loose lips sink ships

Кларисса закрывает книгу и разминает шею, пытаясь упорядочить в голове роящиеся существительные и глаголы. «v, w, I, y, u, i» – отпечатки утиных лап на снежном берегу Гринвиллиджского парка. «оо» – знак бесконечности. Текст становится кодом да Винчи, который не разберешь без зеркала. Да и зеркало вряд ли поможет. Чего не скажешь о трезвости. - Мистер, мистер, а вы не знаете, куда деваются утки зимой? Ну, те, которые из парка? Когда замерзает пруд? Пьяное неровное цитирование Сэлинджера, пока у тебя на коленях том, посвященный теории авторитарной личности, которым можно убить – почему бы и нет? Она могла бы еще что-то из Миллера, из «Черной весны», чтобы положительный зашелся стыдливым румянцем снова, но у нее в голове только отпечатки утиных лап и мальчик, который впервые в жизни снимает проститутку. За стенами квартиры Уорнера поразительно тихо: то ли кирпичная кладка достаточно толстая, то ли соседи достаточно мирные – чудеса и только. Собака (огромный пакистанский мастиф) мирно посапывает рядом с хозяином – плюс в карму за хорошую дрессировку этой свирепой псины, потому что когда Уорнер сказал «нельзя», то мастиф хоть и не перестал смотреть на нее подозрительно своими умными глазами, но больше даже не рыкнул. Уорнер даже головы к ней не поворачивает – слишком занят конспектами, чтобы выслушивать что-то не по теме. - Так что на счет уток, а? Она откладывает книгу в сторону и тянется за сигаретами. Пачка, кстати нашедшаяся на полке среди книг и флешек (никаких тебе иконок с Иисусом и девой Марией, кто бы мог подумать), его. Dunhill Red – 10 мг смолы, 0,9 мг никотина, фильтрованные. Там пяти уже не хватало, когда одну забрала – ей, как курильщице со стажем, хватило трех секунд, чтобы посчитать. - От панических атак не помогают сигареты и алкоголь. – Клариссу это даже останавливает. На какое-то мгновение. – Это так, к сведенью. Вообще-то ты только сделаешь хуже. Он так и не отвечает на вопрос об утках. А лучше бы говорили о них. Или о Гойе. Вообще-то есть много интересных тем для разговора. Куда интереснее ее нынешнего состояния. - А ты в этом эксперт, золотой мальчик? – Прибавляет яду в голосе, чтобы ни за что не заметил, что задел за живое. - Можно и так сказать. – Игнорирует ее смешок и презрительность в тоне. – Когда в следующий раз почувствуешь, что не можешь дышать, посчитай числа. Вразброс. Желательно мешая сотые и десятые. Поможет сосредоточиться. Он совершенно расслаблен. Уорнер – Цезарь. Уорнер обрабатывает «Пристрастие к власти», делает пометки в толстом блокноте, успевая при этом говорить еще о вариантах борьбы с ПТСР и уделять внимание псу, который поднял свое пятнистое ухо, как только услышал его голос. - А я ожидала варианта «пойди в церковь и замоли свои грехи». – Не может не уколоть за ту встречу в начале октября. - Тебя как-то сильно задевает тема религии, кленовая. - Меня задевает идиотизм людей, которые в этом варятся. Вы тормозите общество. - О, а я думал его тормозят наркоманы и всякие неполезные элементы. Один-один. Кларисса поджигает сигарету. Отходит подальше, чтобы не нервировать его собаку – в идеале нужно было бы уйти на кухню и включить вытяжку, чтоб уж наверняка, но у нее в жизни все как угодно, но только не «идеально», так что не надо сбиваться с курса. Даже ради Уорнера своей безопасности. За окнами октябрьская ночь дрожит под порывами ветра – ветки кидают живые тени на стены соседнего дома. Какое-то время она хочет увидеть на красно-коричневой кладке лист, чтобы все, как у О. Генри в сочинении, но там только граффити с лицом Тупака Шакура и жизненными цитатами для настоящих сыновей своего района. От холодного воздуха, что залетает в комнату, мурашки по голым рукам тут же пробираются даже под футболку, врезаясь в слишком острые лопатки. Внизу гул машин и поездов, дальние гудки паромов, хип-хоп из бумбоксов и лай бездомных собак – Бронкс живет себе, вполне функционируя даже при всем том пиздеце, что происходит на улицах после заката солнца. Он напоминает ей тех глубоководных рыбин, которые приспособились к жизни в полнейшем мраке – жестокий и неприветливый к чужакам, порождающий таких же опасных людей-рыбин, которые иной раз не будут знать, как выжить, окажись они где-то в Вест-сайде, даже с миллионом в руках. - Наркоманами была большая часть людей, которые этот прогресс двигали. Кто знает, где бы сейчас были все эти тесты ДНК и прочие исследования, если бы Криг не любил сделать дорожку другую. Я уже молчу о твоем горячо любимом Эдгаре По. - В таком случае я умолчу об ознобе, повышенном артериальном давлении, слезоточивости, температуре под сорок, о ломках, когда ты выблевываешь из себя все, вместе с собственным желудком, когда от спазмов сводит каждую мышцу, а организм садится за считанные дни, не получая новой дозы. Сколько там нужно? Три дня? Неделя? И мозги превращаются в медузу, выброшенную на берег и зажаренную на солнце. Ты не контролируешь в себе ничего: ни свое поведение, ни свои эмоции, ни свои чувства, ни свою жизнь. Для тебя перестают существовать люди, которые раньше были дороги. Вспышки гнева и ярости сменяются депрессивными состояниями так быстро, будто ты болеешь какой-то особенно агрессивной формой биполярного аффективного расстройства. В конце концов, ты превращаешься либо в овощ, либо в обезумевшее животное, которое готово убить любого, кто подвернется под руку. Впрочем, зачем мне тебе это рассказывать, ты же все знаешь даже лучше моего. И в его голосе настоящая злость. Она почти осязаема – так сильно он задет поднятой темой. Кларисса отворачивается от окна и смотрит на него теперь пристально. Пристальнее, чем когда-либо. Он не похож на бывшего торчка, который завязал. Нет. Никаких признаков – у него вон даже руки не дрожат (зато у нее это уже на постоянной основе). Значит, кто-то из семьи. Кто-то достаточно близкий, чтобы вызвать такую болезненную реакцию одним упоминанием. И тут все становится на свои места. Или же ей просто так кажется. Вот почему он таскается за ней, как тень отца Гамлета. Вот почему пытается контролировать и навязывает себя – из эгоистичного желания исправить прошлое. Переиграть тот же сценарий, который был (месяц? три? год? пять лет?) назад. Он видит в ней какую-то странную и нелепую возможность реванша. Видимо, считает, что в смерти (она печень на кон готова поставить, что кем бы тот человек ни был – он мертв) мистера\мисс никто он тоже виноват. И теперь он хочет посмотреть: можно ли все исправить, если не ошибаться там, где ошибся прошлый раз. А что будет, если у него получится? Чисто гипотетически. Он осознает, что если бы сделал другой выбор тогда, то возможно сейчас бы этот человек был бы жив и все было бы совершенно по-другому. А потом он от осознания этого пустит себе пулю в лоб? Ну и пиздец. - Так вот в чем дело? Ты вбил себе в голову, что сможешь… сможешь мне помочь? Парочка добрых слов, крепкое плечо и все наладится, как по мановению волшебное палочки?! А что, ничего ведь сложного, да? Знай только следи, чтобы эта тупая идиотка, безмозглая наркоманка не попала в какую-то дрянную историю и все будет хорошо. Даже отлично. И можно потом засыпать спокойно, говоря, что сделал хорошее дело. Если тебе так неймется кому-то помогать, то вали вон в реабилитационные центры, Уорнер. Не надо делать меня своей собакой Павлова. Их разговор только начинает накаляться, как нить в лампочке, но Кларисса уже ощущает кожей, что ничего хорошего из этого не выйдет. Нужно сворачивать все прямо сейчас, иначе потом уже будет слишком поздно даже для банального «прости». Кто-то из них все похерит. Девяносто процентов вероятности, что это будет именно она. - Я предлагаю тебе не только помощь, Кларисса. Ее как током бьет от этого имени. А может от интонаций. Фиг его разбери. - А может мне она не нужна, а? Ты не думал о таком варианте? Варианте «не заебывайте девочку и не капайте ей на мозги, потому что ей на хуй не упали ваши проблемы и стремления»? Уорнера косит прямо от нецензурщины, которая вылетает из ее рта – еще капля и сорвется к черту, перекинет через плечо и унесет куда-то на кухню или же в ванную – вымывать рот с мылом. - А теперь скажи, что же такого ужасного в дружбе, кленовая девочка? Ты так боишься социализироваться и приходить в норму, потому что вокруг реальность оказывается местами серей того, что было, когда ЛСД глотала, запивая шампанским? Что теперь не получается спрятаться от проблем за таблетками и кокаином? - За бухлом прятаться не менее охуенно, так что не переживай. Дозы, правда, нужны побольше, но это не проблема. Он только глаза закатывает. Делает вид, что его не трогает, но Кларисса даже в своем нынешнем состоянии видит, что это далеко не так. Было бы по другому – он бы уже давным-давно бросил ее и нашел себе кого-то посговорчивее. - Ты не ответила на вопрос. До дурного просто упрямый. - Помимо очевидной причины того, что я не хочу заменять собой экс-подружку, которую ты не смог спасти? Я не хочу брать на себя ответственность, Уорнер. За тебя. - Правда? Он снова возвращается на диван. Она в кресло. Адорно и его труды сиротливо лежат между ними, забытые. Сегодня ночью к ним уже никто не вернется. После таких разговоров вообще новые не начинают. После такого молчат. Жалко, что он утилизировал тут бутылку «Талискера» - она бы пригодилась, как никогда раньше. Его «Данхилл» хоть и красные, но они явно проигрывают односолодовому виски в крепости. - Да. Неужели не очевидно? Тут беспросветность, как ты не поверни ситуацию: ты не сможешь мне помочь – почувствуешь себя виноватым, и это додавит в тебе то, что не додавила та, первая. Спасешь меня и осознаешь, что, если бы не проебался в первый раз, то все бы получилось и она, возможно, была бы сейчас жива и вы были бы вместе, и у вас бы все было прекрасно. Не выдержишь этого и пустишь себе пулю в лоб. Я не хочу быть причастна к твоей смерти. Мне своих хватает. Пускай расценивает это, как захочет. - Самоубийство? – Сначала он смеется над этими словами. Ему ведь и вправду смешно, он, видимо, даже мысли не допускает о подобном. Грешно ведь. Он просто не понимает, что когда ты доходишь до определенной точки, то уже плевать – грешно это или нет. Ты просто хочешь исчезнуть, и способ становиться абсолютно неважен. – Это твоя версия? Ты думаешь, что я когда-либо смогу это сделать? - Ты не можешь знать, на что будешь способен, когда будешь на грани, поверь. Тогда ни твоя вера, ни твои убеждения не помогут. Как ты и сказал: «ты ничего не контролируешь в себе». - Самоубийство… - Это грех? Адом меня пугать будешь? Твой Бог этого не одобрит? О, я просто дрожу от страха. Ты вообще в курсе, что разговариваешь с атеисткой, альденте? Насмешка не действует, он не бросается защищать своего жестокого и бесчеловечного Бога. Не бросается читать ей Евангелие от Матвея или кого там еще (как иногда делал отец). Не начинает песню о том, что душа это дар, который нужно беречь. У него только голос становится куда более серьезным и тихим. Что-то меняется в его лице. - Это преступление, кленовая. Это – массовое убийство. В этом случае ты – террористка-смертница. Я такую один раз видел в Порт-Саиде и мне на всю жизнь хватит воспоминаний о том дне. До сих пор в кошмарах снятся трупы и крики раненных людей, которые бросаются подальше от взрыва в абсолютной панике, оглушенные, покалеченные взрывной волной и осколками стекла, топчут друг друга, додавливая тех, кого еще можно было спасти. А там, в центре взрыва, только обугленный асфальт. Чистильщикам после даже работы не было – потому что от нее и людей, которые стояли ближе всего, не осталось даже костей. Ты умрешь, так или иначе. И тебя не будет ждать там ничего: ни Рая, ни Ада. Тебя не станет в тот самый момент, когда умрет твой мозг, но все люди, которые когда-либо были с тобой связанны, которым ты была дорога, останутся здесь. Они – твои жертвы. Даже умерев, ты утянешь их за собой. Под осуждающим взглядом Уорнера ей почти_что стыдно. За виски, за грубость, за пошлость, за агрессию, за презрение, за злость, за страх, за зависимости от всего сразу. Ей почти_что стыдно за себя и свои слабости. Даже хочется объяснить, что катиться вниз по наклонной – это у них семейное. Что закончить жизнь, убив себя, совершив это ужасное преступление, это даже не удивительно. У нее и вариантов-то особо не было. С такой-то историей, с таким-то семейным деревом, с таким-то дерьмом, которое творилось за закрытыми дверями их дома. Никого из достаточно близких не удивит, если она умрет, не дожив до двадцати пяти от передозировки или же от рук слишком рьяного грабителя, потому что моталась по всяким Бронксам после полуночи. Все только вздохнут, сказав, что «она была трудным ребенком, трудным подростком, трудным человеком». И обязательно вспомнят о лечении, таблетках, депрессии, ЛСД, и клинике. И о Джонатане. Обязательно о Джонатане. Куда же здесь без него. Он достает ее даже из могилы. Хочется сказать, чтобы Уорнер бросил все это просто сейчас, пока еще не поздно, потому что она потащит его за собой на дно. Из них двоих она – страшная глубоководная рыбина-химера, не знающая, как жить в нормальном мире. И если она заплатит откровенностью за откровенность, то все пойдет прахом, даже не успев начаться. У нее столько вопросов к нему. Их море, океан, миллионы. Начиная с простого «Что ты забыл в этом своем Порт-Саиде, где смертницы подрывают себя во имя бога?» заканчивая самым сложным из всех возможных: «Кто ты такой?». И она видит по его усталым глазам, что сегодня точно не получит ответов ни на один из них. Кларисса не так уж уверенна, что ей этого хочется.