — произношу, обиженно складывая руки на груди, — Хочешь, номер телефона Эвы дам? Хочу толкнуть его, но он перехватывает мои руки, больно сжимая запястья и смотря прямо в глаза, тогда как меня вновь передергивает от этих прикосновений. Хочу точно также. Хочу тоже иметь возможность прикоснуться. — В таких просьбах я редко отказываю, но конкретно с тобой мы поговорим завтра, — произносит размеренно, на корню пресекая любые попытки к моей истерике, и просто гипнотизирует меня своим взглядом, под которым все мои внутренности завязываются в узел. Алкоголь показывает всё, как есть. Алкоголь открывает правду, спрятанную под замком. — Мы не поговорим завтра. Фестиваль юных предсказателей, и мне не нужно обладать особыми способностями, чтобы знать это. На протяжении всего вечера я пытаюсь заткнуться, но все мои попытки терпят головокружительное фиаско. Пытаюсь не взболтнуть лишнего, но уже и сама не понимаю, что на самом деле "лишнее". Здравый смысл бегает где-то далеко, отчаянно звеня в колокола и ища спасения. Но я не могу прийти к нему на помощь. Мозг выключен, ограничения сняты, душа получила возможность говорить. — Почему? — Потому, — хмурю брови, глянув по сторонам, — что я буду бегать от тебя, — бойко произношу, замечая, как моё настроение летает вверх и вниз. — Я догоню. Вновь готова выть в голос, и мне совершенно точно хочется провалиться сквозь землю на этом самом месте, прошить планету насквозь и вылететь где-нибудь с другой стороны. Поверьте, даже если местом моего приземления станет океан — я не расстроюсь. И да, я собираюсь бегать. Более того, я уже успешно делаю это весь день, но именно сейчас мне безумно страшно. Страшно так, словно я в первый раз в жизни пришла в школу, а сейчас стою около классной двери совершенно одна и абсолютно не могу объяснить своей реакции на все происходящее. Я должна надеть маску непринужденности, но её, кажется, больше нет. Я пропила её, как последний алкаш. Эва просит меня пойти дальше, и, судя по негодованию, что повсеместно распыляет её голос, доносящийся до меня так заторможено, словно нас разделяют сотни галактик, я понимаю, что зовет она меня не в первый и, наверняка, даже не во второй раз. Растерянно киваю головой в разные стороны и коротко оглядываюсь, краем глаза цепляясь за соседнюю дверь, что ведёт в какую-то развлекательную комнату, коих тут находилось немерено. Может быть, какой-то уютный зал или что-то в этом роде. Вновь слышу этот мужской голос катастрофически близко, и чем ближе, тем быстрее бьётся сердце в груди, больно ударяясь об ребра. — Прости, — коротко срывается с моих губ, и я даже с каким-то видимым сожалением толкаю незнакомую дверь, — Мне это… Нужно сюда. Последнее, что я замечаю, это растерянный взгляд Эвы, которая выглядела так, будто её облили ледяной водой. Я видела, как она повернула голову вправо и тихонько мотнула головой в знак приветствия. И это точно все. Игра закончена, Мири. Ты проиграла. Она не заходит сюда, и я ей безумно благодарна. Прислоняюсь к холодной деревянной поверхности спиной, ощутимо потирая лицо ладонями, словно стараясь смыть с себя всё то, что я натворила. Веду себя как последний ребенок, но избегать любых разговоров в моём случае, наверное, самое правильное решение. Глубоко вдохнув, я всё-таки возвращаю себе хрустальный контроль и с явным интересом осматриваю интерьер этого помещения. Здесь довольно мило, насколько это может понять мой расфокусированный взгляд. Стены, обитые древесиной, приносят ощущение какого-то дикого уюта, на телевизоре, что висит над барной стойкой, крутят какие-то музыкальные клипы. Самого работника этого помещения видно не было. Наверное, оно и к лучшему. Замечаю огромные бильярдные столы, что занимают большую часть комнаты, и в душе зарождается знакомое чувство ностальгии. Кажется, они разные, и я убеждаюсь в этом наверняка, подходя ближе и отмечая, что один из них предназначен для игры в американку, а второй для русского бильярда. Подхожу к русскому столу, аккуратно проводя ладонью по зеленому, позволяя себе почувствовать его ворсистость и вспомнить уже практически забытые ощущения. Помню, папа брал меня с собой на шуточные турниры между его друзьями и им самим. Иногда он играл и со мной, но это игра никогда не была тем, чему я могла бы отдать большую часть жизни. Я знаю её поверхностно, не вдаваясь в какие-то профессиональные заморочки или прочие хитрости. Правда, раз уж я все равно здесь, то почему бы не поиграть в одиночестве? Тем паче, что отсюда я пока что выходить явно не собираюсь. Это опасно для жизни и моего самообладания. Сквозь плотно закрытую дверь до меня доносится голос Эвы, но я, к сожалению, не могу различить того, что она говорит, наклоняясь под стол и доставая оттуда коробку белых шаров. Вываливаю их на сукно, собираю в пластмассовый треугольник и, кажется, даже испытываю какое-то адское наслаждение от всего этого процесса. Возможно, в последнее время я слишком часто вспоминаю то, что уже успела позабыть. Легко бью по шару кием, пытаясь закатить свояк, и, как мне кажется, он залетает в лузу одновременно с тем, как в меня прилетает фраза, куда более интригующая мой мозг: — Я догнал. А я и не сомневалась. Стараюсь не отвлекаться от стола, всматриваясь на раскинувшуюся передо мной позицию для атаки, и вновь совершаю удар. Не оборачиваюсь, но тихо произношу: — О чем ты? — и кажется, если я позволю себе кинуть взгляд в его сторону, то точно превращусь в вареного рака, приправленного свеклой. Этакое комбо в этот морозный февральский день. Думаю, что прикидываться дурочкой — это лучшее, что придумало человечество. Что ж, это забавно, особенно учитывая тот факт, что когда-то я насмехалась над Эвой за её привычку вести себя подобным образом, а теперь сама делаю то же самое. На протяжении двух дней подряд. — Ты знаешь. — произносит также тихо, беря с подставки второй кий, и легко спрашивает, легко кивая на стол, — Позволишь? — Я предпочитаю играть в одиночестве, — с вызовом произношу я, кажется, обретая потерянную маску, что вновь мягко касается моего лица. — Пить ты тоже предпочитаешь в одиночестве? — он усмехается, и если бы взглядом можно было бы убивать, я уверяю, его бы уже вынесли вперед ногами. — Молчу. Игнорирую, совершая очередной удар, и, как ни странно, не могу рассчитать силу, в наказание за что противный белый шар несколько раз отскакивает от бортов, издевательски останавливаясь на середине стола и открывая Бенедикту огромное пространство для долговременной атаки. — Твоя очередь, — складываю руки на груди, и молодой человек спокойно кивает, начиная неторопливо ходить вокруг игрального стола. Вижу его сквозь низко висящую лампу, и, наверное, я уже просто не в состоянии молчать. — Что ты хотел? — Хотел поговорить, — отвечает, кидая взгляды исподтишка, и коротко добавляет, — А ещё у тебя ключ-карта от моего номера, что, возможно, тоже немаловажный фактор. Симон и без того весь вечер сходил с ума от происходящего. Мне хочется выть в голос. Снова. Громко, протяжно, противно. Заскулить и выйти в окно, потому что я самая настоящая идиотка. Пытаться не пересекаться с человеком, ходя с ключом от его комнаты. Гениально. А ещё, я могу сказать напрямую, мне безумно стыдно перед тем парнем, которого вчера нагло выставили из собственного номера. Того, который так и сидел в моей памяти вместе со своим ноутбуком, моим коньяком, камерой Бенедикта и своей девушкой. Мне настолько неуютно, что хочется просто забыться и сбежать, но в глубине души я понимаю, насколько это будет нелепо выглядеть со стороны. Хотя, вся моя жизнь — простое нелепое стечение обстоятельств. Но меня догнали, и отрицать это бессмысленно. — А… — мне морально тяжело произносить и спрашивать это, но я пытаюсь. Хотя бы просто потому, что это единственный человек, который реально знает, как я оказалась в его номере, — что произошло вчера? — Ничего такого, о чем ты будешь сожалеть. А вообще, забудь. Считай, что ничего не было. Тем более, больше половины твоих рассуждений я так и не понял. — Почему? — Я не силен в норвежском. — произносит, как само с собой разумеющееся, а я могу только закрыть глаза, до боли сжимая веки, — Но ту часть, где ты говорила, что в общем-то не прочь меня поцеловать, я расслышал. — Я не так сказала! — слишком резко. Осталось только ногой притопнуть для пущей убедительности. — Ты ведь не помнишь. — изумленно приподнимая брови, произносит Бенедикт, искоса смотря на меня, и мастерски забивает очередной шар в лузу, — Или ты говорила правду? Останавливается, рукой опираясь на борта, и просто смотрит на меня так, что мне хочется раствориться, отвернуться и больше никогда не видеть белый свет. — Конкретно это я помню хорошо, — моя уверенность тает, и я уже не думаю, что смогу прикидываться дурой слишком долго. — Ладно, забей, — он улыбается, поднимая руки в сдающемся жесте, — Считай, что ничего не было. Я всё забыл. — добавляет, подходя ко мне с другой стороны стола, — Кроме некоторых утверждений, конечно. — Да не было ничего такого! — произношу, легко, ну, или не совсем легко ударяя его кулаком в плечо. А Бенедикт вновь улыбается, смеётся своим детским смехом и, кажется, вообще ловит кайф от всего происходящего, тогда как я мечтаю изобрести телепорт, дабы переместиться куда-нибудь в общежитие любимого университета. — Почему русский бильярд? Сказать, что этот вопрос поверг меня в ступор — не сказать вообще ничего. На секунду я опешила, тупо всматриваясь в его напряженное лицо, внимательно изучающее расстановку шаров на столе. Замечаю дергающуюся жилку на шее, то, как он легко прикусывает нижнюю губу, сосредоточенно о чем-то размышляя и ожидая ответа. Он поворачивается, что позволяет мне отмереть и вновь сделать вид, что я тоже занята изучением положения дел на игральном столе. Будто только это тут и важно. — Он интереснее. Какой смысл играть в бильярд, когда слишком легко попасть в цель? Игра теряет смысл. Любая игра теряет смысл, когда слишком легко добиться результата, не так ли? — О чем ты? — Мысли вслух, — киваю самой себе, — Ты будешь бить? — Нет, — произносит тихо, и я чувствую, что перестаю дышать. — Я не хочу. Сглатываю, находясь в нескольких сантиметрах от него, но не могу сделать ни шагу в сторону. Ноги будто припаяли к этому самому керамическому полу, а любое моё движение и вовсе сковывает невидимая сила, что сжимает меня в своих объятиях. — А чего ты хочешь? — убавляю громкость собственного голоса до минимума, в какой-то момент переходя на шепот, и старательно игнорирую здравый смысл, что просто в жутких конвульсиях просит меня сваливать отсюда. — Желание. — произносит, ухмыляясь и отставляя кий обратно на подставку, быстро возвращаясь в прежнее положение прямо передо мной. — Ну и какое же? — Поцелуй меня. Неосознанно смеюсь, смотря на него неверующим взглядом, хотя в моей груди только что не осталось кислорода. Его выкачали. Бенедикт издевается, и я вижу это по танцующим у него в глазах чертятам. Он знает, что я помню, и ждет реакции, которую я не собираюсь давать. Наверное, я дура, но прекрасно понимаю, что мне, черт возьми, нравится его наглость. — Это твоё желание? — изумленно произношу я, насмехаясь и вновь с вызовом поднимая свой взгляд на него, — Слабенько. — Нет, это твоё, — и я хочу его ударить, честное слово. Даже если это и правда так, я хочу его ударить. — Моё будет вечером. Завтра. Надеюсь, ты не убежишь. Вот ведь индюк. Мгновенно краснею, и я очень рада, что свет в этом помещении не настолько ярок, чтобы он мог это заметить. — Что за желание? Может, отложим до того, как ты станешь двукратным? Он вновь складывает руки на груди, что позволяет мне вновь осмотреть вены на его руках. Как тогда, в первый раз. Сглатываю, поднимая голову и натыкаясь на его глаза, и понимаю, что меня буквально ведет. Потому, что он близко. Так близко, что мне трудно держать собственное сердце в узде, не позволяя ему брать слишком высокую скорость. Так близко, что мне не хватает кислорода, чтобы иметь возможность нормально формулировать свою мысль. Так близко, что мне хочется ещё. Но я не пьяна, и именно за эту мысль я пытаюсь держаться. Мне нужна какая-то зацепка, чтобы оставаться в реальности. — Просто все ещё собираюсь изменить твоё мнение насчет спорта, — он болезненно морщится, смотря на меня. Мои внутренние противоречия разрывают меня на части. — Это то, на что ты хочешь потратить своё желание? — удивленно прищуриваюсь, присаживаясь на бильярдный стол, что позволяет нам находиться на одном уровне, но не позволяет мне найти дополнительный контроль. — Сказочный дурак. — А, ну значит, твоё желание тебе все-таки предпочтительнее? — закатываю глаза, смотря на его улыбку, и в этот момент даже те слова Эвы не кажутся мне сущим бредом. И знаете что, я молчу, ещё более не зная, что мне ответить. Улыбаюсь, приоткрывая рот для очередной колкой фразы, что собиралась неосознанно слететь с моих губ, но вместо этого я слышу только громкое: — Мири, сколько можно тебя ждать? — и я благодарна Эве за то, что она спасла меня сейчас, позволила не отступить от своих принципов и не отказаться от своих слов, — Извините... — неловко произносит она, видимо, весьма подохренев от картины, что открылась перед ней. Оборачиваюсь, улыбаясь, и тихо произношу фразу, адресованную Бенедикту. — Извини. За все. — он скованно ухмыляется, а я, вернув себе остатки контроля, спрыгиваю со стола, уходя вместе с Эвой, чьи глаза горят жутким нетерпением и злостью.

Я понимаю, что рою себе яму. Понимаю и делаю это.