Когда мы встретимся вновь

Когда ты вернешься, все будет иначе, И нам бы узнать друг друга. Когда ты вернешься... А я — не жена И даже не подруга. Когда ты вернешься ко мне, Так безумно тебя любившей в прошлом? Когда ты вернешься, Увидишь, что жребий давно и не нами брошен... 3. Ященко «Белая Гвардия» Декабрь 1918 года. Бостон. Звучный корабельный гудок разорвал морозную тишину и торжественно поплыл над городом, освещенным не по-зимнему ярким утренним солнцем. Горделиво сверкая высокими черно-белыми бортами, океанский лайнер «Аквитания» неторопливо направился к причалу, изящно рассекая широким носом волнующуюся морскую гладь. Несмотря на ранний час в порту уже вовсю кипела работа. Набережная была заполнена людьми, которые возбужденно переговаривались между собой. Их голоса и смех то и дело взлетали в воздух и, сливаясь, превращались в единый нестройный гул, полный радости и нетерпеливого оживленного ожидания. Наконец «Аквитания» замедлила ход и плавно, словно чопорная леди в старинном менуэте, развернулась боком. Тяжелые якорные цепи с грохотом плюхнулись в воду, подняв тучи сверкающих, переливающихся всеми цветами радуги соленых брызг, и корабль застыл на месте. На какое-то почти неуловимое мгновение на пристани воцарилась абсолютная тишина. Стихли хриплые голоса матросов и грузчиков, время от времени выкрикивающие друг другу неразборчивые команды, стих гул голосов и смех встречающих, и даже вьющиеся в вышине громкоголосые чайки замолчали. Казалось, весь мир замер на одно вязкое мгновение, которое все тянулось и тянулось, словно не хотело уходить в холодный и пустой мрак Вечности. И в этой звенящей напряжением тишине был слышен лишь возмущенный шелест потревоженных волн, упрямо и отчаянно бьющихся о каменный причал. Но мгновение прошло - и воздух снова наполнился привычным шумом, многократно усиленным радостными возгласами, доносящимися с борта лайнера, и суетой с креплением канатов и протягиванием трапов. Стоя на носу «Аквитании», Нил и Штопор с тоскливым любопытством наблюдали за царящей вокруг счастливой суматохой. Было очевидно, что ни один из них не испытывал в эту минуту той всепоглощающей, бьющей через край радости, что царила сейчас в сердцах окружающих их людей, отражалась на их лицах, сквозила в каждом жесте, слове, улыбке. - Вот суетятся-то, - озадаченно пробормотал Штопор и, недовольно поморщившись, пожал плечами — Того и гляди, мимо сходней с борта вниз сиганут от нетерпения. И чего, спрашивается, галдят, как оголодавшие чайки? Все вниз сойдем. Чего суетиться-то? Ровно дети малые. - Уймись, Штопор, - коротко, но, пожалуй, слишком резко оборонил Нил. - Ты бы вел себя точно так же, если бы знал, что на берегу тебя кто-то ждет. Но нас не ждут, а вот их - да. Поэтому уйми зависть и хватит брюзжать! Если тебе что-то не нравится, просто отвернись и не смотри. Нил и сам удивился тому, как холодно и спокойно прозвучали его слова. В его голосе не было гнева, обиды или сожаления. Ничего. Только пустая констатация факта. Равнодушное признание непреложной истины, которую он был не в силах изменить и вынужден был принять. И принял. Но не смиренно склонив голову перед ее неумолимым, жестоким всевластием, а с молчаливым, высокомерно-презрительным равнодушием, словно бы давая ей разрешение на существование рядом с ним. Нил прислушался к себе, но внутри было глухо, темно и пусто. Ни ярости, ни возмущения. Штопор же, услышав его слова, сморщился так, словно внезапно хлебнул уксуса, а затем нахмурился, но ничего не сказал. - Подождем здесь, пока все сойдут, а затем спокойно спустимся, - между тем невозмутимо продолжал Нил, совершенно игнорируя весьма выразительную мимику ирландца. - Нам с тобой спешить некуда, - закончил он с едва заметной иронией. - Как скажешь, - мрачно буркнул тот и, резко отвернувшись, принялся смотреть на убегающую к горизонту, мирно колыхающуюся морскую гладь. Нил удивленно посмотрел на его вызывающе и в то же время явно обиженно выпрямленную спину, темные брови изумленно приподнялись, но в следующую секунду снова опустились. Пожав плечами, он вновь принялся наблюдать за царящей у трапов толчеей. Его взгляд лениво скользил по оживленным лицам со сверкающими радостью и нетерпением глазами, по привычке пристально всматриваясь в их черты, ловя малейший бег эмоций, словно выискивая в них что-то, известное лишь ему. И тут он увидел его. По палубе прямо навстречу ему шел Терруз Грандчестер. Нил спешно отвернулся и поднял ворот шинели повыше. Присутствие Терри на «Аквитании» стало для Нила полной неожиданностью. Он заметил его на следующий день после того, как они отплыли из Марселя, и в первую минуту испытал настоящий шок, словно увидел призрака. Он просто не верил своим глазам и даже решил, что обознался. Однако, понаблюдав, Нил убедился, что это все же тот самый Терруз Грандчестер, с которым он когда-то, целую жизнь назад, учился в колледже Святого Павла, который ушел из колледжа, приехал в Америку и стал знаменитым актером, в которого была влюблена Кенди и... которого он когда-то так сильно ненавидел. Ненавидел яростно и безгранично, каждой клеточкой своего тела. Но во время этого долгого путешествия Нил вдруг понял, что больше не испытывает ненависти к Терри. Ни ненависти, ни зависти, ни злости. Только равнодушное любопытство человека, встретившего случайного знакомого, которого он знал немного когда-то очень-очень давно, но совершенно не ожидал встретить снова. И это еще больше удивило его. Даже не само это неожиданное и поразительное ощущение, а его, Нила, отношение к нему. Он принял это удивительное осознание спокойно и невозмутимо, с каким-то совершенно потрясающим и вместе с тем радующим душу безразличием. Так, словно все это происходило не с ним и в совершенно другой жизни. Словно чужую историю, рассказанную ему кем-то когда-то. Историю о мальчике по имени Нил Лэганн, о его друзьях и врагах, неудачах и победах, радостях и огорчениях. Это там, в рассказанной когда-то кем-то истории, он ненавидел Терруза Грандчестера и был влюблен в Кендис Уайт. Временами забавная, а временами грустная история... не о нем. Не о Кардинале. Да, это был тот самый Терруз Грандчестер, плод порочной связи высокородного английского герцога и американской актрисы, неприступный надменный аристократ, имевший репутацию самого отъявленного хулигана. Вечно нарывающая заноза, дерзко застрявшая в благородном теле высшего британского общества, несмываемое позорное пятно на челе гордой, родовитой, полной снобистского презрения ко всему, что стояло ниже ее, аристократии, в целом, и благопристойного, отличавшегося строгими правилами и исключительным благонравием колледжа Святого Павла, в частности. Тот самый Терруз Грандчестер, который терзал и изводил чинных, набожных сестер-преподавательниц дикими, скандальными выходками, шокирующими своей дерзостью, порой доходящей до откровенной наглости, и был непреходящей головной болью несчастной директрисы. Который позволял себе делать все, что ему вздумается, заранее зная, что любой, даже самый ужасный и непростительный его поступок, за коей любого другого ученика без объяснений исключили бы из этого элитного заведения в тот же самый день, ему, сыну высокородного и богатого герцога Грандчестера, сойдет с рук и в худшем случае вызовет лишь неодобрительные взгляды и сурово поджатые губы святых сестер, недовольную гримасу и короткое сухое замечание, брюзгливо процеженное сквозь зубы настоятельницей, злорадно-завистливые усмешки учеников да восхищенные взгляды и явно наигранные вздохи осуждения учениц. Тот самый Терри, который относился к окружающим с вызывающе высокомерным презрением, осыпая их ядовитыми насмешками и зная, что они это стерпят, И они терпели. И он, Нил, терпел. Терпел, ненавидел и... завидовал. Завидовал всему и во всем. Его свободе, его вседозволенности и безнаказанности, его высокомерному презрению, его красоте и этому усталому декадентскому аристократическому изяществу, его гордости, его бесшабашной смелости и упрямству, его настойчивости, целеустремленности и умению добиваться своего во что бы то ни стало, и даже тому, что он, Терри, незаконнорожденный сын герцога, который мог получить все, о чем только можно мечтать в этом расчетливом мире, смог бросить все это, швырнуть положение в обществе, богатство и многочисленные привилегии в лицо своему высокородному всевластному отцу и всей чопорно-надменной снобистской аристократии в его лице, презрительно и гордо, не задумываясь и не сожалея, и отправиться в неизвестность, в далекую огромную страну за океаном, где его никто не ждал, чтобы найти свой собственный путь. Завидовал его блестящей карьере в этой огромной стране, которой никогда ни до кого не было дела. Тому, как быстро он стал восходящей звездой Бродвея, чье имя прогремело на всю Америку. Подающим большие надежды, очень талантливым молодым актером, безоглядно влюбленным в театр, чья игра заставляла трепетать самые жестокие и циничные сердца и вызвала романтические вздохи и слезы растроганного умиления у самых ледяных красавиц. Завидовал тому, с каким восхищением о нем писали газеты. Нил завидовал всему, чтобы было присуще лишь Террузу Грандчестеру, что давалось ему совершенно без усилий и было заложено в нем самой природой. И чего никогда не было и не могло быть у него, Нила Лэганна. Он завидовал всему и всегда. До этого дня. Да, это был тот самый Терри, которого он знал когда-то. И не тот... Что-то изменилось в нем. Что-то, что Нил, как ни старался, не мог выразить словами. Словно какая-то прозрачная черная дымка окутывала Терри, обнимала за плечи, ложилась на лицо невидимой вуалью, остывала на дне ярких изумрудных глаз холодной болью знания. Темного знания. Тень Смерти, пометившей их своим холодным прикосновением, как рабов. Оттиснувшей свой равнодушный жестокий лик в его душе вечным несмываемым клеймом убийцы. Ледяной печатью мрака, которая навеки отмечает отнявшего чужую жизнь в момент кровавого крещения и которую он носит до последнего вздоха, пока безжалостная хозяйка не призовет к себе своего верного слугу, дабы почтить его последней, достойной его темных дел наградой - вечной жизнью в мире, где ему никогда не обрести покоя, Где не может быть покоя. И имя этому миру - Ад. И Нил знал, что и он, и Штопор, и остальные, кто возвращался на этом корабле домой, в Америку, тоже помечены такой вот печатью. Он чувствовал ее. Там, внутри. В глубине души. Где-то на самом ее дне, куда никогда не проникает свет, где нет чувств. Где нет ничего, кроме этого страшного знания, спящего, словно дикий зверь в логове, готовый в любую минуту проснуться и отправиться на кровавую охоту, подгоняемый вечным голодом. Холодная безликая тень. Вечный упрек. Напоминание о содеянном. Об отнятых жизнях. Бесконечном множестве жизней, отнятых у других людей. Таких же, как он, Терри и остальные, плывущие на этом корабле. Жизней, которые они отнимали в одно мгновение, не задумываясь и не раскаиваясь. Просто так. Ради смутных, непонятных целей, ради чьих-то высоких идеалов и низменных амбиций. Потому что так было надо. Чтобы выжить. И каждая новая отнятая жизнь метила их своим последним проклятием, становясь частью мрака, накрывшего их своим мертвенно-холодным невидимым покрывалом. Всех. От первого до последнего. Навсегда. Было очевидно, что Терри, как и он, был солдатом Американских экспедиционных сил и воевал во Франции. Но что Нил никак не мог понять, так это то, как тот попал в армию? Почему отправился на войну? Терри был известным актером, чья карьера успешно развивалась, его ожидало блестящее будущее. К тому же, у него была Кенди. «Может быть, призвали? - в который раз задался он вопросом и в который раз, покачав головой, возразил сам себе. – Нет, не может быть. В конце концов, Терри хотя и незаконнорожденный, но все же сын аристократа. И не какого-то там мелкопоместного дворянина, а очень знатного и богатого английского герцога. Голубая кровь, как-никак. К тому же, его отец всегда заботился о нем так, словно он - законный наследник. Уверен, герцог Грандчестер костьми бы лег, чтобы только его сын не попал в армию. А тем более, каким-то рядовым, да еще и с неминуемой перспективой сгинуть где-нибудь в Европе под немецкими пулями. Думаю, ему даже особых усилий не пришлось бы прилагать, чтобы Терри остался дома. Взять хотя бы выходки Грандчестера в колледже. Ему сходило с рук абсолютно все. Нет, его не могли призвать! Тогда... Неужели добровольцем вызвался? С чего бы это? Не спятил же он, в конце концов? А, впрочем, почему бы и нет? Стир ведь тоже добровольцем удрал. Но Стир всегда был бесшабашным любителем приключений, с головой, забитой всякой бредовой романтикой да дурацкими изобретениями. Уверен, он и эту войну воспринимал, как одно большое приключение, а попал на бойню. Решил поиграть в отважного героя, спасающего мир, этакого бравого солдата-летчика! Вот и доигрался до гробовой доски, глупый фантазер! И где теперь его чертов героизм? Покоится на кладбище под серой могильной плитой. Но Терри не таков. Уж кем-кем, а глупым романтиком и фантазером его не назовешь. Скорее уж циником и наглецом. Тогда каким образом он здесь очутился? А может быть... - неожиданно пришедшая в голову мысль заставила Нила задумчиво прищуриться. — А может быть, все дело в Кенди? Вот она-то вполне могла уйти на войну добровольцем, решив, что это ее долг. Она просто помешана на своей работе. И очень романтична. Да, она вполне могла свершить подобную глупость. С нее станется. А Терри, как истинный Ромео, готовый ради своей Джульетты достать с неба луну со всеми звездами впридачу, а не только на войну отправиться, разумеется, не смог спокойно сидеть дома, когда она в Европе жизнью рискует, и отправился следом. Чтобы, так сказать, быть достойным. Глупо, но вполне в их стиле. Это бы все объясняло. Хотя, кто знает? Может быть, дело все-таки не в Кенди. Может, есть что-то еще? А, впрочем, какая мне, собственно, разница? Я больше не Нил Лзганн и никак не связан с ними. Их жизнь - их дело, а у Кардинала своя дорога. А значит, и встречаться нам ни к чему». Придя к такому решению, Нил успокоился и почувствовал себя увереннее. Во время путешествия он старался держаться подальше от Терри, а по возможности вообще не попадаться ему на глаза, благо размеры лайнера и короткие зимние дни значительно упрощали эту задачу. Не то, чтобы он сильно опасался, что Терри может его узнать. Нил прекрасно знал, что сильно изменился с тех пор, как они виделись в последний раз, и особенно внешне. К тому же, если уж он не ожидал встретить Терри на этом корабле, да еще и в качестве солдата Американских экспедиционных сил, то уж его собственное присутствие здесь в этом качестве должно было показаться Терри еще более неожиданным и удивительным. Настолько неожиданным и удивительным, что даже если бы он и заметил сходство между одним из его попутчиков и Нилом Лэганном, которого знал когда-то, то мог просто не поверить в это. Но Нил все же очень надеялся, что Терри не настолько хорошо помнит его, а потому попросту не узнает. Такой вариант развития событий был самым лучшим и значительно все упростил бы. Все. Для всех. Не то чтобы он боялся встречи. Нет. Его страх перед высокомерным, презирающим его сыном герцога умер вместе с прежним Нилом Лэганном, как и прочие чувства, что испытывал тот. Но, если бы Терри узнал его, это неизбежно повлекло бы за собой разговор о том, как он здесь очутился, а значит, ему пришлось бы рассказать то, что он не мог и не хотел рассказывать. Что осталось в прошлом. В прошлом Кардинала. А потому он старательно избегал всех мест, где они могли бы случайно столкнуться лицом к лицу и большую часть дня проводил в благодатной тишине и покое собственной каюты вместе со Штопором, ставшим добровольным затворником, чтобы составить компанию другу, за что Нил был ему очень благодарен. На палубу он выходил уже после того, как садилось солнце, благо дни были очень короткими и после недолгих сумерек корабль проваливался в чернильную темноту, освещенную лишь слабым серебристо-мутным сиянием луны и звезд да редких корабельных огней. Но даже тогда он старался держаться подальше от остальных. Его усилия дали свои плоды: за все время путешествия он и Терри ни разу не столкнулись. Терри не обращал на него никакого внимания и, судя по всему, даже не заметил его, чем Нил был очень и очень доволен. И вот осталось совсем чуть-чуть: несколько шагов по палубе лайнера «Аквитания», несколько ступенек вниз - и их дороги разойдутся. И, быть может, навсегда. И Нил был этому почти рад. Рядом с Терри шли еще двое мужчин, которых Нил довольно часто видел рядом с ним. Троица о чем-то оживленно разговаривала, не замечая ничего вокруг. Прищуренным взглядом поверх ворота шинели он проследил, как они направились к одному из трапов и, смешавшись с толпой, начали спускаться. Нил облегченно вздохнул и чуть расслабился, словно разом сбросив с плеч какой-то невидимый, но очень тяжелый груз. - Ну, вот, кажись, поспокойнее стало, - ворвалось в его мысли ворчливое бормотание Штопора с привычными нотками брюзгливого недовольства. Нил чуть вздрогнул от неожиданности и осторожно покосился на ирландца, но тот смотрел в сторону трапов и не заметил его взгляда. - Можно спускаться, - тем временем продолжал он. - Теперь главное найти жилье да заработок. Деньги у нас, конечно, пока есть, но надолго их не хватит. - Найдем, - спокойно ответил Нил. - Время еще есть, - и размеренной, неторопливой походкой направился к трапу. Секунду Штопор мрачно смотрел, как он уходит, а затем вздохнул и, пожав плечами, поспешил следом. Терри шел по одной из центральных улиц Бостона в сопровождении Чарли и Шарля. Вернее, не шел, а, скорее, шествовал. Неторопливой, почти торжественной поступью, бесцельно глазея на проплывающие по сторонам окна домов и витрины магазинов и с наслаждением вдыхая пахнущий ветром и морем холодный воздух. В Марселе воздух тоже пах ветром и морем, но совсем по-другому, не так, как здесь, в Бостоне. Не так, как дома. «Наконец-то дома!» - закрыв глаза, Терри еще раз вздохнул полной грудью, вслушиваясь в мерный, мирный шум пробуждающегося города, и улыбнулся. Он чувствовал себя почти счастливым. Почти. - Эй, Терри, - вернул его на землю голос Чарли, в котором звучали радость и нескрываемое воодушевление. - Ты куда теперь? Терри посмотрел на него и снова улыбнулся. - Домой, - коротко ответил он, с явным удовольствием смакуя каждый звук этого слова. -Конечно же, домой. Куплю билет на ближайший поезд до Нью-Йорка и завтра уже буду на месте. Шарль едет со мной. Я надеюсь, что Эд возьмет нас в свою труппу. Боже мой, жду - не дождусь, когда, наконец, снова смогу выйти на сцену! Шарль согласно кивнул. Он вел себя очень сдержанно и был непривычно молчалив, в конце концов, он был в чужой совершенно незнакомой ему стране и чувствовал себя пока неуютно, но в то же время, незаметно, но ясно давал понять друзьям, что разделяет их радость и воодушевление. - Ну, что ж, - вздохнул Чарли. — В таком случае, я тоже с вами. - Правда? - удивленно переспросил Терри. Не то, чтобы он был не рад желанию своего друга поехать с ними в Нью-Йорк, но, в конце концов, до войны Чарли жил именно в Бостоне, и Терри казалось, что тот предпочтет остаться здесь, в городе, где он в буквальном смысле слова знал каждый камень. - Угу, - тем временем подтвердил Чарли беззаботным тоном. «Пожалуй, даже слишком беззаботным», - отметил про себя Терри, но, руководствуясь каким-то почти неуловимым интуитивным ощущением, не стал задавать вопросов. - Здесь у.меня ничего нет. Ни работы, ни семьи, ни друзей. Мне предстоит начать все сначала. В таком случае, какая разница, где именно? Здесь... Там... Бостон... Нью-Йорк... Какая разница? Все города одинаковы! А я - парень не промах, не пропаду. Я неприхотливый, найду себе небольшое жилье, работенку по силам и буду жить себе. К тому же, и вы там рядом. Все ж не так одиноко. Да и за вами в случае чего присмотрю! - важно нахохлившись, закончил Чарли. Терри и Шарль рассмеялись. «К тому же, рано или поздно ты все равно отправишься искать свою золотоволосую зеленоглазую малышку Кенди, - мысленно добавил Чарли, с улыбкой глядя на смеющегося Терри, и хитро прищурился. - Уверен, долго ты без нее не протянешь! Отправишься искать, как миленький. А там, где она, должна быть и моя «снежная королева»». - Ну, что? На вокзал?! — вслух объявил он. - На вокзал! - дружно поддержали его все еще смеющиеся Терри и Шарль, и они зашагали вниз по улице. На следующий день. Нью-Йорк, раннее утро. «Готово!» Элеонора в последний раз провела ладонью по покрывалу, разглаживая невидимые морщинки. Еще раз окинув придирчивым взглядом идеально застеленную постель и не обнаружив ни одного изъяна, она удовлетворенно кивнула и направилась в гостиную. Завтракать не хотелось, поэтому Элеонора ограничилась тем, что приготовила себе любимого мятного чая и удобно утроилась у окна в большом мягком кресле. Откинувшись на высокую спинку, она зарылась в уютную теплую глубину и, поднеся к лицу чашку с дымящимся напитком, с наслаждением вдохнула тонкий аромат, а затем осторожно сделала глоток. Горячая жидкость обдала губы и горло жаром, который в следующее мгновение сменился освежающе-успокаивающим холодком мяты. Элеонора зажмурилась от удовольствия и, зябко поежившись, поплотнее закуталась в ласкающий кожу, теплый, нежный шелк просторного халата. Вокруг царил такой покой и тишина, что она позволила себе на мгновение расслабиться и ни о чем не думать. Но мгновение закончилось и растаяло в бледном солнечном луче, пробивавшемся сквозь разрисованное морозными узорами окно. «Странно, но иногда солнечный свет выглядит таким прозрачным и холодным, - подумала Элеонора, делая очередной глоток и задумчиво глядя в окно. - Словно зима дотянулась и до солнца». Вздохнув, она поставила пустую чашку на стоявший рядом столик и нахмурилась. Долгожданная весть об окончании войны в Европе разнеслась по всему миру со скоростью молнии или лесного пожара, неся радость тем, чьи родные и близкие сражались на полях брани, наполнив тоскливое тревожное ожидание нетерпеливым и счастливым предвкушением их скорого возвращения, этих сладостных, кружащих голову почти непереносимым блаженством минут первой встречи после столь долгой разлуки, полной боли, страха и гнетущей тоски. И в ее душе тоже плескалась эта неудержимая, пьянящая радость. Радость, что ее сын остался жив на этой ужасной войне и скоро вернется к ней. Но, увы, ее счастье было не столь полным и безоблачным, как ей бы хотелось. К его восхитительному голосу, поющему в ее сердце, примешивался голосок беспокойства. Призрачного и тихого, почти незаметного, словно робкий плач одинокой скрипки в бурных волнах, стремительных переливах и сочных радужных всплесках торжественных, звучных аккордов классической симфонии, исполняемой оркестром. Но его едва слышные звуки вплетались в легкую, исполненную гармонии и света мелодию, растворялись в ней, становясь ее частью, и в самый неподходящий момент вдруг набирали силу, заглушая прежний радостный мотив болезненно-грустным нотками тревожного смущения, нерешительности и... страха. Секунда - и они вновь отступали, побежденные брызжущими во все стороны лучами радости и счастья... Но не исчезали, а призрачной канвой медленно ползли за льющейся вольным напевом музыкой души, омрачая ее холодной тенью своего почти неслышного присутствия. Почти. И причиной этого тревожного беспокойства, как и радости, был Терри. Вернее, те новости, которые ждали его здесь, дома, и которые ей предстояло сообщить ему. Новости неожиданные и даже... шокирующие. Элеонора нервно забарабанила пальцами по подлокотнику и почувствовала, как противно заныли виски в преддверии подступающей боли. «Только этого не хватало! - устало и зло подумала она. - Господи, ну почему жизнь не может быть проще хотя бы изредка?!! Почему все должно даваться с трудом и болью?!! Как будто мало было у нас в жизни неприятностей». Ответа, как всегда, не последовало. Да Элеонора его и не ждала. Она ждала возвращения сына. Ждала с надеждой и страхом. А Терри должен был вернуться уже совсем скоро. Первый корабль с солдатами армии США, воевавшими в Американских экспедиционных силах в Европе, должен был прийти в Бостон вчера. Английский океанский лайнер «Аквитания». Вся Америка, восторженно затаив дыхание, ожидала возвращения своих героев. «А ведь Терри мог быть на этом корабле. Нет, надо было все-таки поехать в Бостон. Не так уж это далеко и утомительно, зато я встретилась бы с ним уже вчера! Господи, и зачем я только послушалась Эдварда?!! Впрочем, что толку теперь рассуждать? Все равно уже ничего не изменишь. В любом случае, если Терри приплыл на «Аквитании», то будет дома через несколько дней». Ее размышления прервал тихий стук в дверь. Элеонора вздрогнула от неожиданности и, выпрямившись в кресле, удивленно посмотрела на нее. «Странно. Кто бы это мог быть? Может быть, Ричард?» Она бросила взгляд на мерно тикавшие в углу часы. Герцог ушел рано утром, сказав, что у него назначено несколько деловых встреч, и она не ожидала его так скоро. «Может, забыл что-нибудь?» Элеонора невольно обвела комнату внимательным взглядом, но не обнаружила ничего, что принадлежало бы ее любовнику. «Странно, - женщина нахмурилась, в душе зашевелилась смутная тревога. – Может, случилось что-нибудь? Господи, а вдруг что-то с Терри?! Ну да… Ричард отправился на деловую встречу, а у его партнеров наверняка большие связи в Европе. Они могли что-то узнать о Терри и сообщить ему… Или он сам попросил их об этом. От Терри давно не было писем, и Ричард так беспокоился о нем. Вот почему он так быстро вернулся. Господи, пусть это будут хорошие новости! Я не вынесу, если с моим сыном что-то случилось! Просто не вынесу!!!» Стук повторился. Тихий. Настойчивый. Элеонора со страхом уставилась на дверь, чувствуя, что не в состоянии сделать ни единого движения, даже просто подняться из кресла. Ноги совершенно не слушались ее, колени мелко задрожали, а по телу разлилась неприятная слабость. Но почему-то именно это оказалось той последней каплей, которая переполнила чашу и вывела ее из себя. Элеонора ощутила, как ее охватывают злость и раздражение. «Глупая, ну с чего ты взяла, что это Ричард? – принялась мысленно отчитывать она себя. - Может, это кто-то другой. Миссис Питерс, к примеру. Конечно, прежде она не осмеливалась беспокоить в столь ранний час, но, может быть, именно сегодня у нее снова случилось нечто из ряда вон выходящее и ей, как всегда, срочно понадобилась именно твоя помощь? Но даже если это и Ричард. С чего ты взяла, что он так рано вернулся, потому что что-то случилось? Может быть, встреча уже закончилась. Или не состоялась. Все, сейчас же возьми себя в руки и открой дверь. Кто бы это ни был, нечего держать человека на пороге!» Закончив этот мысленный монолог, Элеонора почувствовала себя значительно лучше и, поднявшись, решительно направилась к двери. - Кто это? – громко спросила она и прислушалась. Из-за двери не донеслось ни звука. «Может быть, ушли?..» Отодвинув щеколду, Элеонора приоткрыла дверь, осторожно выглянула в коридор и… Перед ней стоял Терри. Такой же, как и год назад, когда зашел попрощаться с ней. На минуту перед тем, как отправиться сначала в Бостон, а затем в Европу, где бушевала беспощадная, жестокая война, где гибли люди и лились реки крови, чтобы, может быть, не вернуться уже никогда. И не такой. Взглядом, горящим радостью и неверием, Элеонора всматривалась в лицо сына и никак не могла понять, что же именно в нем изменилось. Но что-то изменилось. Она просто чувствовала это. А он смотрел на нее и улыбался. Все еще в военной форме, свободно болтающейся на плечах, распахнутой настежь длинной, грубой солдатской шинели и непокрытой головой с уже отросшими, но все еще очень короткими темными волосами. Его глаза светились теплом и радостью, но их взгляд стал глубже и как-то странно потемнел, словно где-то на самом дне этой ярко-изумрудной бездны притаилась черная тень, а в уголках прорезались едва заметные морщинки усталости и обреченной печали. И такие же почти невидимые морщинки залегли в опущенных уголках губ. А подбородок стал тверже и упрямее. Да и сам он стал как-то резче, статнее. Сильнее. Перед Элеонорой стоял ее сын. Но уже не мальчик и не юноша, а мужчина. Солдат. С минуту они молча смотрели друга на друга. Не просто смотрели, а всматривались. Не мигая, пристально и внимательно, словно пытаясь отыскать в лицах друг друга нечто близкое, родное, знакомое. Нечто из того оставшегося навеки в прошлом последнего мгновения последней встречи, чтобы опереться на него, вновь обрести себя, прежнюю жизнь и почву под ногами. Протянуть невидимую связь сквозь долгие месяцы разлуки и почувствовать себя не двумя незнакомцами, смотрящими друг на друга со странной смесью неверия, удивления, надежды и страха во взоре, а родными людьми. Матерью и сыном, которые наконец-то встретились. А затем он улыбнулся. Улыбнулся легко и весело, той прежней, совершенно мальчишеской улыбкой, от которой на его исхудавших чисто выбритых щеках заиграли ямочки, а в глазах зажглись озорные искорки. - Привет, мам, - наконец тихо и немного смущенно произнес Терри. Его голос звучал напряженно и хрипло, вероятно, от волнения. – Вот я и вернулся. Как обещал. Я же говорил, что вернусь. Эта беззаботная улыбка и слова вывели Элеонору из оцепенения. - Терри, - с трудом удалось выдавить ей непослушными, побелевшими и дрожащими от волнения губами. И тут на нее обрушилась непонятно откуда взявшаяся слабость. Ей вдруг стало холодно, по спине пронеслась знобящая дрожь, а колени подкосились. У нее было такое чувство, словно она внезапно очутилась в центре бушующего урагана: ледяные потоки ветра безжалостно швыряли ее, будто песчинку, играли с ней, подобно новорожденному младенцу, с любопытством и удивлением вертящего в маленьких цепких ладошках цветную погремушку, совершенно не сознавая того, как легко она может сломаться от одного его неосторожного движения. И внезапно Элеоноре показалось, что еще секунда – и она просто упадет. Мышцы словно одеревенели, и, в то же время, буквально сотрясались в невидимой глазу желейной дрожи, расползавшейся по телу липким холодом. Казалось, даже кровь в жилах начала застывать, превращаясь в отвратительное вязкое месиво, с трудом и болью продирающееся по венам. Ей стало трудно дышать, перед глазами вдруг затрепетала смутная серо-туманная дымка, которая с каждой секундой все больше и больше темнела, превращаясь в черную душную завесу, шаг за шагом поглощающую все вокруг, пол под ногами покачнулся. Кое-как совладав со ставшим вдруг непослушным и каким-то громоздко-тяжелым телом, Элеонора сделала неуверенный шажок. Подняв руку, она слепо пошарила вокруг себя и, нащупав стену, обессиленно привалилась к ней плечом, чувствуя, как ее оставляют последние крупицы сил и уверенности. - Терри, - еще раз прошептала она. Прошептала беззвучно. Одними губами. Но он услышал. В следующую секунду Элеонора ощутила уверенное прикосновение сильных мужских рук, которые бережно подхватили и поддержали ее, не позволив ее окончательно обессилевшему от шока и волнения телу сползти на пол, а затем осторожно развернули ее. - Мама, - в голосе Терри звучали тревога и неуверенность. – Что с тобой? Тебе плохо? Элеонора заставила себя поднять голову, мимолетно удивившись тому, с каким почти болезненным усилием далось ей это просто движение. Терри смотрел на нее, в изумрудных глазах светились страх и растерянность. И тут она ощутила, как внутри вдруг словно развязался какой-то невидимый узел и по телу медленно разливалось ощущение тепла, силы и… невыразимого счастья. Ей стало трудно дышать, а на глаза навернулись слезы, но она не возражала. Ведь это были слезы радости и освобождения. Освобождения от страха, который так долго держал ее в своих цепких лапах. От ожидания, которое поселилось в ее душе в тот самый момент, когда за ним закрылась дверь. Того самого, ужасного, тревожно-тоскливого, рвущего сердце ожидания в неизвестности, убивающего своим ядовитым дыханием любую, даже самую маленькую и светлую радость. Ожидания, в котором бесследно растворяется все, подобно мелкому камешку, мгновенно исчезающему в мутной глубине бездонного омута. Ожидания, наполненного лишь бесконечными тревожными раздумьями и тишиной. Застывшей, напряженной, звенящей неслышным эхом смеха судьбы, полного безжалостной злой иронии и насмешливой издевки над ее верой. Верой в то, что с ее сыном не может случиться ничего плохого, что Господь почувствует ее страдания, услышит ее беззвучную отчаянную мольбу и… И не сможет отвернуться от нее. Он обязательно сжалится над ее мучениями и вернет ей сына. Но даже если Господь не услышит ее, что ж… Она готова была принести свои слезы, боль и страх, безжалостно терзавшие ее все эти месяцы, на алтарь жадной и жестокой Богини Смерти. Она выкупила бы жизнь своего сына у равнодушной, бесплотной серой тени, скрывающейся во мраке Вечности и холодно и расчетливо поджидающей очередную жертву. Она выкупила бы. Она бы заплатила. Она готова была платить. Столько, сколько потребуется. Безоговорочная, всепоглощающая и чуточку наивная вера матери, живущая в ней до самого последнего ее вздоха, живущая вопреки случайным слухам и прописным истинам, вопреки всему. Та самая вера, которая заставляет ее закрывать глаза на самые отвратительные поступки своего ребенка, отрицать очевидное и оправдывать его, с безумно-искренней надеждой в голосе утверждая, что происшедшее – не его вина, что он лишь жертва рокового стечения обстоятельств, что в душе он по-прежнему добр и светел. Та самая вера, которая умирает лишь вместе с ней. - Терри, - в царящей в коридоре гробовой тишине ее едва слышный, надрывный шепот показался неожиданно громким. Элеонора содрогнулась всем телом и порывисто обняла сына, изо всех сил прижимая его к себе. – Терри… Сынок… Господи, ты жив! Вернулся! Вернулся!!! - задыхаясь от рвущейся наружу радости, сбивчиво лепетала она, не замечая слез, которые неудержимо ползли по щекам, оставляя серебристые соленые дорожки. – Слава тебе, Господи, вернулся! Наконец-то! Я знала… Знала… Я так ждала… Я знала! - Разумеется, вернулся, - растерянно прошептал Терри, обнимая мать и успокаивающе гладя рассыпавшиеся по плечам роскошные золотые локоны. – А ты сомневалась? – в его голосе послышались нотки задиристой усмешки мальчишки-хулигана, которому только что удалось провернуть замечательную каверзу. – Я же обещал. - Да, ты обещал, - подняв голову, Элеонора чуть отстранилась от сына и, еще раз окинув его сияющим взглядом, счастливо улыбнулась. – Ты сдержал слово, - с истинно материнской гордостью добавила она. - Конечно, - Терри улыбнулся в ответ, в изумрудных глазах запрыгали лукавые искорки. – Я же твой сын! Со мной не могло ничего случиться, - он бросил быстрый взгляд себе за спину, но тут же снова повернулся к ней. – А сейчас позволь представить тебе своих друзей… - Представить своих друзей? – ошеломленно пробормотала Элеонора, ее глаза расширились от удивления. - Да. Терри отступил в сторону, открывая ее взгляду замерших позади него двух молодых людей, которых она из-за царящего в коридоре полумрака и захлестнувших ее эмоций попросту не заметила. Они молча стояли чуть поодаль, невозмутимо наблюдая за развернувшейся у них на глазах сценой семейного воссоединения, но на их губах играли улыбки, а в глазах светились понимание и радость за друга. Элеонора ощутила неловкость. Желая загладить невольную оплошность, она сделала шаг им навстречу и улыбнулась приветливой и чуточку виноватой улыбкой. - Простите мою грубость, - мягко произнесла она. – Я так обрадовалась, увидев сына, что забыла обо всем. Это непреднамеренно. - Не стоит извиняться, мадам, - ответил один из мужчин, шагнув ей навстречу. – Мы понимаем. У него был замечательный голос. Звучный густой баритон радовал слух глубиной и богатством интонаций и омывал душу, подобно живительным струям тропического ливня, обрушивающего свои воды на пески пустыни после сезона засухи и возвращающего жизнь в ее выжженное палящим солнцем и потрескавшееся от безжалостных сухих ветров тело. Мягкий, почти неуловимый акцент, выдававший в нем француза, гармонично вплетался в звучание его речи, придавая ей особое очарование, и невольно вызывал в памяти сияющие переливы темного бархата. Молодой человек был примерно такого же возраста, как и Терри, невысокого роста, худощав, но отлично сложен. Двигался он легко и грациозно, с тем самым пресловутым неосознанно-безыскусным изяществом, присущим лишь французам, но в каждом его движении чувствовались сила и мощь, словно в движениях кошки. Огромной хищной кошки, великолепной, гибкой, изящной и опасной. Быть может, леопарда или ягуара. Военная форма и длинная солдатская шинель из грубой серо-зеленой шерсти подчеркивали его стройную фигуру и усиливали общее впечатление. Молодой человек сделал еще один шаг и оказался в полосе света, падавшего из проема открытой двери. Теперь Элеонора получила возможность рассмотреть не только его фигуру, но и лицо, и поняла, что не ошиблась, когда решила, что он молод и что он – француз. «Вероятно, с юга Франции», - мысленно определила она, скользнув взглядом по едва начавшим отрастать иссиня-черным волосам, чисто выбритым впалым щекам с высокими четко очерченными скулами, изящной, прямой, но, может быть, чуть более длинной, чем необходимо, линии носа и упрямому подбородку. Но самым примечательным в лице стоящего перед ней мужчины были его глаза. Черные, опушенные длинными темными ресницами, они лучились светом, а на самом их дне то и дело вспыхивали смешливые искорки. Эти глаза каким-то непостижимым образом преображали лицо своего обладателя, смягчая резкие, изломленные черты, придавая им гармонию и неуловимое очарование. Делая их почти красивыми. - Это Шарль де Шарни, - представил между тем его Терри. – Бывший сержант нашего отряда. - Рада знакомству, - приветливо улыбнулась Элеонора, протягивая руку. - Я тоже очень рад, мадам, - искренне ответил Шарль. – Терри много рассказывал нам о вас, но наяву вы еще прекраснее, чем в его рассказах. Он поднял ее руку и, склонив голову, слегка коснулся губами кончиков ее пальцев. Это было проделано с такой непосредственностью и элегантностью, словно их официально представляли друг другу на великосветском приеме, а он был, по меньшей мере, принцем крови. - Вы мне льстите, - мягко рассмеялась Элеонора, но в глубине души вынуждена была признать, что ей понравились и его манеры, и этот комплимент, хотя она прекрасно понимала, что и то, и другое было не более чем необходимой данью вежливости. Впрочем, себя ей тоже было не в чем упрекнуть: в ее смехе не было ни капли кокетства, а лишь искреннее, почти материнское восхищение изысканной юношеской галантностью. - Ничуть, - между тем с улыбкой возразил Шарль. – Это истинная правда. - В таком случае, спасибо. Элеонора перевела взгляд на второго мужчину. В противоположность французу этот молодой человек был высок, отчего казался гораздо более худым, чем его друг, но в то же время более крепким и сильным. Как и его друзья, он был в военной форме, длинной, свободно болтающейся на плечах шинели, а его непокрытую голову украшала неровная щетина почти такого же цвета, как у Терри. Загорелая, отшлифованная непогодой и ветром кожа четко обрисовывала резкие черты худощавого лица: высокий лоб, впалые щеки и заметно выдающиеся на их фоне скулы, широкий жесткий подбородок и совершенно неожиданный на этом простом, даже грубоватом, лице великолепный римский нос. Темно-карие глаза под широкими прямыми бровями светились проницательностью, любопытством и… смущением. Он стоял очень прямо, разве что не вытянувшись по стойке «смирно», и безотчетно мял в ладонях край шинели, словно не знал, куда себя деть. Его неловкость была почти осязаема. Заметив ее взгляд, молодой человек неловко переступил с ноги на ногу и нервно сглотнул. - А это Чарльз Грант, - представил его Терри. – Наш капитан. Он из Бостона. С Чарли мы знакомы довольно давно. Он был одним из первых, с кем я познакомился, когда приехал сюда, сбежав из колледжа. - Очень приятно, - мягко произнесла Элеонора и ободряюще улыбнулась в надежде, что это поможет ему справиться с неловкостью. - Я… Я тоже очень рад… мэм, - запинаясь, выдавил в ответ Чарли и, совершенно смутившись, отвел взгляд. - Чарли, Шарль, это моя мама, мисс Элеонора Бейкер. Услышав это имя, Шарль вздрогнул, его глаза изумленно расширились, а на лице появилось выражение ошеломленного неверия. - Элеонора Бейкер? – переспросил он. – Вы – американская актриса мисс Элеонора Бейкер? - Д-да, - неуверенно пробормотала Элеонора, несколько обескураженная столь странной реакцией юноши. - Я читал о вас! - воскликнул Шарль, расплываясь в улыбке. – Все парижские газеты писали о вашем успехе на Бродвее и в Англии! Но я никогда не думал, что удостоюсь чести быть представленным вам! - Спасибо, мистер де Шарни, - Элеонора улыбнулась, явно польщенная его восторженным отзывом. – Но… Разве Терри не говорил вам, как меня зовут? - Нет, - Шарль хмуро покосился в сторону Терри, который с растерянностью и удивлением переводил взгляд с матери на друга и обратно. – Он не удосужился упомянуть о такой мелочи, как то, что его мать – известная актриса. - Я не нарочно, - принялся оправдываться тот. – Просто не подумал. В конце концов, для меня она всегда была просто мамой. Шарль послал ему убийственный взгляд, но ничего не ответил. И тут Элеонора заметила, что они все еще стоят в коридоре. - Боже мой, прошу прощения, - спохватившись, пробормотала она, распахивая дверь. – Как неудобно. Вы с дороги и, наверное, очень устали, а я держу вас на пороге. Вот уж действительно, гостеприимство - слов нет! Проходите. Она вошла в квартиру. Терри, Чарли и Шарль последовали за ней. - Мам, мы ненадолго, - сообщил Терри, закрывая дверь. - Ненадолго?! – Элеонора чуть не споткнулась от неожиданности. – Как это ненадолго? Почему? - Дело в том, что мне необходимо переговорить с Эдом. Надеюсь, он снова примет меня в свою труппу. Кроме того, я хочу попросить его, чтобы он взял Шарля. - Шарля? – Эелонора удивленно посмотрела на француза, в ее глазах блеснули искры уже профессионального интереса. – Вы тоже актер, мистер де Шарни? - О, я сменил множество профессий, мадам, - усмехнулся тот. – Доводилось и играть на сцене. - И в каком театре вы выступали? - В «Комеди Франсез». - В «Комеди Франсез» в Париже?!! – Элеонора не смогла сдержать удивленного возгласа. – Господи, да это же один из самых старых и лучших театров в мире!!! Полагаю, это послужит вам отличной рекомендацией. Надеюсь, я не покажусь вам слишком назойливой, если поинтересуюсь, почему вы снова не вернулись в «Комеди Франсез», а предпочли отправиться в Америку? - Дело в том, что я был отнюдь не звездой первой величины в «Комеди Франсез», - спокойно пояснил Шарль. - Поскольку я работал там сравнительно недолго, чуть меньше года, мне давали лишь незначительные и второстепенные роли. Кроме того, я очень хотел побывать в Америке. - Понятно, - задумчиво протянула Элеонора. - У вас прекрасный голос и неплохие внешние данные, что немаловажно в нашей профессии. Хотя, конечно, ваши прически просто ужасны, но, думаю, за время репетиций волосы отрастут. К тому же, следует принять во внимание, что вы только что вернулись с фронта. Можно сказать, герои. Думаю, Эдвард с удовольствием возьмет вас в свою труппу, ведь ваше участие в спектаклях несомненно добавит им популярности. - На это мы и рассчитываем, - согласился Терри, устраиваясь в кресле. – Но не будем загадывать заранее, а сначала все-таки поговорим с Эдвардом. Вот только если мы хотим обсудить с ним этот вопрос сегодня, то нужно успеть до начала репетиции. Он терпеть не может, когда ему мешают работать. А потом… - Терри споткнулся на мгновение. – А потом я хотел навестить Сюзанну. Как она? - помолчав, тихо поинтересовался он. - Как всегда, - Элеонора тяжело вздохнула. – Тихая, грустная, ждет тебя. Кажется, у нее все без изменений, хотя я редко вижу ее. Много работы, да и репетиции заканчиваются поздно. Она почти не выходит из дома. Изредка миссис Марлоу вывозит ее в парк. Несколько раз я все же встречалась с ней и даже разговаривала. Когда передавала ей твои письма. Она старается держаться, хотя очень переживает и беспокоится за тебя. Впрочем, как и я. - Прости, - голос Терри был по-прежнему тих и серьезен, но в нем не было сожаления. – Я не мог поступить иначе. - Я знаю, - вздохнула Элеонора и грустно усмехнулась. – Я только надеюсь, что ты достиг того, чего хотел, и все это было не зря, - она вопросительно посмотрела на сына, но тот ничего не ответил и молча отвел взгляд, а его лицо мгновенно превратилось в застывшую непроницаемую маску. В комнате воцарилась напряженная тишина. - Ну да ладно! – весело воскликнула Элеонора, пытаясь разрядить обстановку. – Что было, то прошло и быльем поросло! К чему говорить о грустном в такой радостный и светлый день? Оставим грусть позади, сегодня у нас праздник! Терри, ты можешь навестить Эдварда и Сюзанну, но после я снова жду тебя к себе! Этот день принадлежит мне, слышишь? В конце концов, я – твоя мать. Должны же у меня быть хотя бы незначительные привилегии! - Хорошо, мама, - послушно произнес Терри тоном пай-мальчика. - Мы навестим сначала Эда, затем Сюзанну, а потом я снова приду к тебе. - Но не раньше, чем я угощу вас завтраком и чаем! – со значением добавила женщина. - Ну, разумеется, - при мысли о завтраке с горячим чаем на его губах заиграла блаженная улыбка, а глаза мечтательно затуманились. - Только чай с бергамотом! – спохватившись, умоляюще-требовательно добавил он. - Как пожелаешь, - мягко улыбнулась Элеонора, направляясь на кухню. – Сегодня все - как ты пожелаешь. Они пробыли у нее чуть больше получаса. Придерживая рукой штору, Элеонора наблюдала, как ее сын и его друзья идут вниз по улице. «Боже, как же он изменился. Вырос. Мой сын стал совсем взрослым. Господи, как незаметно пролетело время! Кажется, совсем недавно мы были в Шотландии, сидели, обнявшись, у камина и он был совсем мальчишкой. И вот он уже взрослый человек. Мужчина. Странное чувство… Будто теряешь что-то. Ну да что там! Когда-то это должно было случиться. Терри всегда был слишком серьезным, упрямым и самостоятельным. И несчастливым. Несчастья заставляют нас взрослеть быстрее. В то же время в нем до сих пор сохранилось что-то мальчишеское. Даже после того, как он прошел эту ужасную войну. Ладно. Не стоит думать о грустном в такой замечательный день. Сегодня не место печальным мыслям и плохим известиям. Сегодня - праздник. И ничто не должно его омрачать. Все подождет до завтра. И то, что я должна сказать ему, тоже. Господи, даже представить страшно, как отреагирует Терри, когда узнает, что его отец здесь и мы снова вместе, не говоря уже о… Впрочем, что толку теперь сокрушаться? Ничего уже не изменишь, а если я начну этот разговор сегодня, то лишь испорчу ему такой замечательный день. Нет, не стоит. Только не сегодня. Он едва вернулся и так счастливэ Успеется. Все завтра!!! – Терри, Чарли и Шарль дошли до конца улицы и, свернув за угол, исчезли из виду. - Зато как обрадуется Ричард, когда узнает, что Терри здесь и с ним все в порядке, - внезапно пришедшая в голову мысль заставила ее застыть на месте. - О, Господи!!! Ричард!!! Он же не знает о приезде Терри!!! Он наверняка придет ко мне сегодня и… И столкнется с ним, – Элеонора почувствовала себя так, словно на нее неожиданно вылили ушат ледяной воды. Ее бросило в жар, затем снова в холод, от накатившей паники противно засосало под ложечкой. Тяжелая штора выскользнула из ее ослабевших пальцев и плавно закрыла окно. – Нет, этого нельзя допустить! – закусив нижнюю губу, Элеонора обхватила плечи руками и нервно зашагала по комнате, пытаясь собраться с мыслями и решить, что же делать дальше. – Я должна разыскать Ричарда и предупредить, чтобы он какое-то время не приходил ко мне. Им лучше не встречаться, пока я не поговорю с Терри. А до тех пор я могу сама приходить к нему. Но с разговором лучше не затягивать. Впрочем, Ричард не позволит мне затянуть. Ему не терпится встретиться с сыном. Вот только не уверена, что и Терри жаждет снова видеть отца. Скорее уж наоборот. Почти уверена, что он откажется не то что разговаривать, но даже просто видеть его. Он может быть очень упрямым. Особенно когда обижен. Достаточно вспомнить, как старательно он отказывался разговаривать со мной и избегал любых, даже самых мимолетных встреч, пока считал, что я его бросила. А сейчас он не просто обижен. Он зол. Он очень зол на отца. Но теперь, когда я и Ричард снова вместе, Терри придется общаться с ним. Хочет он или нет, но они должны встретиться. Но не раньше, чем я поговорю с ним. Да, определенно, так будет лучше! Ну, что ж… За дело! Сложно быть матерью взрослого сына. Но еще сложнее, кода приходится выбирать между двумя мужчинами, каждого из которых ты любишь больше жизни и не желаешь потерять ни одного из них. Особенно если это отец и сын. Посмотрим, удастся ли мне сохранить их обоих! Помоги мне, Господи! На тебя вся надежда». Подхватив плащ, Элеонора спешно направилась к двери. Они шли по центральной улице. Бросив очередной удивленный взгляд на мрачно-неприступное лицо Терри, Шарль чуть нахмурился, но предпочел промолчать, хотя и никак не мог понять, что же произошло. До, во время и после визита к матери Терри был весел, разговорчив и буквально искрился радостью. Вспомнив Элеонору, Шарль чуть улыбнулся. Он действительно не знал, что американская актриса Элеонора Бейкер, о таланте которой с таким восторгом писали парижские газеты, и есть мать Терри. Человека, с которым его свел странный поворот непредсказуемой насмешницы-судьбы Человека, ставшего его другом. Почему-то он был убежден, что Элеонора Бейкер очень молода. Быть может, из-за того, как она выглядела на смутных газетных фотографиях. А быть может, из-за всеобщего поклонения, которое вызвала ее игра. Обычно такого восторга удостаивались лишь молоденькие красавицы-звезды, неожиданно вспыхивающие на театральном небосклоне, иногда не столько благодаря своему таланту, сколько внешней привлекательности. Но наяву Элеонора оказалась совсем не такой. Перед ним предстала не актриса, а просто женщина. Невысокая, стройная, обаятельная, чуть грустная и очень-очень красивая женщина с завораживающе-ласковым взглядом огромных изумрудных глаз и мелодичным грудным голосом. От нее словно исходили невидимые волны, окутывающие теплом и покоем всех, кто к ней приближался… Как бы то ни было, пока они были у нее в гостях, Терри был весел. После того, как они, насладившись материнским теплом, любезностью и гостеприимством Элеоноры, выбрались на улицу, Чарли сообщил, что отправляется искать себе жилье, а они с Терри направились на Бродвей, к руководителю театральной труппы, с которой тот выступал до ухода на фронт, и Терри все еще был в прекрасном расположении духа. Встреча с Эдвардом Стэнфордом прошла весьма успешно. При виде их старый актер буквально расцвел от счастья и все время, пока они разговаривали, с его лица не сходила широкая улыбка. Он был только рад, что один из его самых популярных и подающих большие надежды актеров вновь вернется на сцену. Просьбу Шарля принять его в труппу мистер Стэнфорд принял несколько настороженно, но после того, как Терри ненароком обронил, что тот играл на сцене в «Комеди Франсез», тревожное сомнение, отражавшееся в голубых глазах руководителя труппы, рассеялось, словно дым, сменившись искренним воодушевлением. Единственное, что вызвало гримасу недовольства на лице Эдварда за все время беседы, были их прически и не слишком презентабельный внешний вид, но он тут же здраво рассудил, что работа над новой постановкой едва началась, а премьера должна была состояться только через три месяца, поэтому у них было время исправить этот досадный недостаток. Пробы и распределение ролей были назначены на завтра, после чего ему и Терри было недвусмысленно велено не опаздывать, и они были отпущены с миром на все четыре стороны. Когда они вышли из театра, Терри с улыбкой поздравил его с успехом и полученной работой и был вполне доволен жизнью… Но пока они шли по улице, его настроение все больше менялось. Он стал задумчивым, на вопросы и замечания отвечал односложно и невпопад и мрачнел на глазах. В результате в эту минуту Шарль пребывал в полной растерянности. Из разговора в гостиной мисс Бейкер и нескольких скупых фраз, оброненных Терри, когда они вышли из театра, он понял, что они направляются к некой мисс Сюзанне Марлоу, которая, судя по всему, была возлюбленной (а быть может, даже невестой!) его друга и которая, очевидно, была тяжело больна, поскольку почти не выходила из дому, а если и выходила, то только в сопровождении матери… «Тем более непонятно, почему он такой мрачный, - напряженно размышлял Шарль, искоса осторожно поглядывая на неподвижное и мрачное, словно серая гранитная плита, лицо друга. – Если она его невеста, значит, он любит ее. Но он ведет себя совсем не как влюбленный, который давно не видел любимую. Наоборот, у него такой вид, словно… Словно он совсем не жаждет видеть ее. Хотя… Быть может, его вынуждают жениться на ней? Но кто? Мать? Не похоже. Я бы сказал, мисс Бейкер сама не в восторге от их отношений. Она так сухо и холодно говорила об этой девушке. И у нее было такое лицо, словно мисс Марлоу ей очень неприятна, но она вынуждена смириться. Отец? Но, судя по имени матери, Терри – незаконнорожденный. К тому же, он никогда даже не упоминал об отце. Такое впечатление, что тот давно исчез из их жизни. Наверное, какой-нибудь аристократ вскружил голову молодой девушке, развлекся, а когда надоела - бросил. Обычная история. Но если это не родители Терри, тогда кто? Родители девушки? Может быть. Хотя я бы сказал, что Терри не относится к категории людей, которых вот так запросто можно заставить сделать что-то против их воли. К тому же, что такого он мог совершить, чтобы родители девушки заставляли его жениться на ней? Неужели, как отец, соблазнил и бросил? Может быть, он хотел отомстить? За свою мать, за себя, в конце концов. Наверняка жизнь у него была несладкая. Да нет, не может быть! Терри честен и благороден просто до неприличия! Он не смог бы так поступить. Но если не это, тогда что?.. А если это она соблазнила его? Соблазнила в надежде, что он женится на ней, а затем, когда он отказался, рассказала обо всем родителям, чтобы те заставили его! Нет, не сходится. В этом случае Терри просто отказался бы. Или… Или у них было еще что-то? Может быть, они шантажируют его? Шантажируют чем-то, что очень много значит для него. Хотя, собственно, почему они? Может быть, это девушка шантажирует его. Вполне возможно. Если она смогла, наплевав на приличия, соблазнить мужчину, то она вполне способна и на шантаж. Хотя если это шантаж, то возможно, что никакого совращения и не было. Хм-м… А девушка, судя по всему, не обременена моралью. В таком случае, понятно, почему у Терри такое лицо. Я бы на его месте тоже не испытывал желания видеть эту леди. Хотя, пожалуй, рановато судить. Я даже не знаком с ней. Может быть, на самом деле все совсем не так, и дело вовсе не в шантаже. Интересно, какая она?» Его размышления были прерваны неожиданной остановкой Терри, отчего Шарль, погруженный в задумчивость, не сразу успел сориентироваться и едва не налетел на друга. Остановившись, он с минуту с удивлением смотрел на него, а затем перевел взгляд на дом, перед которым они стояли. Это было невысокое одноэтажное строение из серого камня и с небольшим крылечком, на которое вели несколько ступенек, украшенные по бокам резными металлическими перилами. Справа и слева от крыльца сверкали стеклами два высоких окна, полузакрытых светлыми шторами. Тяжело вздохнув, Терри шагнул к ступенькам. Его движения были плавными и замедленными, словно у приговоренного к смертной казни преступника, поднимающегося на эшафот и изо всех сил пытающегося оттянуть решающий момент. Замявшись на мгновение, Шарль последовал за ним. Поднявшись на крыльцо, Терри замер на секунду, а затем как-то болезненно поморщился и решительно постучал в дверь. Какое-то время внутри царила тишина, а затем дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина. Судя по внешности, она была уже в годах: в золотых волосах, уложенных на затылке в скромный узел, пробивались серебряные прядки, в уголках огромных синих глаз прорезались едва заметные морщинки, и такие же морщинки протянулись от крыльев носа до уголков губ, сурово и печально опущенных вниз. Но даже сейчас ее лицо все еще было очень красивым, хотя и усталым. Одета она была в строгое темное платье с глухими воротником и без единого, даже самого маленького и невинного украшения. «Пожалуй, строже наряд только у монахинь, - невольно подумал Шарль, внимательно изучая ее удивленно-растерянным взглядом. – Хотя нет. Даже у монахинь есть белые воротнички и клобуки. Господи, неужели это и есть Сюзанна Марлоу? Да ей больше тридцати! И не такая уж она и красавица. Впрочем, нет. Мисс Бейкер упоминала, что Сюзанна живет с матерью. Наверное, это ее мать». Последовавшие за этим слова Терри подтвердили его догадку. - Добрый день, миссис Марлоу, - тихо произнес он абсолютно пустым голосом, в котором не было даже намека на какие-нибудь эмоции. - Терри! – устало-грустное выражение исчезло с лица женщины, как по мановению волшебной палочки, сменившись неподдельной радостью. – Боже мой, Терри, ты вернулся!!! Слава тебе, Господи и заступница-дева Мария, пресвятая матерь Божия! - Да. Я вернулся на «Аквитании» и сразу же направился в Нью-Йорк, - ответил Терри все тем же бесцветным голосом, его лицо превратилось в застывшую мраморную маску, одновременно прекрасную и ужасную. - Я приехал только сегодня утром. - Боже мой, как я рада видеть тебя! – всплеснув руками, продолжала миссис Марлоу восторженным тоном, не замечая, а быть может, делая вид, что не замечает его совсем не радостного вида. – А как обрадуется Сюзанна! Она так переживала, так беспокоилась за тебя все это время, что буквально превратилась в тень. Но уж теперь-то она приободрится. - Да, конечно, - в очередной раз сухо и устало обронил Терри. – Позвольте представить вам моего друга, месье Шарля де Шарни. Мы вместе воевали во Франции. Шарль, это миссис Марлоу, мать Сюзанны. - Очень приятно, - мягко произнес Шарль, чуть склонив голову в качестве приветствия. - Я тоже очень рада, - ответила женщина и, словно опомнившись, распахнула дверь, отступив в глубину холла. – Прошу вас, проходите. Терри вошел первым. Шарль машинально шагнул следом, все еще размышляя над причинами более чем странного поведения своего друга. В холле царил приятный полумрак. - Сюзанна в гостиной, - пояснила миссис Марлоу, закрывая дверь. – Идите к ней, а я тем временем приготовлю вам чаю. Бросив шинель на стоящий у стены стул, Терри, словно машина, безропотно подчиняющаяся приказам, молча развернулся и направился к темнеющему слева коридору. Сняв свою шинель, Шарль положил ее на тот же стул и последовал за другом, краем глаза заметив, что миссис Марлоу провожает их сияющим от счастья взглядом, на губах женщины играла легкая радостная улыбка. Путь оказался недолгим. Остановившись у ближайших двойных дверей, Терри коротко постучал и, не дожидаясь ответа, вошел внутрь, но тут же остановился. - Здравствуй, Сюзанна, - очень мягко, но абсолютно бесцветно и сухо произнес он. Шарль нерешительно замер на пороге. Широкие плечи и спина Терри скрывали от него большую часть комнаты и таинственную Сюзанну Марлоу, а поскольку войти в комнату, не толкнув его, он не мог, то принялся терпеливо ждать, когда же тот, наконец, вспомнит о нем. Но тут раздался женский голос, и Шарль моментально забыл обо всем. - Терри!!! В этом коротком слове, произнесенном мягким, нежным, словно дуновение прохладного бриза в еще не остывшую от палящей дневной жары августовскую полночь, и, в то же время, звонким и мелодичным, подобно журчащему по камням горному ручейку, пробивающему себе дорогу среди тающих снегов, или, быть может, хрустальной песне маленьких серебряных колокольчиков, сопрано, прозвучало столько тепла, радости и искреннего счастья, что Шарлю стало не по себе. Теперь у него не осталось никаких сомнений, что уж, по крайней мере, мисс Марлоу действительно любила его друга, даже если Терри и не отвечал ей взаимностью. Этот голос был преисполнен беззаветной, всепоглощающей любви, сравнимой разве лишь со слепым и благочестивым преклонением монахини перед ликом Христа. «Нет, это не может быть игра. Невозможно так искренне и натурально изобразить подобное чувство, не испытывая его, не зная, что это такое. Каким бы хорошим актером ты ни был. Нет, это не игра. Судя по всему, мисс Марлоу действительно любит Терри. А значит, дело тут не в шантаже. В таком случае, почему же Терри так себя ведет? Или все же она шантажирует его? Влюбленная женщина способна на любые, даже самые страшные поступки, не говоря уже об обычном шантаже. А уж если она влюблена до такой степени!» В этот момент Терри сделал несколько шагов вперед, и в поле зрения Шарля наконец-то оказалась вся комната. Небольшая гостиная была отделана панелями в теплых кремовых тонах, которые вкупе с мебелью, выполненной в старинном витиеватом стиле, придавали ей очень уютный вид. А прямо напротив двери, у окна в большом кресле с широкими подлокотниками и высокой спинкой сидел… ангел. Самый настоящий ангел в образе девушки. Невысокого роста, хрупкая, изящная и очень-очень красивая. Тонкие, чистые, плавно-округлые линии ее худенького, но, пожалуй, слишком бледного, почти детского личика, источали какую-то отстраненную, утонченную, нежную красоту. Красоту неземную, пришедшую из мира по ту сторону зеркального стекла, веющего равнодушием, холодом и неприступностью. Ее лицо напомнило ему совершенные, высеченные из дорогого бело-розового мрамора лики древних богинь, что украшали античные храмы, и от него, как и от тех каменных ликов, исходили волны покоя, умиротворения и затаенной где-то глубоко внутри печали. Совершенство. Красота, достигшая апофеоза своего расцвета и внезапно осознавшая, что ей больше не к чему стремиться, и застывшая навеки ледяной печатью равнодушной грусти на почти неуловимой грани между недосказанностью и завершением. Но огромные голубые глаза этой полуженщины-полуребенка, опушенные длинными темными ресницами, светились жизнью. Эти глаза не имели возраста. В их простодушно-открытом взгляде странным образом переплетались детская непосредственность и какая-то спокойная, истинно женская мудрость. А еще они буквально лучились теплом, нежностью, бесконечным невыразимым счастьем и… почти неуловимой грустью. В скромном платье из переливчатого черного шелка с длинными рукавами и пышной юбкой, чуть оживленном широким белоснежным воротником и манжетами, еще более подчеркивающем ее утонченную красоту, молочную белизну кожи и хрупкость, со струящимися по плечам длинными золотыми локонами, аккуратно перехваченными черной бархатной лентой, она напоминала сказочную принцессу или фарфоровую куколку и казалась такой юной и беззащитной, что Шарль внезапно ощутил желание обнять ее и защитить от чего-то, пока ему неизвестного. Быть может, от всего мира. И это желание было настолько сильным, что он почувствовал, как ладони сами собой сжались в кулаки. Девушка сидела, чуть откинувшись на высокую спинку кресла, тонкие ладони с длинными изящными пальцами сжимали раскрытую книгу внушительной толщины, лежавшую у нее на коленях, которую она, очевидно, читала перед их приходом. - Ты вернулся, - снова произнес «ангел» срывающимся шепотом. – Слава тебе, Господи! Не сводя с Терри сияющих счастьем глаз, она протянула к нему руки, выпустив книгу, отчего та мягко заскользила по ее юбке вниз и звонко шлепнулась на пол, но девушка, казалось, даже не заметила этого. И Шарль понял, что не ошибся: на ангельском личике Сюзанны Марлоу, во взгляде ее небесно-голубых глаз, похожих на освещенные ярким утренним солнцем бездонные горные озера чистейшей родниковой воды, отражалась та самая безграничная всепоглощающая любовь, которая совсем недавно так отчетливо, доверчиво и очевидно прозвучала в ее голосе и которую она даже не пыталась скрыть, на кончиках темных ресниц искрились серебристые капельки слез. Но одновременно с этим он понял и кое-что другое. Еще никогда в своей жизни он не встречал такой сокрущающе-совершенной, утонченной красоты. Красоты, от которой перехватывало дыхание, от которой кружилась голова и темнело в глазах, от которой сердце сладко замирало в груди. Но женщина, обладавшая этой красотой, эта очаровательная и таинственная фея, эта прекрасная принцесса из давно позабытых детских сказок, которую он искал всю свою жизнь и которую уже не надеялся встретить, принадлежала другому мужчине. Человеку, с которым они прошли столько боев, где кровь лилась реками, а смерть без устали и сожаления собирала щедрый урожай, и который не раз спасал ему жизнь, рискуя ради этого своей. Человека, с которым его связывали не кровные узы, но узы крови. Их крови, пролитой на полях сражений. Их связывал холод металла винтовок и резкий посвист пуль, горелый запах пороха и черный дым, застилающий безоблачную синеву неба, грохот взрывов, от которых тряслась земля. Их связывали бесконечные марши по раскисшей от дождя или скользкой ото льда земле, вечера у тлеющих костров за чашкой солдатской похлебки и бессонные ночи на голой земле под стоны пронизывающего до костей холодного северного ветра, и тот кусок зачерствевшего черного хлеба, который они однажды разделили. Их связывал резкий дух карболки в полутемных бараках военно-полевых госпиталей, стоны раненых и умирающих и серая тень, застывшая за плечом в терпеливом ожидании. Этот мир, в котором они жили, скользя по тонкой ниточке, протянутой над пропастью смерти, каждую секунду рискуя оступиться и навсегда исчезнуть в ее ненасытной черной пустоте, связал их навеки. Связал самыми прочными узами - узами долга, чести и дружбы. Ангел-полуребенок по имени Сюзанна Марлоу принадлежал человеку, с которым он не мог соперничать - Террузу Грандчестеру, его лучшему другу. Он, Шарль, нашел ее слишком поздно. - Голову даю на отсечение, ты думал о ней! - О ком? - О некоей золотоволосой красавице, от которой наш Терри совсем потерял голову. Неторопливой размеренной походкой Терри подошел к дому, где снимала квартиру его мать, и, остановившись у крыльца, глубоко вдохнул холодный ночной воздух. Он пах ветром, снегом и почему-то дымом. Было всего лишь около пяти часов вечера, но вокруг уже царила глубокая, серебрящаяся звездами, огнями фонарей и хрустящим под ногами снегом темнота. Из клубящихся мглистых туч выглянула луна, похожая на только что отчеканенную огромную серебряную монету, и, разбросав по снежному покрывалу мириады сверкающих и переливающихся всеми цветами радуги искр, снова скрылась в черном тумане. Где-то высоко-высоко в небе тоскливо завыл ветер и внезапно стих, сменившись тишиной. Она была такой же мягкой, белой и пушистой, как окружающий его мир… И звенела напряженным молчанием, время от времени прерываемым морозным скрипом снега под ногами случайных прохожих да далеким шумом редких автомобилей. Вздохнув еще раз, Терри поднял голову и отыскал взглядом знакомые окна. В гостиной горел свет. Мать ждала его. Но он почему-то не спешил войти. Почему – он и сам не понимал, но что-то мешало ему. Беспокоило. Отвернувшись, Терри подошел к дому и, прислонившись спиной к стене, запрокинул голову, устремив задумчивый взгляд в небо. Всю дорогу от Сюзанны он пытался определить причину своего беспокойства, но каждый раз, когда ему казалось, что еще чуть-чуть – и он поймет, в чем же дело, знание ускользало от него, подобно тени, оставляя после себя все то же смутное беспокойство, разве что еще более усилившееся. Чуть нахмурившись, он принялся мысленно восстанавливать цепочку событий прошедшего дня. Он не мог точно определить, когда же возникло это саднящее душу ощущение тревоги, но в одном был уверен твердо: когда он выходил из театра, где репетировала труппа Эдварда Стэнфорда, его еще не было. Впрочем, даже это он не мог утверждать со всей уверенностью, поскольку его мысли в тот момент были сосредоточенны на предстоящем визите к Сюзанне. Вспомнив о Сюзанне, Терри нахмурился еще сильнее, а на его лице непроизвольно отразилась странная смесь мрачной обреченности и раздражения. Он понимал, что должен был испытывать по меньшей мере благодарность за то, что эта милая, добрая и очень красивая девушка, лишившаяся из-за него не только любимой работы, но и большинства радостей, которыми без устали наслаждались окружающие ее люди только потому, что были здоровы, и вынужденная жить запертой в стенах своего дома, словно в тюрьме, так терпеливо, верно и преданно ждала его возращения с войны. За ее бессонные тревожные ночи и бесконечные молитвы, чтобы он вернулся домой живым и здоровым, за ту радость, что вспыхнула на ее бледном кукольном личике, когда он сегодня вошел в гостиную, за ее беззаветную любовь. Да, он должен был по меньшей мере быть благодарен капризной насмешнице-судьбе за столь щедрый подарок. Но он ничего не чувствовал. Ни бурного восторга, ни тихого счастья, ни радости, ни даже благодарности. Ничего. Только пустоту, равнодушие, усталость и… сожаление. А еще вину. Вину за то, что он не мог заставить себя чувствовать то, на что надеялась Сюзанна. Вину за то, что он чувствовал на самом деле. Внутри было темно, холодно и будто бы покрыто затхлой серой пылью, словно в старом, забытом временем и людьми склепе. Неподвижный, застывший, абсолютно пустой и бесплодный мир, который никому не мог дать счастья, потому что сам был несчастлив. Потому что воспоминание о том, что такое счастье и радость, поблекли и выцвели, словно старая фотография, превратившись в смутный образ, миг за мигом растворяющийся в мерной и неотвратимой поступи времени. Он уходил в прошлое, погружался в него, словно тонущий корабль в толщу океанский вод, чтобы однажды навеки упокоиться в его бирюзово-синем мраке в изначальном беззвучии, холоде и покое вместе с образом золотоволосой девушки с глазами цвета весенней листвы, россыпью веснушек на озорно вздернутом носике и смехом, подобным звону серебряных колокольчиков. Другой девушки… Девушки, с которой ему не суждено быть вместе, но которой навсегда принадлежало его сердце. Но ослепленная любовью и счастьем Сюзанна не видела этого. А быть может, не хотела видеть, принимая его терпеливо-виноватую уступчивость за нежность, визиты, продиктованные чувством долга - за искреннее внимание, признательность - за любовь. И все повторялось снова и снова. Словно бег по замкнутому кругу, из которого он никак не мог найти выход. Раз за разом он с отчаянием и яростью пытался разорвать его, и раз за разом вынужден был отступать, унося в душе все новые кровоточащие раны. Он не мог вырваться из порочного круга, имя которому Сюзанна Марлоу, потому что из него не было выхода. Его долг, его честь и совесть связывали крепче самых крепких веревок, сковывали сильнее самых неразрывных цепей. И они навсегда закрыли для него все выходы. Тогда, год назад, он почти возненавидел Сюзанну. Ненависть и ярость кипели в его душе, шевелились, подобно дикому зверю, пробуждающемуся после зимней спячки и готовому разорвать любое живое существо, неосторожно приблизившееся к нему, пусть даже самое безобидное, ни в чем перед ним не провинившееся, чтобы хоть на мгновение успокоить терзающий его голод. Вопреки своему желанию, вопреки законам и морали, вопреки всему, повинуясь одному-единственному, но самому главному и властному инстинкту, спящему в крови любого живого существа с его первого крика и до последнего вздоха, чтобы проснуться в нужный момент, горящим пламенем растечься в крови, подчиняя себе рассудок хозяина, стать самой его сутью и… спасти ему жизнь. Заставить его бороться до последнего. Заставить выжить. Всегда, везде и всюду. Любой ценой, повинуясь лишь самым древним из существующих законов. Законом, установленным самой Вселенной, когда рождалась планета, но почти забытым под гнетом цивилизации. И чтобы справиться с этой ненавистью, он принял решение отправиться добровольцем на фронт. Он сбежал - теперь Терри отчетливо понимал это. Он просто сбежал. Сбежал, чтобы вырваться из ада, в котором он жил, получить хотя бы краткую передышку, хоть глоток свободы. Пусть даже на поле боя, где он мог погибнуть каждую секунду. Он готов был заплатить такую цену. Он был согласен на все. Но война закончилась, и он вновь вернулся в свой ад. В то самое место, откуда начал свой путь. Словно где-то на небесах, по ту сторону Бытия, невидимый и всемогущий читатель захлопнул на мгновение Книгу Жизни – и жизнь остановилась. Герои замерли в нелепых позах, недосказанные слова повисли в воздухе. И лишь песок времени с неслышным шелестом струился в Вечность, отмеряя секунды, часы, дни. Отмеряя мгновения его свободы. А затем незримый читатель вспомнил о недочитанной книге и вновь открыл ее. И герои зашевелились, продолжая играть предписанные роли. Ничего не изменилось. Все осталось на месте и началось там же, где и закончилось и… так же, как и закончилось. Колеса судьбы мерно ползли по заданному кругу, обжигая горечью и болью напрасных усилий, да серый пепел сгоревших надежд сожалением лег на душу. Все начиналось сначала. Но где-то в самой глубине, под всем этим сложным хитросплетением слов, поступков, мыслей и надежд, шевелилась смутная тень беспокойства. Того самого необъяснимого, непонятного беспокойства, которое никак не хотело оставить его. И он никак не мог понять, в чем же причина этого беспокойства. Все было как всегда. Разве что Шарль во время визита к Сюзанне, в противоположность обыкновению, был слишком молчалив и, устроившись в кресле, степенно пил чай, время от времени бросая на него угрюмые взгляды. Но если учесть, что все внимание девушки и его матери практически полностью сосредоточилось на нем самом, то это было вполне объяснимо. К тому же, он только сегодня представил Шарля миссис Марлоу и ее дочери, и они ничего не знали друг о друге, что также не располагало к общению. После визита к Сюзанне, сразу же, как только они вышли из дома Марлоу, Шарль распрощался с ним, сославшись на то, что ему, как и Чарли, необходимо найти себе жилье. Терри пригласил его пойти вместе с ним на ужин к матери, однако Шарль отказался и, пообещав не опаздывать на утреннюю репетицию, направился в противоположную сторону. Терри тяжело вздохнул. Поведение его друга выглядело, конечно, немного странным, но было вполне объяснимо. «К тому же, он наверняка устал с дороги. Да и хлопот с устройством здесь предстоит немало! Поэтому он такой мрачный. Я, наверное, тоже не лучше выгляжу со стороны». Вздохнув еще раз, он оторвался от стены и, поднявшись на крыльцо, вошел в дом. В прихожей царили темнота и тишина. Терри поднялся по лестнице на второй этаж и, остановившись у знакомой двери, тихо постучал. Секунду за дверью царила такая же глухая тишина, как и в прихожей, а затем она распахнулась, и на пороге появилась улыбающаяся Элеонора. - Терри! – радостно воскликнула она. – Ну, наконец-то! А я уже начала волноваться! Проходи. - Не стоило, - с улыбкой ответил Терри, входя в квартиру матери. – Я был у Сюзанны. - Понятно, - пробормотала Элеонора, внимательно наблюдая за лицом сына, но на нем словно застыла маска непроницаемой усталости. – И как она? - Очень обрадовалась, - тут же последовал невозмутимый ответ. - Надо полагать. - А так… совсем не изменилась. Все такая же тихая, грустная и милая, - Терри досадливо поморщился и быстро отвернулся, сделав вид, что целиком поглощен снятием шинели. – Давай не будем о ней, ладно? - вдруг попросил он. – Я не хочу ни о чем и ни о ком думать сегодня. Все, чего я хочу - это хотя бы один вечер провести вместе с тобой, весело и спокойно, а не вспоминая ежесекундно о проблемах. - Хорошо, - понимающе улыбнулась Элеонора. – Как пожелаешь. А я приготовила тебе небольшой праздничный ужин! – торжественно объявила она, отступая в сторону. Перед удивленным взором Терри предстал небольшой гостиный столик, который, как ему помнилось, обычно стоял в углу, заваленный книгами, газетами, листами с монологами и прочей дребеденью. Но сейчас он переместился в самый центр гостиной и был накрыт белой скатертью с вышивкой по краю, а на нем величественно возвышался резной медный подсвечник с тремя зажженными свечами. Столик был сервирован на двоих. - Ты прав, - мягко произнесла Элеонора. – Не стоит в такой замечательный день думать о грустном. Все проблемы вполне могут подождать и до завтра. Кстати, я тут припасла для тебя кое-что интересное, - Элеонора подошла к столу и, взяв, лежащую на краю газету, протянула ему. – Вот. Специально для тебя сохранила. Терри взял газету, повертел ее в руках и озадаченно нахмурился. Это был выпуск «Чикаго ньюз» и, судя по тому, как сильно пожелтела бумага, очень старый выпуск. Он взглянул на дату - «11 января 1918 года» значилось под заголовком. Терри быстро пролистал ее, но не обнаружил ничего интересного. Подняв голову, он вопросительно посмотрел на мать. - И что в ней такого особенного? Элеонора только вздохнула, обречено подняв глаза к потолку. - Колонка светских новостей, в левом нижнем углу, - коротко отрезала она, явно недовольная его невнимательностью. Терри послушно открыл последнюю страницу, где обычно печатали светские хроники, и посмотрел в левый нижний угол. Там красовалось короткое объявление: «Объявляется о расторжении помолвки мисс Кендис Уайт Эндри и мистера Дэниэла Лэганна». Судя по скромной неброской рамочке, краткости текста и очень мелкому шрифту, которым был набран этот текст, заказчик явно пожелал, чтобы его сообщение как можно меньше привлекало внимание читателей. Терри невольно ощутил, как сердце радостно трепыхнулось на мгновение, забилось надеждой и… провалилось в бездонную холодную пустоту глубоко внутри, заполняя ее грустью и тоской. Пустоту, которую он ощутил в тот день в госпитале Святого Иакова, когда навсегда прощался с Кенди. Длинные темные ресницы медленно опустились, скрывая его глаза. Терри неторопливо свернул газету и протянул ее матери. - Это больше не имеет значения, - тихо сказал он. Его голос звучал пусто и равнодушно, и абсолютно бесцветно. – Замужем Кенди или нет, это ничего не меняет. Я помолвлен с Сюзанной, мама. Она многим пожертвовала ради меня. Я думал, что мой уход на фронт каким-то чудесным образом поможет мне распутать ту паутину чувств, обещаний и долга, в которой я запутался, но я заблуждался. Теперь я понимаю, что это было бегством. Обычным трусливым бегством от проблемы. Все только еще больше осложнилось. Если раньше я был в долгу перед Сюзанной, то теперь я перед ней в двойном долгу. За то, что она ждала, надеялась и молилась за меня, за то, что беспокоилась, за то, что верила, за то, что любила и осталась верна, за то, что дождалась. Можно ли желать большего, не так ли? – Терри горько усмехнулся и покачал головой, явно иронизируя над собственным глупым и странным положением. – Может быть, я действительно счастливчик и баловень судьбы, каким меня считали в колледже святого Павла, но, похоже, я очень неблагодарный баловень, который не в состоянии оценить ее поистине царские дары и который понимает, как много они значат для него, только когда теряет их. Я как ребенок, который долго играл с огнем и наконец обжегся. И понял, как опасен огонь, но было уже слишком поздно. Но я сам в этом виноват. Как бы то ни было, я не могу предать Сюзанну. Просто не могу. Хорошо это или плохо, счастлив я или нет – не имеет никакого значения. Я связан с ней. И я не могу порвать эту связь, как бы мне ни хотелось этого. Только она сама может сделать это, но вряд ли она так поступит. Она слишком любит меня. Может быть, ей и восемнадцать, но в душе она так и осталась ребенком. Влюбленной маленькой девочкой. Ей и в голову-то не придет, что женщина, как бы сильно она ни любила, не может сделать счастливым мужчину, который любит другую. Иногда одной любви недостаточно. Впрочем, что толку теперь говорить об этом? Все уже сказано, все точки над «i» расставлены. У меня своя жизнь, а у Кенди – своя. И ни я, ни она не можем ничего изменить. Горько признавать, но на этот раз обстоятельства все же оказались сильнее нас. Мы сделали все, чтобы быть вместе, но этого недостаточно. Все наши усилия напрасны. Наверное, это судьба, и нужно просто смириться. При виде горечи и подавленного отчаяния, отразившихся на лице сына, сердце Элеоноры болезненно сжалось и заныло. Она ласково обняла его за плечи, словно пытаясь своим прикосновением убрать горе, придавившее его тяжким камнем, утешить. - Не нужно так говорить. Наша жизнь непредсказуема. Сегодня все так, а завтра все может быть иначе. Кто знает, что вообще ждет нас завтра? Каким оно будет и будет ли вообще? Не нужно отчаиваться, сынок. Нужно верить. Просто верить в лучшее – и все будет хорошо. Не теряй надежду, милый. Никогда не теряй надежду. Ты, Кенди, Сюзанна… Вы еще так молоды. Вы еще только начинаете жить, а жизнь не так уж и коротка. Вам еще многое предстоит пережить. Будут разочарования, но будут и радости. Победы и поражения. Это и есть жизнь. Судьба – дама капризная. Сегодня она хмурится, завтра – улыбается. Я уверена, ты и Кенди еще встретитесь и обязательно будете вместе. Может быть, Сюзанна еще и ребенок, но однажды она повзрослеет и все поймет. И тогда она отпустит тебя. Лицо Терри постепенно разгладилось, и он слабо улыбнулся. - Спасибо, мам. Давай не будем заглядывать в будущее. Что будет, то пусть и будет. Давай хотя бы сегодня не будем говорить ни о Сюзанне, ни о Кенди, а просто побудем вдвоем. Лучше расскажи мне о театре, о новых постановках. - Хорошо, - ласково улыбнулась Элеонора и направилась к столу. – Но не раньше, чем мы поднимем тост за твое возвращение! - Как скажешь, - рассмеялся Терри и последовал за ней. Подойдя к столу, он достал из ведерка со льдом бутылку шампанского и ловко открыл ее. Разлив пенящуюся золотистую жидкость по бокалам, он взял свой и вопросительно-выжидающе посмотрел на мать. - За тебя, - мягко и торжественно произнесла Элеонора. – За твое возвращение. Края бокалов соприкоснулись на мгновение, наполнив тишину мелодичным хрустальным звоном, но, к удивлению Терри, Элеонора даже не пригубила вина, а, отставив бокал, потянулась к чашке с чаем. - Прости, но если ты не возражаешь, я не буду пить, - смущенно произнесла она, в изумрудных глазах блеснуло виноватое беспокойство. – В последнее время я плохо переношу шампанское. - Как хочешь, - Терри пожал плечами и отпил глоток из своего бокала. У него почему-то вновь возникло то самое ощущение смутного беспокойства. Словно что-то было не так. Но он никак не мог понять, что именно. - Как прошел визит к Эдварду? – снова заговорила Элеонора. - Неплохо, - ответил Терри, отвлекаясь от своих мыслей. - Он с удовольствием взял меня и Шарля в свою труппу… Спустя минуту он уже не помнил о странном чувстве, встревожившем его душу. На следующий день. Нью-Йорк, поздний вечер. Удобно устроившись в глубоком кресле и закинув ногу на ногу, Элеонора нервно постукивала по полу носком правой ноги в мягком домашнем тапочке, время от времени поглядывая на часы. Она ждала сына. Разговор, который им предстоял, обещал быть весьма тяжелым и неприятным, но был, увы, неизбежен и необходим. Более того, для всех было лучше, чтобы этот разговор состоялся как можно скорее. Однако вчерашний день был слишком насыщен событиями, к тому же, Элеоноре вовсе не хотелось портить ни себе, ни сыну такой замечательный и памятный день обсуждением каких бы то ни было пусть даже жизненно важных вопросов, а потому она благоразумно решила, что беседа вполне может немного подождать. Именно немного. В итоге провожая сына утром на репетицию, она сообщила ему, что им необходимо серьезно поговорить, и попросила зайти вечером. И вот вечер настал. Ее размышления прервал тихий стук в дверь. Вздрогнув всем телом, Элеонора выпрямилась в кресле и, обернувшись, посмотрела на нее с таким страхом, словно по ту сторону ее ждала сама Судьба. И Элеонора вдруг ощутила почти непреодолимое желание свернуться калачиком, зарыться поглубже в старое кресло, отгородившись от всего мира невидимым щитом его уютного тепла, и не открывать дверь. Хоть раз, может быть, даже не перехитрить эту коварную, неумолимую леди, но хотя бы отдалить ее очередной удар, способный если не разнести вдребезги ее жизнь, подобно многотонной гранитной плите, безжалостно обрушивающейся на статуэтку из тончайшего китайского фарфора, то уж наверняка усложнить ее до невозможности и… причинить боль. Сильную боль. Потому что этот удар был нацелен в самое уязвимое место ее души, ее мира – ее единственного сына и их отношения. Отношения, которые ей с таким трудом удалось наладить совсем недавно и которые все еще оставались очень хрупкими, словно балансирующими на острие ножа. И достаточно было одного неверного движения, слова, поступка, чтобы это неустоявшееся перемирие рухнуло, как карточный домик под порывом ветра. Но еще более ужасным было осознание – ясное, четкое и вполне осмысленное понимание - факта, что не от нее зависело, последует или не последует это неосторожное движение, ибо рукоять ножа, на острие которого держался ее построенный с таким трудом и стоивший ей стольких слез, страданий и жертв, но абсолютно беззащитный мир, держала в своих всевластных руках все та же капризная дама Судьба, которая стояла сейчас за дверью в образе ее сына, терпеливо ожидая, когда же она впустит ее. Но самое ужасное заключалось в том, что Элеонора отчетливо понимала: это она, именно она своими собственными руками уготовила им этот удар. Стук повторился. Тихий. Настойчивый. Отступать было поздно. Все, что ей оставалось, так это открыть дверь и встретить свою судьбу, постаравшись достойно принять те не слишком приятные сюрпризы, которые она несла им. Постараться смягчить ее удар. Если не для себя, то хотя бы для сына. Поднявшись, Элеонора решительно подошла к двери и распахнула ее. - Добрый вечер, милый, - мягко поприветствовала она стоящего на пороге Терри, изо всех сил стараясь вести себя, как обычно. – Входи. Терри удивленно посмотрел на серьезное, даже мрачное лицо матери, но ничего не сказал и молча прошел в гостиную. - Ужинать будешь? – поинтересовалась Элеонора, закрывая дверь. На этот раз ее голос прозвучал буднично и устало. - Нет, спасибо, - машинально пробормотал Терри, недоуменно наблюдая за ней и гадая о причинах ее странного поведения. – Так устал, что даже есть не хочется. - Трудный день? - Не то чтобы трудный, - он вздохнул и опустился на диван. – Сегодня мы только распределили роли да провели первые пробы. Просто отвык. - Понимаю, - это короткое слово, произнесенное непривычно серьезным, даже мрачным тоном, прозвучало отрывисто и резко и повисло в воздухе, смущая странной недосказанностью. В который раз за последние несколько минут Терри удивленно посмотрел на мать, где-то глубоко внутри снова зашевелилось то самое смутное беспокойство, которое он ощутил вчера, когда она отказалась от шампанского. И, как и вчера, он не смог определить, что же его вызвало. Просто что-то было не так. Это что-то невидимым облаком носилось в воздухе, тревожа душу странным, почти неуловимым ощущением дискомфортаэ Он чувствовал его интуитивно, всем своим существом, но не мог подобрать слов, чтобы описать свои чувства. Нахмурившись, Терри чуть наклонил голову и внимательно посмотрел на мать. - Утром ты сказала, что тебе нужно поговорить со мной о чем-то важном. - Да, - Элеонора отвела взгляд и закусила нижнюю губу. На ее лице отразилась странная смесь эмоций: от сомнения и смятения до откровенного страха, а пальцы нервно теребили кружевную оборку. В эту минуту она была так похожа на смущенную и расстроенную юную девушку, которая внезапно столкнулась со сложной проблемой и никак не могла найти решение, что Терри невольно улыбнулся. Впрочем, Элеонора этого не заметила. – Я… Я не знаю, с чего начать, - неуверенно пробормотала она. - Мама, что случилось? – осторожно спросил молодой человек, стараясь говорить, как можно мягче. - Я… Я не знаю, как тебе это сказать, - призналась Элеонора, опуская голову. Теперь Терри не было видно ее лица, но он явственно ощущал охватившее ее отчаяние. - Мама, ты можешь сказать мне все, - тихо и серьезно произнес он, желая хоть немного успокоить ее. – Просто скажи это. Скажи все как есть. Что бы это ни было, обещаю, я постараюсь понять и помочь тебе. Но я не смогу ничего сделать для тебя, если ты будешь молчать. - Я… Я не уверена, как ты это воспримешь, - едва слышно прошептала Элеонора, не поднимая головы и тщательно подбирая слова. В ее голосе послышались слезы. – И я не уверена, что ты сможешь понять и… простить меня, - добавила она после небольшой паузы, буквально выдавливая из себя слова, словно каждое из них стоило ей неимоверных усилий. - Это так ужасно? – нарочито бесшабашно усмехнулся Терри, надеясь, что прозвучавшая в его словах легкая ирония хоть немного приободрит ее. Увы, его усилия оказались напрасны. - Нет, - расстроенно вздохнула Элеонора, по-прежнему избегая его взгляда. – Просто… Очень сложно. Мне – сложно объяснить, а тебе – понять и простить. - Ты уже второй раз говоришь о прощении, - осторожно заметил Терри. – Может быть, ты все же объяснишь мне, о чем идет речь? Я просто жажду знать, что же такого страшного и ужасного ты совершила, что я должен понять и простить, - в его голосе снова прозвучала едва уловимая насмешливая ирония. На этот раз она возымела ожидаемый эффект. - Терри, будь, пожалуйста, посерьезнее, - с упреком прошептала женщина, одарив его укоризненно-недовольным взглядом. – Мне и так трудно, а твой сарказм лишь усложняет задачу. - Извини, - Терри склонил голову в наигранно смиренном поклоне. – Не смог удержаться. Ты выглядишь такой обеспокоенной, словно собираешься сообщить мне о том, что завтра наступит конец света. Я хотел всего лишь немного подбодрить тебя, вот и все. - Конец света? - Элеонора слабо улыбнулась. – Может быть, так и есть.. В некотором роде. - Неужели? – Терри насмешливо выгнул бровь. – И что же за страшный грех ты совершила, пока меня не было? - Я… - Элеонора снова замялась и отвела взгляд. – Я… Я беременна, - закончила она быстро и решительно, словно нырнула с высокой скалы в бушующее море. В комнате воцарилась гробовая тишина. Все замерло. Казалось, даже время остановилось, а воздух зазвенел невидимым напряжением. Терри ошеломленно смотрел на мять, пока смысл ее слов медленно доходил до него. - Что? – наконец удалось выдавить ему. - Я беременна, - спокойно и ровно повторила Элеонора абсолютно бесцветным тоном. – У меня будет ребенок. Поэтому я и отказалась вчера от шампанского. Доктор строго настрого запретил мне любое спиртное в любых дозах, - помолчав, нерешительно закончила она. Терри безотчетно обвел высокую стройную фигуру матери удивленно-растерянным взглядом, нервно облизнул внезапно пересохшие губы и… улыбнулся. - Ну… Поздравляю, - пробормотал он, понемногу приходя в себя. – Я рад за тебя. - Рад? – удивленно моргнула Элеонора. - Ну да. Я рад, что у меня появится брат или сестра. Пусть даже он или она будет настолько младше меня. Не понимаю, почему ты так нервничала и боялась сказать мне это? Разве ты не рада тому, что у тебя будет ребенок? – он внимательно посмотрел на нее. Элеонора снова отвела взгляд. - Рада, - чуть слышно пробормотала она. - А по твоему виду не скажешь, - чуть прищурившись, заметил Терри. - Ты так странно себя ведешь. Словно ты действительно не рада этому или… сомневаешься. - Нет, я рада, - возразила Элеонора так быстро и горячо, что он сразу же поверил в ее искренность. – Правда, рада. Просто я не была уверена, как ты воспримешь это. Мы помирились совсем недавно. Ты был моим единственным ребенком… К тому же, мне уже не двадцать и даже не тридцать, и я не замужем. - Поэтому ты боялась, что я не смогу понять? Как видишь, напрасно. Я уже достаточно взрослый. Что касается того, что ты не замужем… Ну, в конце концов, я ведь тоже незаконнорожденный. А о прощении… - Терри грустно усмехнулся. - Кто я такой, чтобы судить тебя? Я со своей-то собственной жизнью разобраться не могу. В общем, как бы то ни было, я очень рад. За тебя, за себя и за твоего еще не родившегося малыша. Это все, что ты хотела сказать мне? – уточнил он и вопросительно посмотрел на мать. - Не совсем, - Элеонора снова отвела взгляд и нервно сплела пальцы на коленях. – А… Ты не хочешь узнать, кто отец моего ребенка? – спросила она, осторожно подбирая слова. С минуту Терри задумчиво смотрел на нее, а затем пожал плечами. - Если честно, мне все равно, - признался он. Элеонора вздрогнула и, подняв голову, ошеломленно уставилась на сына. - Ты любишь этого человека? – с улыбкой спросил Терри, заметив ее взгляд. - Да, - тихо, но твердо ответила она. - А он тебя? - Да. - В таком случае, мне все равно, кто он. Важно, что ты любишь его и хочешь этого ребенка. А я хочу только одного: чтобы ты была счастлива. Взгляд Элеоноры был устремлен на сына, но создавалось впечатление, что она совершенно не слушает его - таким сосредоточенным и мрачным был этот взгляд. - Ты его знаешь, - внезапно резко и решительно произнесла она. - Знаю? – Терри задумчиво нахмурился, перебирая в уме всех мужчин, которых знал и которых знала или могла знать его мать, мысленно прикидывая их шансы быть отцом ее ребенка, пока наконец не остановился на одной, наиболее вероятной кандидатуре. – Неужели Тревор? – осторожно поинтересовался он. Прищурившись, Терри попытался представить, как седоволосый красавец Тревор Арлингтон обнимает его мать. После нескольких попыток и приложив достаточно большое усилие, ему это-таки удалось, но от возникшей в его мозгу картины почему-то повеяло такой неестественностью и надуманностью, что Терри невольно поморщился. - Тревор? – переспросила Элеонора, на ее лице отразилось такое неописуемое удивление, почти шок, что Терри моментально понял, что ошибся. – Н-нет, - ошеломленно пробормотала она. – С чего ты взял? - Ну… Вы давно знакомы и очень хорошо относитесь друг к другу. По крайней мере, так мне казалось год назад. К тому же, это единственный мужчина, которого я видел рядом с тобой за все время своего пребывания в Америке. И уж точно единственный на моей памяти, с которым ты разговаривала больше двух минут и встречалась за пределами театра. - Понимаю, - Элеонора слабо улыбнулась. – Тревор - мой очень давний друг. Он часто мне помогает и я очень многим ему обязана, но мы всего лишь друзья. Хорошие друзья. Отец моего ребенка не он. - Ну… - Терри пожал плечами. – Тогда я теряюсь в догадках. - Это твой отец. Снова повисла тишина. Терри недоуменно-растерянно смотрел на мать, пытаясь осмыслить ее слова. - Что?!! – наконец произнес он, почему-то шепотом. – Я… Я не понимаю, - с трудом удалось выговорить ему. Слова не шли с языка, а мысли путались и разбегались, и ему никак не удавалось собрать их воедино. Отступать было поздно. - Этот ребенок будет не только твоим единоутробным братом или сестрой, но и единокровным, - спокойно и терпеливо пояснила Элеонора таким тоном, словно речь шла о какой-то совершенно очевидной, простой, избитой истине. – Потому что отец этого ребенка – герцог Ричард Грандчестер. Еще минуту совершенно ошеломленный Терри молча смотрел на мать, в широко распахнутых глазах цвета темного изумруда отражалось потрясенное неверие, а затем тряхнул головой и, резко вскочив с места, нервно прошелся по комнате. - Я… Но как?!! Как это могло случиться?!! Он же в Англии! - Терри, сядь, пожалуйста, рядом и послушай меня, - мягко, почти умоляюще попросила Элеонора, похлопав ладонью по дивану рядом с собой. – Я тебе все объясню. Только обещай сначала, что выслушаешь меня до конца. - Но… - Прошу тебя. Сделай это если не ради отца и не ради себя, то хотя бы ради меня. Это очень важно для меня, но еще больше это важно для тебя. Быть может, сейчас ты так не считаешь, но, думаю, поймешь это потом. Может быть, не сегодня, но когда-нибудь обязательно поймешь. По крайней мере, мне хочется в это верить. А после, обещаю, я выслушаю все, что ты сочтешь мне нужным сказать, и приму любое твое решение. Каким бы оно ни было. - Хорошо, - Терри снова опустился на свое место. – Обещаю, - мрачно пробормотал он и выжидающе посмотрел на мать. - Все началось, когда ты уехал. Нет, раньше. В тот день, в феврале, когда ты пришел ко мне и сообщил, что записался добровольцем в Экспедиционные силы. В тот вечер я написала письмо твоему отцу… Рассказ не занял много времени. Элеонора постаралась изложить историю, рассказанную ей Ричардом Грандчестером в тот памятный сентябрьский день, как можно суше и короче, без лишних эмоций, тщательно подбирая слова и старательно сглаживая особенно неприятные моменты. - Я знаю, что ты очень зол на отца, - наконец закончила она четверть часа спустя. - И у тебя есть для этого все основания. Впрочем, как и у меня. Он причинил немало боли нам обоим, но, мне кажется, пришло время оставить это в прошлом и попытаться начать все сначала. Терри слушал ее молча, но с каждой минутой его лицо мрачнело все больше и больше, а на самом дне глаз под сурово сведенными бровями разгорались искры знакомого упрямства. - Как ты можешь так говорить? – резко и яростно процедил он, когда она закончила. – Как ты могла снова поверить ему, мама?!! Он же уже предал тебя один раз! Предал и бросил! - Терри, я же объяснила… - Да, да, я слышал. Но, в отличие от тебя, считаю, что это вовсе не оправдывает того, что он сделал! Да, он дал слово своему отцу, но еще раньше он дал слово тебе! Почему, в таком случае, он предпочел сдержать слово, данное ему, а не тебе? Почему он предпочел взять в жены какую-то там Гвендолин Уинтроп, пусть и дочь графа, но которую почти не знал и не любил, а не тебя, мать его сына? Может быть, потому что действительно хотел этого? Потому что не хотел связывать себя узами с актрисой? Счел нас недостойными его знатного аристократического титула? Почему, зная, как я скучаю по тебе, он не позволял нам встречаться хотя бы изредка? Наоборот, он убеждал меня в том, что ты меня бросила, хотя прекрасно знал, что это неправда. Он видел, как тяжело и плохо мне было в его доме. Его законные дети даже разговаривать со мной не желали, а его жена придиралась ко мне по любому поводу! И не потому что я что-то делал не так, а потому что она ненавидела меня! Один мой вид вызывал у нее ярость и раздражение! Ну, разумеется… Внебрачный ребенок, матерью которого была какая-то там актриса, к тому же, иностранка! Позорное пятно на достойном и благородном имени герцогов Грандчестеров! Незаконнорожденный! Бастард!! Ублюдок!!! Она не раз говорила мне это. И он знал об этом. Он знал. Он прекрасно видел, что происходит, но ничего не делал! Почему, зная и видя все это, он не позволил тебе забрать меня? Почему вместо этого запер меня в этот дурацкий колледж, набитый детьми таких же, как он, чопорных и надменных аристократов, которые относились ко мне с таким же высокомерным презрением, как и их родители?! Почему он бросил меня именно в тот момент, когда был мне нужен больше всего? Впрочем, он всегда бросал меня именно в тот момент, когда был мне нужен. Он и в колледж-то приезжал только когда я в очередной раз совершал какой-нибудь уж слишком дерзкий и непросительный проступок. Почему он так поступал, ответь? Потому что заботился обо мне? Сомневаюсь! А я скажу тебе, почему! Потому что он всегда думал только о себе! Потому что он обыкновенный надменный и эгоистичный сукин сын, как и все они, эти чертовы высокородные и знатные британские аристократы, которые уже давно забыли о том, что такое истинные благородство и честь, которые погрязли в снобизме и гордыне и мнят себя чуть ли не равными Богу!!! По крайней мере, таким он был. И я сильно сомневаюсь, что он изменился. Такие, как он, не меняются так легко и быстро! - Терри, послушай, - попыталась возразить Элеонора. - Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Мне тоже было больно, горько и обидно. Я тоже была очень зла на твоего отца и не хотела его прощать. Я даже слушать его не хотела. Но это голос ярости и обиды, Терри. А он не всегда справедлив, поверь мне. К тому же, если ты осуждаешь отца, ты должен осуждать и меня. В том, что ты был несчастлив, виноват не только твой отец. В этом есть доля и моей вины. Я и он, мы оба виноваты в том, что произошло, и в том, что все произошло именно так. Возможно, я должна была быть более решительной, более настойчивой, более упрямой. Я не должна была отдать тебя так легко. Я должна была раньше найти способ вернуть тебя! Мы можем обвинять друг друга до бесконечности, но имеет ли это смысл? К чему ворошить прошлое, копаться в обидах, раздувать в себе злость и ненависть? Что в конце? Может быть, стоит оставить прошлое в прошлом? Почему бы нам с тобой не попытаться понять твоего отца? Почему бы не дать ему второй шанс? Дать самим себе второй шанс! Теперь твой отец снова свободен. И он любит нас, я в этом уверена. Узнав, что ты отправился на фронт, он без раздумий принял решение ехать в Америку. Ради этого он пошел на открытый конфликт с Гвендолин, который закончился страшной трагедией. И все же он приехал сюда сразу же, как только смог, чтобы только иметь возможность хоть что-то узнать о тебе. Он попросил прощения. Этот надменный, гордый аристократ, как ты о нем говоришь, унизился до мольбы, чтобы только узнать, что с тобой. И все это время, пока ты был на фронте и ежесекундно рисковал своей жизнью, а я сходила с ума от беспокойства и страха, не зная, где ты, что с тобой, жив ли ты еще, вернешься ли. Все это время именно он был рядом со мной. Утешал, поддерживал, не давал отчаяться. Неужели это не имеет для тебя никакого значения? Это жестоко, Терри. Жестоко и несправедливо. Это месть. Я не спорю, что в прошлом он не раз причинял нам боль, но стоит ли теперь мстить за это? Теперь, когда у нас появился шанс быть счастливыми? Быть не вдвоем, а втроем, нет, даже вчетвером. Наконец-то стать семьей. Ты считаешь, что месть важнее, чем семья? Важнее, чем возможность иметь близких людей, которых ты будешь любить и заботиться и которые будут любить тебя и заботиться о тебе? Важнее, чем возможность обрести наконец-то счастье и покой? Ты считаешь, что сделать больно твоему отцу гораздо важнее, чем все это? В таком случае, чем ты лучше, чем все эти аристократы, о которых ты рассуждал минуту назад с таким презрением?! Я хочу, чтобы вы помирились! – с нарастающим волнением продолжала Элеонора, но в ее голосе слышались слезы. - Да, хочу! И не только ради себя и ребенка, которого ношу, хотя и ради себя тоже. Черт побери, я стольким жертвовала в своей жизни! И ради твоего отца, и ради тебя! И я хочу хоть немного побыть счастливой. Мне кажется, я это заслужила! Но речь сейчас не обо мне. И не об этом малыше. А о вас. О тебе и Ричарде! Вы – двое самых дорогих для меня мужчин в этом мире, и я не хочу выбирать между вами! Слышишь? Не хочу!!! Я не могу! Просто не могу! Я люблю тебя, Терри. Но я люблю и твоего отца! Я слишком люблю вас обоих. И я хочу, чтобы вы если не помирились, то хотя бы попытались сделать это. Попытались поговорить, понять друг друга. Не ради меня, но ради самих себя. Твой отец готов сделать этот шаг, так что все теперь зависит от тебя, Терри. И я прошу тебя преодолеть боль, обиду и злость, преодолеть свое упрямство и жажду мести и прислушаться к голосу сердца. Пусть тебе сейчас все это кажется неважным, напрасным и глупым, но если ты не сделаешь этого, то будешь жалеть об этом всю жизнь, поверь мне. Судьба очень редко дает нам второй шанс и очень важно правильно воспользоваться им, не упустить его!!! Неужели ты этого не понимаешь?!! – ее голос сорвался, и она замолчала, задыхаясь от переполнявших ее чувств и глядя на него глазами, полными мольбы и отчаяния, на темных ресницах засверкали крошечные серебряные капельки непролитых слез. – Неужели я прошу так много?.. – потерянно прошептала она. Терри ничего не ответил и отвел взгляд. В застывшей тишине было отчетливо слышно тиканье часов, мерно отсчитывающих секунды. - Ты просишь невозможного, - наконец спокойно и ровно произнес он ничего не выражающим голосом. Его лицо было странно бледным, почти белым, холодным и непроницаемым, словно выточенным из мутного молочного льда, а в остановившемся взгляде изумрудных глаз, потемневших до такой степени, что они казались черными, светилась пустота. Бездонная, глухая пустота… И боль. - Я понимаю тебя, мама. Но… Я не могу. Просто не могу. Я могу сказать, что прощаю, могу сказать, что не чувствую обиды, но это будут всего лишь слова. Красивая ложь… Я не хочу лгать. Ни тебе, ни ему, но больше всего себе. В моей жизни и так хватает лжи. Не хочу иметь на совести еще одну. Тем более такую осознанную, расчетливую, и, самое главное, совершенно бесполезную. При всех своих недостатках герцог Грандчестер, - Терри назвал его официальным титулом, словно речь шла не об его отце, а о совершенно постороннем для него человеке, с которым он был едва знаком, - далеко не глуп и сразу догадается о моем истинном к нему отношении. В таком случае, к чему заставлять себя лгать? Прости, мама, но я не могу выполнить твою просьбу. Ты можешь простить его, любить его, жить с ним… Я не собираюсь осуждать тебя или мешать тебе. Ты свободная взрослая женщина и вправе поступать, как сочтешь нужным. К тому же, ты – моя мать, и я люблю тебя. Так есть и так будет. И какое бы решение ты ни приняла и как бы ни сложились твои отношения с герцогом, обещаю, это ничего не изменит между тобой и мной. Я рад, что у меня появится младший брат или сестра, я буду любить этого ребенка. Но я не признаю герцога Грандчестера своим отцом и не желаю видеть его. Он уже давно перестал быть мне отцом, и сделал это по своей воле. Ему больше нет места в моей жизни. Терри решительно поднялся с дивана и шагнул к двери. - Ты уходишь? – растерянно прошептала Элеонора, глядя, как он надевает шинель. - Да. - Я думала, ты останешься ночевать у меня… - Прости, но… Я хочу побыть один. Элеонора тоже поднялась с дивана и подошла к сыну. - Ты сердишься на меня? – тихо спросила она. Терри обернулся и посмотрел на нее. В его взгляде не было злости, а только спокойная, грустная задумчивость. - Нет, я не сержусь. По крайней мере, на тебя. Я же сказал, какими бы ни были твои отношения с ним, это ничего не изменит между нами. Просто мне нужно о многом подумать. И будет лучше, если я сделаю это в одиночестве, - он наклонился и быстро коснулся губами ее щеки. – До встречи. И не расстраивайся так. Мы – взрослые мужчины и как-нибудь разберемся между собой, а тебе нельзя волноваться. Дверь бесшумно закрылась за его спиной. Еще минуту Элеонора молча смотрела на нее, а затем вздохнула и, отвернувшись, подошла к окну. За замерзшим стеклом плескалась непроницаемая чернильная темнота с размазанными мутно-желтыми пятнами фонарей. Чуть наклонившись вперед, Элеонора прижалась лбом к веющему холодом стеклу и закрыла глаза. Она сделала все, что могла, и теперь ей оставалось только ждать и надеяться. Надеяться, что двое мужчин, каждого из которых она любила всем своим сердцем и за каждого из которых, не задумываясь, отдала бы свою жизнь, сумеют понять и простить друг друга. Поздний вечер того же дня, Бостон. «И что дальше?» Лежа на узкой дощатой лежанке и закинув руки за голову, Нил тоскливо рассматривал потолочные балки. На столе ровно и тускло чадила керосиновая лампа, отбрасывая призрачные тени на окружающие предметы, а в обледенелое стекло то и дело бился ветер, скрипел ставнями и, горестно стеная, уносился прочь, растворяясь в темноте. И казалось, что это сама ночь плачет и стучит в окно, умоляя впустить ее. Но Нил не замечал этого. Его лицо было неподвижным, словно каменный лик статуи, а отсутствующий неподвижный взгляд устремлен вверх. «И что теперь?» Руки и ноги надсадно ныли, спина буквально разваливалась на части, а мышцы и кости нещадно ломило и выкручивало. Иногда боль утихала, и тело словно проваливалось в ватное безвольное онемение, и тогда он не мог пошевелить даже пальцем. Но потом онемение проходило, и все начиналось сначала. Впрочем, за время, проведенное в тренировочном лагере, бесконечные выматывающие марши и жизнь в окопах научили его терпеливо переносить боль… Просто не замечать ее. Вот и сейчас он мысленно отрешился от неприятных ощущений, загнав их куда-то в самый темный и дальний угол подсознания, и сосредоточился на куда более важных и насущных проблемах своего бытия. Покинув «Аквитанию», он и Штопор сразу же отправились на поиски жилья. Денег у них было достаточно, но Нил благоразумно рассудил, что не стоит вот так сразу тратить их, поскольку это были все их средства, а источника дополнительных доходов, увы, пока не было. Штопор весьма одобрительно отнесся к его идее об экономии и предложил снять небольшую комнату на двоих в рабочих бараках близ порта. Здесь проживали не имевшие дома и постоянной работы и перебивавшиеся случайными заработками в качестве разнорабочих в порту, а также те, кто в силу различных обстоятельств не мог себе позволить более достойное и комфортабельное жилье. Комната, в которой их поселили, имела весьма непрезентабельный вид: очень маленькая, с облупившейся и посеревшей от времени известкой и грязными разводами на стенах, некрашеным дощатым полом и бревенчатым потолком. Мебели почти не было, за исключением двух лежанок, стоящих у стен справа и слева от входа, низенького столика, сколоченного из таких же некрашеных досок, что и пол, да сиротливо приютившихся по бокам двух нелепых колченогих стульев, и все это скудное хозяйство покрывал толстый слой пыли. К тому же, барак явно плохо отапливался. «Если отапливается вообще!» - подумал Нил, впервые вдохнув затхлый холодный воздух своего нового жилья. Впрочем, по сравнению с тюремными камерами Сент-Джеймса с их сырыми каменными стенами или промозглой, заиндевелой и пропахшей порохом и кровью землей военных окопов, то раскисшей от дождя, то потрескавшейся от жары и распадавшейся под ногами серым пыльным прахом, а то скользкой и задубелой, скованной зимним льдом тверже камня, эта убогая нора казалась почти королевскими апартаментами. «К тому же, дешево», - равнодушно отметил Нил, мимолетно скользнув взглядом по стенам. Впрочем, работа у них уже была. Еще вчера Штопор нашел им временный приработок, подрядив и его, и себя на разгрузку судна, вошедшего в порт почти вслед за «Аквитанией». И хотя грузчиков было довольно много, а Нил за этот год стал гораздо сильнее и выносливее, но к концу дня он вымотался так, что, когда они добрались до своей полутемной холодной каморки, у него осталось лишь одно желание - уснуть. И ему было уже все равно, что лежанка тверда и неудобна, что в комнате ненамного теплее, чем снаружи, что одеяло не согревает. Он не чувствовал голода, хотя ничего не ел с самого утра, и не ощущал боли, остервенело вгрызающейся в перетружденные мышцы, разламывающей тело на части. Он хотел лишь одного: уснуть, забыться, забыть обо всем, что с ним произошло, и том, что его ожидало. Но стоило его голове коснуться шершавых, пахнущих пылью и сыростью досок лежанки, как желание спать мгновенно улетучилось, словно его и не было. Нил чувствовал себя совершенно разбитым, утомленным, больным, голова гудела, словно он накануне здорово надрался какого-нибудь дешевого низкопробного пойла, его то бросало в жар, то начинало знобить, а каждая клеточка измотанного тела надсадно ныла и разламывалась на части, но он не мог заставить себя хотя бы просто сомкнуть веки. Вместо этого он тупо разглядывал потемневшую от времени потолочную балку, а в усталом мозгу назойливой мухой вертелся один-единственный вопрос: как жить дальше? Остаться в этом бараке и всю оставшуюся жизнь работать портовым грузчиком или перебиваться случайными заработками в качестве разнорабочего? Нет, долго он не протянет. Боль, то и дело скручивающая его разбитые мышцы, свидетельствовала об этом со всей очевидностью. «А ведь я проработал только один день, - отстраненно заметил Нил. – Что же будет через неделю, месяц, год такой работы? А через несколько лет? Что от меня останется? Наверняка стану инвалидом, если вообще протяну так долго. И что потом? Милостыня и дешевое виски в какой-нибудь захолустной портовой таверне, чтобы забыться, а наутро похмелье и все по новой? Жалкое существование среди толпы таких же неудачников, исходящих жалостью и презрением к самим себе, и в конце концов смерть от голода или мороза в какой-нибудь вонючей сточной канаве среди помоев? Радужная перспектива, что и говорить. Стоило пройти тюрьму и войну, чтобы закончить жалким полуживотным существованием. Знал бы Крест, о чем я сейчас думаю, умер бы от смеха. Уж он-то нашел бы, что сказать по этому поводу. Но Креста больше нет. Так что же делать? Что я могу? Что умею? Ничего. Тогда что остается? Воровать? Даже это нужно уметь. А так – прямая дорога снова на тюремные нары. А это действительно конец. Нет, нужно что-то другое. Но что? Что?!!» От долгого неподвижного лежания тело затекло, мышцы начало сводить судорогой. Морщась от боли и цедя проклятия, Нил с трудом перевернулся на бок и, устроившись поудобнее, попытался расслабиться. Боль начала утихать. Теперь он лежал, повернувшись лицом к противоположной стене, а его взгляд упирался в лежанку Штопора, аккуратно застеленную таким же, как у него, темным одеялом. Самого Штопора не было. Нил смутно припомнил, что тот исчез сразу после того, как их отпустили, пробормотав нечто невразумительное о том, что ему «нужно сходить в одно место, да перекинуться кой с кем парой словечек». Но Нил к тому моменту был таким уставшим, что попросту не обратил на это внимания. «И откуда у этого тощего ирландца только силы берутся?» - отрешенно подумал он, разглядывая коричневое пятно, оставшееся на стене на месте отвалившейся штукатурки. В этот момент по ту сторону двери послышались знакомые шаркающие шаги, а затем она распахнулась, и в комнату ввалился раскрасневшийся от холода, запыхавшийся, но весьма довольный объект его недавних мыслей. - Привет, паря! - громогласно объявил Штопор, захлопнув дверь. «Помяни черта…» - подумал Нил, наблюдая, как ирландец снимает шинель, и невольно улыбнулся. - Ну и погодка, - чуть слышно бормотал тот, стряхивая снег на пол. – Эх, где ж ты, моя прекрасная Ирландия? Где твои зеленые поля и теплое солнышко? - Ты же никогда не был в Ирландии, - равнодушно заметил Нил. – Сам говорил, что твои предки приехали в Америку больше ста лет назад. Так откуда ты знаешь, что там зеленые поля и теплое солнышко? - Не имеет значения, что я там не был! – нахохлившись, вызывающе объявил Штопор. – Ирландец всегда остается ирландцем. Где бы он ни был и сколько бы лет ни прошло, но Ирландия будет жить в его сердце вечно! - Ладно, ладно, - Нил усмехнулся. – Верю. А где ты был? Штопор ответил не сразу. Швырнув шинель на стул, он с размаху плюхнулся на лежанку, отчего это сооружение, явно неприспособленное к столь грубому обращению, жалобно скрипнуло, и только после этого посмотрел на Нила. На лице ирландца красовалась широкая, исполненная искреннего самодовольства улыбка. - Я нашел нам работу! – торжественно и радостно объявил он. - Работу? – Нил от удивления даже приподнялся, но изработанные мышцы тут же дали знать о себе грызущей, надсадной болью, и он снова повалился назад, цедя проклятие. – Какую работу? – поинтересовался он, когда боль немного улеглась. - За которую хорошо платят, паря, - назидательно хмыкнул Штопор. – Очень даже хорошо, если сравнивать с тем, что мы имеем сегодня. - Штопор, кончай ходить вокруг да около и говори толком! – взорвался Нил. – Что за работа? - Ладно, ладно, - вздохнул ирландец. – Я тут встретил одного хорошего знакомого. Так вот, он сказал, что Северо-Восточная железнодорожная компания прокладывает новую ветку в Монтане, - Штопор сделал эффектную паузу. - И что? – поинтересовался Нил, все еще недоумевая - А то! Городки в Монтане небольшие, образованы старателями, а, стало быть, и народу там маловато. Короче, компании нужны рабочие. И не какие-нибудь там всезнайки ученые, а простые работяги. Платит компания хорошо. Раз в десять больше, чем здесь, в порту. Крышу над головой обеспечить обещают. Даже до места доставят, только соглашайся. К тому же, строительство только началось, а значит, эта работа надолго. Правда, условия там не ахти. Горы все-таки. Снег, дожди, холод. Да и работа не из легких. Но нам не привыкать, верно? Ну? Что думаешь? - Даже не знаю, - задумчиво протянул Нил и нахмурился. - Чего ты не знаешь? – удивился Штопор, искренне убежденный, что это не просто удачное предложение, но исключительно удачное, если не сказать больше, а потому сомнения Нила и явное беспокойство, весьма далекое от его собственных энтузиазма и радости, стали для него полной неожиданностью. - Штопор, сегодня был первый день в моей жизни, когда мне пришлось работать, - терпеливо пояснил Нил. – Работать всерьез, по-настоящему. А строительство железной дороги – дело нешуточное. Я не уверен, что справлюсь с такой работой. Я же ничего не умею. - А чего там уметь-то? – насмешливо хмыкнул ирландец. – Тебе ж не предлагают руководитель строительством и решать чего и как. У компании для этого специальные люди есть. Инженеры, бригадиры… Вот они и будут решать. Они будут говорить нам, что и куда, а наше дело – выполнять их указания. Шпалы таскать, рельсы укладывать, болты-гайки закручивать. Тут, паря, ума не надо, тут сила нужна, да выносливость. А этого добра у нас с тобой имеется в достатке. Да там мы не одни такие будем. Там уже полно народу работает. К тому ж, Фрай прямо сказал, что компании нужны не ученые белоручки, а чернорабочие. А ты, Кардинал, еще и с мозгами. Учился. Так, глядишь, поработаешь, подучишься и бригадиром станешь. Ты молод, с людьми умеешь ладить, за себя постоять, да и прикрикнуть, если что. Ты сможешь. В тебе это есть. Так что, по моему разумению, нечего тут раздумывать. Соглашаться надо и ехать! Или ты хочешь всю жизнь проторчать в этом вонючем бараке на пару с клопами? - Здесь нет клопов, - машинально заметил Нил, пытаясь трезво оценить неожиданное предложение, прежде чем принять решение. - Не волнуйся: потеплеет – появятся. И не только клопы, а до черта всякой живности, охочей до крови. Оглянуться не успеешь, как съедят до кровавых язв. А то еще и такую заразу занесут, что сдохнешь в одночасье! Или ты думаешь, тебя здесь кто-то выхаживать будет? И не надейся! Те, кто живут в таких вот нищих трущебах, никому не нужны. Врачей тут нет. Сам отлежишься – хорошо, а нет – такова судьба. Да, не дай Бог, проведают хозяева али соседи, что с тобой что не так - враз вылетишь на улицу. Им зараза не нужна, и с больными разговор короток. И разбираться не станут, что с тобой. Здесь никому нет до этого никакого дела, всем плевать друг на друга. Болен – пошел на улицу. И в конце концов сдохнешь ты где-нибудь в канаве, зароют тебя в общей могиле с безродными бродягами, и знать никто не будет, что ты жил на белом свете. Так что кончай эти свои «смогу – не смогу» и соглашайся. А коли ты откажешься, так я один махну. Мотать отсюда надо, раз возможность представилась. Здесь ловить нечего. Упустим этот шанс - второй может и не подвернуться. А это дело верное, нутром чую! Закончив эту душещипательную тираду, Штопор плюхнулся на лежанку и мрачно уставился на задумчиво-непроницаемое лицо друга. Тот по-прежнему смотрел в потолок и, казалось, совсем не слушал его. Потекли медленные и долгие секунды молчаливого ожидания. - Пожалуй, ты прав, - наконец произнес Нил спокойным, ничего не выражающим голосом и закрыл глаза. - Вот и хорошо, - Штопор расплылся в довольной улыбке. – Коли ты согласен, то завтра и пойдем. Разузнаем все как следует, заодно и договоримся. Сбросив сапоги, он, кряхтя, вытянулся на узкой лежанке, а еще спустя секунду ночную тишину наполнило его сонное сопение. Нил медленно открыл глаза, в темной застывшей глубине не было и тени сна, а только беспокойство, задумчивость и… сомнение. Он не был уверен, что поступает правильно, соглашаясь на эту работу. Он не был уверен, что справится. Но иного выхода не было. Нью-Йорк, отель «Хилтон». Полночь. Она стояла у огромного, от пола до потолка, окна. Сделанное в виде арки и обрамленное изящными драпировками из тяжелого вишневого бархата с золотой каймой по краю, оно было разделено витиеватой рамкой на небольшие прямоугольники, а из–за царящей по ту сторону неподвижно-застывшей и совершенно непроницаемой темноты казалось сделанным не из стекла, а из черной блестящей слюды, кое-где украшенной тонким серебряным узором. Бархатная чернильная тьма мягко дрожала в морозно-туманной дымке. Впрочем, иногда из клубящихся в небе туч выныривал бледный, прозрачно-белесый диск луны, разбрасывая по снежному покрывалу мириады переливающихся серебряных искр, но тут же снова исчезал в мутной черной пелене. Завернувшись в шелковую простыню, один конец которой ниспадал с ее плеча мягкими складками наподобие древнеримской тоги, Элеонора молча смотрела, как падает снег. Мягкие и пушистые, словно миниатюрные облачка, хлопья медленно опускались вниз, ложились на землю и замирали, сливаясь друг с другом и становясь частью единого, поблескивающего серебристыми искрами, холодного пушистого безмолвия, окутавшего все вокруг. Иногда их подхватывал ветер, и тогда казалось, что кто-то невидимый танцует в темноте. Кружится в вальсе, увлекая за собой этот искрящийся снежный шлейф. Может быть, фея ночи или Снежная королева из старых, почти позабытых детских сказок? Подняв руку, она коснулась стекла. Пальцы обожгло леденящим холодом. Странно, но это окно вдруг показалось ей своеобразной гранью, разделяющей два мира. Дверью, ведущей из привычного повседневного человеческого мира, наполненного теплом и извечными неразрешимыми проблемами, в котором она жила, в таинственный фантастический мир зимней ночи, где танцуют метели, искрится снег, а ветер развеивает беды и горечь, превращая их в звездную пыль. Мир, никогда не знавший тепла и проблем, где не нужно решать, думать, выбирать. Мир, где можно закружиться в объятиях метели, сливаясь с мириадами снежинок, становясь одной из них, взлететь в мглистую морозно-черную пелену ночного неба и плыть в нем, вечно любуясь загадочным ликом луны и серебряным сиянием звезд. Элеонора чуть улыбнулась этой неожиданной, странной и по-детски наивной мысли, но улыбка едва коснулась ее губ и тут же увяла, сменившись прежним задумчиво-печальным выражением, а взгляд снова стал застывшим и отрешенным… - О чем задумалась? – мягко пророкотал над ее ухом знакомый бархатный баритон, мужские руки обняли ее за плечи, прижав к теплому сильному телу. - Ни о чем, - прошептала Элеонора, подавив вздох. Откинувшись назад, она опустила голову на широкое плечо и попыталась расслабиться. – Так… Пустяки. - Пустяки, которые мешают спать – это уже не пустяки, а проблемы, - прошептал Эдвард, прижимаясь щекой к распущенной шелковой волне, свободно падающей на ее спину и плечи и окутывающей их подобно золотому плащу, а затем наклонил голову и мягко коснулся губами обнаженного плеча, выглядывающего из-под шелковой простыни. – Ты все еще переживаешь из-за сегодняшнего разговора с Терри? - Да, - с явным усилием признала Элеонора и тяжело вздохнула. Притворяться больше не имело смысла. – Я, конечно, предполагала, что он не придет в восторг от новостей, что мы ему приготовили, но не ожидала, что он будет так категоричен и откажется даже видеть тебя. Я знаю, что он очень упрям и горд, но надеялась, что, повзрослев и пройдя войну, он стал терпимее, научился понимать, прощать. Я так надеялась, - она замолчала и снова вздохнула. – Что толку теперь говорить об этом? Все есть так, как есть. Ричард задумчиво прищурился. - Ничего, милая. Не стоит так переживать. Все образуется. Главное, что он вернулся. Терри – настоящий Грандчестер. Он упрям и горд, но не глуп. Со временем, я уверен, он все поймет и простит нас. И тогда все встанет на свои места. А пока нам остается только ждать. Успокойся, милая, и перестань изводить себя. Ты сделала все, что могла, поверь мне. Сейчас мы больше ничего не можем сделать. Ни ты, ни я. Нашему сыну нужно время, чтобы разобраться во всем, подумать, понять. Не стоит торопить его, пытаться давить. Это лишь осложнит ситуацию, если не испортит ее окончательно. Нам лучше выждать. А пока пусть все идет своим чередом. В конце концов, он ведь обещал, что его отношение к тебе не изменится, и он признал нашего будущего ребенка. Вряд ли стоит требовать от него большего. По крайней мере, так сразу и немедленно. Он просто не готов к этому. Для начала пусть свыкнется с мыслью, что его родители снова вместе и у него появится брат или сестра, что я теперь здесь и всегда буду рядом. А когда он привыкнет к этому, привыкнет к моему постоянному присутствию, тогда можно будет двигаться дальше. Уверен, долго ждать нам не придется. - Я очень надеюсь, что ты прав. Что все будет так, как ты говоришь. Я слишком люблю вас обоих и не хочу выбирать между вами. Это несправедливо, - Элеонора растроенно всхлипнула. - Я… Я просто не смогу. Не смогу! - Тише, милая, - ласково прошептал герцог, целуя пахнущие лавандой золотые локоны. – Успокойся. Тебе нельзя волноваться. Да и не стоит переживать раньше времени. Все будет хорошо, я тебе обещаю. А теперь прекрати думать об этом и ложись спать. Я и Терри – взрослые мужчины и вполне можем самостоятельно разобраться в наших отношениях, а ты должна думать только о себе и будущем ребенке. Ведь сейчас об этом малыше не может позаботиться никто, кроме тебя. Отдыхай, милая. Теперь ты не одна. Я здесь, рядом. Я всегда буду рядом с тобой и нашими детьми, хотят они этого или нет. А время и терпение помогут нам справиться с нашими проблемами. В итоге жизнь всегда все расставляет по своим местам, разве ты этого еще не поняла? Всегда и все. Так будет и в этот раз. Все вернется на круги своя. И мы будем вместе: ты, я и наши дети. Мы станем семьей, Элеонора. Клянусь, на этот раз я сделаю возможное и невозможное, чтобы так и было. А сейчас ты будешь спать, поняла? Возражения не принимаются. С этими словами он легко поднял ее на руки и направился к постели. Обняв любимого, Элеонора опустила голову ему на плечо, любуясь его резким точеным профилем. - Знаешь, я только теперь начинаю понимать, за что я так сильно тебя люблю, - чуть слышно прошептала она. Насмешливо выгнув бровь, Ричард бросил на нее испытывающий взгляд и улыбнулся. - Неужели? Только теперь? - Да, - подтвердила немного удивленная его реакцией Элеонора - В таком случае, я сообразительнее, - усмехнулся Ричард. – Я это понял пятнадцать лет назад, - внезапно посерьезнев, добавил он, в глубине серых глаз на мгновение отразилась боль. – Когда потерял тебя. Он помолчал минуту, а затем снова усмехнулся и, чуть наклонив голову, вкрадчиво осведомился: - И за что же ты меня любишь? - Не скажу! – рассмеялась Элеонора. – Это останется моей большой тайной. - Как пожелаешь. Уложив ее на постель, он лег рядом и обнял ее за талию, прижимая к себе. - А теперь спи, - приказал он надменным, не терпящим возражений тоном герцога Грандчестера. Устроившись поудобнее в уютном кольце мужских рук, Элеонора теснее прижалась к теплому, угловато-сильному телу своего любовника и, опустив голову ему на плечо, закрыла глаза. Ей было так хорошо в его объятиях. Нет, даже когда он просто был рядом. Она словно окуналась в его уверенность, в его спокойствие и силу, чувствуя, как они постепенно заполняют и ее душу. Рядом с ним она чувствовала, что в состоянии справиться с любыми проблемами, преодолеть любые невзгоды, перевернуть мир, разрушить его до основания и построить заново. - Спокойно ночи, Ричард, - прошептала Элеонора уже в полусне. - Спи спокойно, Лин, - мягко прошелестел у нее над ухом его тихий уверенный шепот. – Завтра будет новый день.