loose lips sink ships

Son Lux - You Don't Know Me

Ее утро начинается паршиво. Отсутствие алкоголя в квартире понятно и даже принимается Клариссой, но отсутствие кофе или даже зеленого чая (любого чая, она бы согласилась и на серо-буро-малиновый с добавлением апельсиновой цедры, если бы он только был) — нет. Потому что ей чай отчаянно нужен. Без сахара. Горький. С лимоном. Чтобы привести в порядок голову. Чтобы выгнать из себя воспоминания, которые приходят ночью. Чтобы в двадцатый попытаться начать заново день (жизнь). Но на его кухне только пафосно дорогая «Перье», которую она безжалостно разбавляет кубами замороженной Н2О из холодильника: уменьшает количество магния и кальция ровно наполовину, а потом обжигает себе холодом десна, пока тот выгуливает пса. Голова не успокаивается — становится только хуже. Похмелье оставляет вспышки зеленого и синего под закрытыми веками — она сидит на стуле глубоко опустив голову вниз, когда пытается дышать ровно. Вой пожарных машин долетает даже сквозь плотно закрытые окна, стучится просто внутрь полупустой черепной коробки, и ей хочется спросить зачем пожарные машины на самом дне океана? здесь ведь нечего тушить. А потом Кларисса вспоминает, что на дне здесь только она; мир вокруг (который нормальный) пока еще держится на плаву. Пятьдесят семь метров над уровнем моря дают фору в несколько сотен (десятков?) лет, пока очередной ледник не отколется от шельфа. Она (номинально) заперта в квартире; она (фактически) окружена полным отсутствием всего, что могло бы быть хоть немного плохо для человеческого организма (в холодильнике нет даже полуфабрикатов, только рассортированные по цветам овощи на полках и одинокий апельсин). В поисках оружия, того самого, что так любовно было вычищено буквально накануне вечером (ее нос, который не сжег даже самый чистый кокаин на свете, не обманешь никакими лживыми сказками о машинном масле), Кларисса открывает все ящики, которые есть в доступных квадратных метрах, но ведь у нее новая жизнь, так что это всего лишь мера предосторожности, а не попытка найти способ убить себя. Сознание, которое работает только наполовину, отмечает, что дверь в спальню закрыта на ключ, который он забрал с собой (из всех четырех, что были найдены, не подошел ни один). Некстати вспоминается сказка о Синей Бороде и его нерадивых женах. Ее руки, которые тоже когда-то соприкасались с самозарядными пистолетами, ожидают найти спрятанный подальше Браунинг или Беретту, Вальтер, Винчестер, даже британскую Ли-Энфилд. Что угодно, кроме Пустынного Орла (он напоминает о Джейсе, для Уорнера в пистолете слишком много неоправданных претензий и пафоса), ей кажется, что его ладоням (успела рассмотреть, пока он бережно переворачивал «диалектику» страницу за страницей) подошло бы что-то немецкое, классическое, как том Эммануила Канта, лежащий на полке. Что-то из разработок Хэклера и Коха или же Маузера. Но руки Клариссы так и не задевают знакомый металл. Она еще раз шерстит все полки на кухне в надежде найти чай, кофе или коробку патронов, но поиски оказываются безрезультатными. Пусто. Везде. Ей достаются только посуда, которую можно разбить, идеальная чистота которую можно испортить, идеальный порядок, который можно разрушить. Его квартира до странного не похожа на дом, скорее номер отеля, где все вычищают по звоночку клиента. Клариссе очень хочется (разбить\испортить\разрушить), потому что на фоне этой академической чистоты собственная ущербность, собственная грязь кажется еще более ощутимой. Она смотрит в потухший экран телефона (ноль новых смс\ноль пропущенных\ноль голосовых сообщений — никому не нужная), прямо на свое неясное отражение: ничего хорошего. Время замыкается в петлю, где она снова оказывается сидящей на кухонном стуле, снова борется с подкатывающим приступом тошноты, снова клянет мальчика-альденте за отсутствие чая. Клариссе мерещится, что апостол Павел со своими распростертыми объятиями (раз ангел-хранитель давно отказался от своего опекунства) уже заебался ее ждать, а она, как самая плохая подопечная в мире, все не торопится к нему на встречу. Пунктуальность никогда не была ее сильной стороной, так что пускай остается там, где стоял. Она ловит себя на мысли, что снова хочет к (барыге-лучшему другу) Магнусу, снова хочет в (кислотный рай) Испанию.

***

Полчаса спустя (время тянется-тянется-тянется, словно подогретая карамель), когда солнце полностью успевает затопить лучами поскрипывающие паркетные доски, а чайник уже трижды закипает, в пьесе появляется третье действующее лицо (четвертое, если учитывать пакистанского мастифа, который Уорнеру явно дороже любого человека). Персонаж С (обладающий ХУ-хромосомой и имеющий слабость к самому белому из всех кофе, которые доводилось видеть Клариссе: с пломбиром, взбитыми сливками, цветом на какие-то десять тонов темнее молока) открывает двери своим ключом, поэтому она не успевает схватить под руку ничего тяжелее деревянной резной пепельницы, когда понимает, что ни Уорнера, ни его мастифа нет. Кларисса оказывается совершенно одна с незнакомцем в чужом для нее пространстве, и опыт показывает, что в таких случаях лучше оказываться один на один с трупом, чем с кем-то живым. На какую-то секунду они так и застывают на месте, смотрят друг на друга. Кларисса ждет, что он скажет, что ошибся квартирой, а ключ подошел чисто по стечению звезд в небе (в гороскопе на сегодня Козерогам обещают везучий день), и уйдет. Но Вселенная, и звезды в частности, не считаются ни с Клариссой, ни с ее желаниями (в гороскопе на сегодня Львам рекомендуют быть аккуратнее). Незапланированный персонаж второго плана по-хозяйски проходит на кухню, вытаскивая из шуршащих пластиковых пакетов еду на вынос (Кларисса берет на заметку, что с ним нужно рассчитываться не деньгами, а едой). Они не знакомятся (возлагают это на плечи Уорнера), проводят целых три минуты в вакууме молчания, где общение происходит на невербальном уровне: Кларисса так и не выпускает из рук пепельницу, сжимая ее до побелевших костяшек, в ответ получает лишь неодобрение в дернувшемся уголке рта и толику презрения на дне незнакомых светло-карих (напоминающих цветом глаза Саймона) радужек. Клариссу очень угнетает его высокий рост, из-за которого незнакомец на не самой маленькой кухне кажется неправильно пересаженным деревом, а еще она почему-то так и не решается закурить в его присутствии. Уорнера, который наконец-то является домой со своей довольной и уставшей псиной (полтора часа, где здесь можно гулять с собакой полтора часа и не подхватить нож в печень даже среди белого дня?), приветствуют искреннее радостной улыбкой (абсолютно преображающей незнакомое лицо). А еще арабским, который (по всей видимости) родной язык второстепенного персонажа (на секунду она допускает шальную мысль, что у Уорнера просто очень тесные отношения с доставщиком еды из ресторана). Кларисса узнает лишь знакомые отголоски языка, который начинала учить в детстве. Сейчас из всего арабского в ее словаре только цифры от одного до десяти и «очень приятно познакомится», которых явно не достаточно для начала дружбы. Пес, ради приличия зарычавший на чужаков (чужую, незнакомца он прекрасно знает, даже позволяет себя погладить и не отгрызает ему руку), увивается у хозяйских ног. Обыватель Тибрового побережья обнимает и целует Уорнера в обе щеки. От глаз Клариссы не укрывается ни едва заметное (но практически интимное) прикосновение к «кошачьему месту» между его лопаток, ни то, что на плечах, затянутых в темно-зеленую вязь кофты, чужие руки задерживаются дольше, чем при дружбе полагается. От тонкого слуха Клариссы не укрывается тревога в голове хорошего мальчика, когда он что-то спрашивает, пристально смотря в чужие глаза. К списку интересных фактов прибавляется арабский. Конечно же, Уорнер говорит на родном языке террористов. Осознание этого устаканивается внутри ее памяти где-то между «благотворительностью» и «любовью к животным». Клариссе почему-то очень сильно хочется его ударить, чтобы перестал быть таким идеальным везде и во всем. Ей кажется, что пара синяков на симметричном лице добавили бы ему жизни больше любого ярко раскрашенного кашемирового шарфа с чужой шеи (не ей о жизни судить, но все же). Кларисса наблюдает за ними, застряв в проходе на кухню, оценивает то, как они свободно и уютно перебрасываются фразами на чужом языке — теория с доставщиком еды отпадает от нее увядшим кленовым листом. Чайник закипает в четвертый раз.

***

Только когда она громко ударяет пепельницей по столешнице (дерево о дерево — звук чуть приглушенный), Уорнер снова включает режим гостеприимного хозяина и представляет их друг другу. Имена «Кларисса-Хайдер», «Хайдер-Кларисса» скачут между стен кухни шариком для пинпонга. Уорнер не бросается в дальнейшие объяснения «кто, почему, зачем», поэтому весь момент знакомства обходится синхронным кивком голов, без рукопожатий. Они («Кларисса-Хайдер», «Хайдер-Кларисса») ограничиваются признанием наличия друг друга в жизни Уорнера. На первые пару часов хватит. Кларисса узнает арабское слово сахар, которое всплывает в памяти так же внезапно, как и «нет, спасибо», которое отвечает на вопрос Хайдера о чае. Четверо — слишком много живых на квадратные метры площади.

***

Кларисса уходит в гостиную, чтобы (занять себя хоть чем-то, пока Уорнеру на кухне будут делать утренний минет) прочесть наброски по негативной диалектике, сделанные им среди ночи. В любом случае, ей не хочется прерывать чужую идиллию, но хватает двух страниц непонятных сокращений и символов скорописи, чтобы понять, что без него в этом тайном шифре нечего и пытаться разобрать информацию. Приходится открыть книгу наугад, напротив ярко-желтой пластиковой закладки, и попасть в словесный поток сознания мужика-ученого-економиста-философа, которому далеко за пятьдесят. Еще хуже. — Блять, что же ты такой сложный. — То ли Уорнеру, то ли Адорно. Раздраженная, сердито бросает «второй том» на журнальный стол, поверх заметок, пустых листов и дорогих «Паркеров». — Ты не хочешь с нами на стрельбище? Вопрос взрывается прямо напротив ее уха не хуже боеголовки, отправляя сердце Клариссы глубоко в пятки. Хайдер (со своим абсолютно безакцентным американским английским) протягивает ей свежезаваренный черный чай с лимоном. Кларисса даже не хочет спрашивать, как он узнал.