Рукопись, найденная в Смолевичах

Начало мая 17… года Минхайм, Рейнские земли. — Итак, Теодор Лендер, — сказал пастор, вручая продолговатый томик рослому не по возрасту парнишке в праздничной курточке, отделанной синим бархатом. По темному переплету книги под узким выпуклым крестом теснились остроголовым частоколом готические колючие буковки. — Да будет книга сия первой ступенью на крутой лестнице твоего жизненного пути, и да поможет она тебе в минуты сомнений и слабости. Ибо слаб человек, и только слово искренней молитвы укрепит его в юдоли горя и печали… Отец стоял рядом и степенно кивал в такт каждому слову, а мать, видно, опять принялась подсчитывать в уме, во что обошлась герру Лендеру эта прихоть — настоящий молитвенник мальчишке, ну что вы на это скажете? Не по чину такие подарки крестьянскому сыну. Хозяйство у них, и правда, первое в округе. Землю еще мужнин дед в аренду взял, так и пошло. Последние года, как война кончилась, дела совсем выправились. Два постоянных работника, да на лето батраков до полудюжины берут, да ребятишек на полив. Нет, не бедствуют Лендеры, грех жаловаться. Но все же место свое каждому помнить надобно. Связала она сыну пару новых чулок — этого бы и довольно. Но нет. Отец сказал — пора их семейству завести фамильный молитвенник, чтобы было, где записывать имена новорожденных внуков. Пока-то рановато, конечно, но хороший хозяин всегда наперед думает. Так что вопрос был решен. Пастор говорил, говорил, а отец все кивал и кивал важно головою. Учёность герр Лендер уважал. Хотя ноги, тесно сжатые выходными башмаками с тяжелыми бронзовыми пряжками, уже начинали ныть. Но пастор как раз заговорил о добродетелях, так что герр Лендер молча переступил с ноги на ногу — придется немного потерпеть! Недаром же он третьего дня самолично отнес пастору две дюжины свежих яиц и попросил хоть парой слов, да помянуть послушание родителям среди важнейших добродетелей рода человеческого, а как вы думали? Да и вообще. Сам виноват — никто не заставляет вот уж который год таскаться по праздникам в дедовых башмаках. Дед-то был росту среднего, а герр Лендер, слава Господу, за шесть футов перемахнул, так что и неудивительно, что жмут. С другой стороны подойти — башмаки еще крепкие совсем, только на мысках чуть порыжели. Пряжки на них опять же. А что? В год раз пять, много десять и надеваются, по особым случаям, как вот сегодня, на конфирмацию единственного сына, так что ж, на новые тратиться прикажете? Потерпим, не развалимся. А башмаки эти еще и Теодорхену сгодятся. А то и детям его. И почтенный герр Лендер снова закивал, соглашаясь со всем, что пастор сказал, а еще больше с тем, что еще скажет. Мать же смотрела на сына — тот вроде слушал, но очень скоро глаза его, поначалу внимательно следившие за мелькающим то вверх, то вниз потертым пасторским обшлагом, остановились, замерли бессмысленными оловянными пуговицами, и вид у Теодора стал, скажем прямо, слегка придурковатый. Кого-то это и могло бы обмануть, но только не мать. Фрау Лендер хорошо знала этот взгляд, и означал он одно — опять что-то надумал, негодник! Помоги ей Бог с этим мальчишкой, никогда не догадаешься, что взбредет в его вихрастую голову! Кстати, ведь велела причесаться с утра как следует, смазать волосы репейным маслом и ровно уложить на прямой пробор. День сегодня особенный, выглядеть нужно прилично. И ведь причесался, хотя и кривился, будто уксусу хлебнул. Из дому выходили вместе, все было чин чином, а сейчас и сам, словно репей. Как только ухитрился? Тут пастор покончил с добродетелями, но не замолк, как втайне надеялись все трое Лендеров, а, увлекшись, перешел к перечислению искушений, грозящих юному сердцу, и, все больше воодушевляясь, как раз подобрался к порицанию греха похоти: — …А кто посмотрит на жену ближнего своего с вожделением — тот уже согрешил с ней в сердце своём! Теодор насторожился, навострил уши, глаза его оживились, а потом вспыхнул в них опасный огонек — вот-вот ляпнет что-нибудь такое, от чего ангелы божии восплачут, а пастора, чего доброго, хватит кондрашка, и фрау Лендер поняла, что пора вмешаться. — Преподобный отец, — прервала она святого отца на полуслове. Лендер-старший нахмурился и грозно сдвинул брови, но фрау Лендер это не смутило. — Преподобный отец, простите, я совсем забыла… О чем она забыла, фрау Лендер и понятия не имела, но ждать дальше было рискованно, нужно срочно что-то придумать. Почтенная фрау помедлила всего секунду, но этого было больше, чем достаточно. Теодор успел первым. — То есть, как, святой отец? — спросил мальчик, хлопая густыми черными ресницами. — То есть — один раз посмотрел — всё равно уже согрешил? А если все равно уже согрешил, то дальше — уже и вовсе можно? Пастор поперхнулся. — О чем ты говоришь, дитя? — он глянул растерянно на родителей юного Теодора. — Разве ты меня не слышал? Взгляд мальчика был чист и безмятежен: — Я слышал, — сказал он и улыбнулся. — Но я не особо слушал! Матушка Лендер ахнула, папаша привычно замахнулся, но в последний момент передумал — церковный двор для раздачи подзатыльников не лучшее место. Ну ничего, еще будет время привести сыночка в чувство. Священник прикрыл глаза и мысленно помянул по имени всех двенадцать апостолов — отличный способ совладать с собой и не впасть в грех гнева, и ведь весьма действенный. Обычно. Вот только с юным Теодором Лендером этот фокус чаще давал осечку. Для того, чтобы справиться с этим мальчишкой, пастору скоро не хватит и ста сорока четырех тысяч из всех колен сынов Израилевых. — Ну что ж, — открыв, наконец, глаза, пастор криво усмехнулся, — не станем омрачать праздник конфирмации еще одним уроком катехизиса. По крайней мере, юный Теодор честен. — Не станем, — проворчал сквозь зубы Лендер-старший, — и завтра тоже будет день. К тому же розги лучше запарить загодя. — Преподобный отец, — фрау Лендер была хорошей женой и поспешила на выручку мужу — потому что способность брякнуть что-нибудь не то была, похоже, в семье Лендеров наследственной, — простите нашего Теодора, он просто растерялся — ведь такое событие бывает в жизни один раз. — Ага! — радостно подтвердил Теодор, и тут уже даже фрау Лендер захотелось тюкнуть чадо по затылку наперстком, да покрепче — аж палец зачесался. Ухватив в кулак синий бархат курточки, она притянула сына к себе поближе и широко улыбнулась: — Уверена, преподобный отец, Теодор прекрасно знает все, о чем вы толковали им в школе — голова-то у него светлая. Вот отобедаем в честь праздничка, и он вам все расскажет. И про грех, и про послушание. Правда ведь, сынок? — Ага, — снова кивнул Теодор. Когда тебе между лопаток упирается крепкий материнский кулак, становишься на удивление покладистым. К тому же к обеду будет сливовый пирог, а к пирогу полагается домашняя настойка, от которой еще ни один гость Лендеров не смог отказаться. Так что, может быть, сегодня до него у пастора руки не дойдут. А завтра — мало ли что может случиться до завтра? И юный Теодор Лендер уже опять улыбался, широко и так подкупающе, что и к пастору тут же вернулось самое замечательное расположение духа. — Беги, сынок, — фрау Лендер слегка толкнула мальчика в спину, — вели Трине достать из погреба самую большую бутылку настойки и скажи, что гости скоро будут, пусть накрывает на стол. А нам нужно обсудить кое-что с господином пастором. Мать говорила что-то еще, и отец крикнул вслед: — Эй, куда, книгу-то оставь! Но Теодор уже бежал с церковного двора по узкой тропинке мимо покрытых свежей весенней травой могильных холмиков с каменными крестами, за низкую кирпичную ограду, сквозь недлинную липовую аллейку и дальше, не останавливаясь, дальше по улице сквозь всю деревню и вверх по зеленому косогору, под которым тек широко и свободно полноводный в это время года Рейн. Он вылетел на высокий берег реки и замер, не веря своим глазам — по зеленоватым волнам один за другим шли плоты. Сердце мальчика бешено забилось при виде длинной-предлинной вереницы накрепко связанных между собой бревен, по которым уверенно и прочно, словно по сухой и твердой земле, расхаживали крепкие парни в высоких кожаных сапогах. Вот один из них, стоящий на переднем плоту, поднял вверх руку, давая знак остальным, и два последних плота отделились и начали сворачивать к берегу под громкую веселую перекличку плотогонов. — Плоты идут! — завопил Теодор во все горло, не в силах сдержать радость, и замахал что было силы рукой. — Эй! Эге-гей, давай сюда! Как давно их не было! Как долго, оказывается, он их ждал! Сколько лет прошло с тех пор, как они проходили здесь в последний раз — пять? Или семь? Он не помнил, потому что тогда ему было чуть больше, чем сейчас Ангелике, а сама Ангелика тогда только-только появилась на свет и лежала в люльке бессмысленным кружевным свертком. И вот они снова здесь. А значит, и война и вправду кончилась. Ему нужно было бежать дальше вдоль обрывистого склона, по тропинке, уходящей вправо, к родительскому дому, но мальчишка, забыв про все на свете, устремился вниз по крутому косогору, не разбирая дороги и рискуя свернуть шею: — Эге-гей!

***

Теодор не смог бы вспомнить, когда он впервые увидел плоты на Рейне. Они были — всегда. Из года в год проходили плоты по великой реке, и маленький Теодорхен смотрел с косогора на их неспешный ход — сначала сидя на руках у матери, потом за ручку с толстой Триной, а потом и один. Плоты шли так же, как приходят, сменяя друг друга, зима, весна, лето и осень, такие же непременные, как облака на небе, вода в колодце и воробьи на плетне. Шли они мимо — вниз, вниз по течению, в дальние земли, где ждали их голландские верфи и острые топоры корабелов, где простиралось от берегов и до бесконечности широкое и прекрасное — море. Но порою случалось так, что два-три плота прекращали свой путь здесь, в Минхайме. Они причаливали к берегу на длинной отмели перед крутым изгибом реки, их разбирали на бревна, бревна грузили на длинные, запряженные мохноногими битюгами фуры и увозили куда-то — дерево было нужно не только в Голландии. Плотогоны потом долго сидели в маленькой местной харчевне, выпивая чуть ли не бочку пива каждый, до поздней ночи горланили песни, делились с минхаймцами новостями, подтрунивая над местными домоседами, никого, впрочем, особо не задирая, потом укладывались спать вповалку под навесом постоялого двора, и уже к полудню убирались восвояси — то ли дальше на север, догонять своих, то ли обратно на юг, в родные горные леса. Как-то раз довелось и Теодору поглазеть на проезжих гостей. Было ему тогда, кажется, лет семь, и он в компании с другими мальчишками торчал у забора харчевни, слушая удалое пение и громкий хохот сидящей за столом во дворе компании незнакомцев с южных гор и разглядывая непривычную их одежду. В общем-то, ничего такого уж необычного в этой одежде не было — темные парусиновые куртки, штаны на широких помочах, все довольно обыкновенное. Но вот сапоги… Сапоги у плотогонов были совершенно необыкновенные — огромные, тяжелые, с широкими отворотами, которые сейчас, конечно, были отогнуты. Теодор смотрел на них во все глаза — у отца таких сапог не было. Ни у кого в Минхайме таких сапог не было! Ему стало немного обидно. И за отца, и за весь Минхайм. «Ну и что ж», — упрямо подумал он. — «Зато отец все равно самый высокий на свете!». И тут один из плотогонов, сидевший чуть поодаль от других, поднялся из-за стола, и Теодор разинул рот: такого великана он еще не встречал. Поднявшийся потянулся со вкусом, сделал всего один шаг и оказался на середине двора. Еще бы — на таких-то ножищах! Он, наверное, и реку запросто может перешагнуть. Великан огляделся. От стола окликнули: — Михель, куда ты? — С мелюзгой поболтать, — гулко, как из бочки ответил тот. Значит, его зовут Михель. Михель сделал еще один шаг, и вот он уже стоит у ограды, за которой столпились местные ребятишки. Ишь, таращатся! Особенно вот этот, черноглазый. Михель осклабился, наклонился к мальчишкам — те насторожились разом, отступили назад. Все, кроме черноглазого — тот не шелохнулся, только крепче сжал руки на верхней жерди забора. — Ну что, детвора, — от великана пахло пивом, потом и телячьей кожей, — как у вас жизнь тут, в Минхайме? — У нас хорошо, — уверенно сказал черноглазый мальчишка, — а у вас? — А что же тут у вас хорошего? — пробасил плотогон, оставив вопрос без ответа. — Одни свиньи да куры, поди? Мальчишки за спиной у черноглазого зашушукались, потом кто-то, посмелее, сказал: — Коровы еще есть и лошади. И овцы. — Овцы? — Михель засмеялся коротко. — Что и говорить, знатная компания! Ну хорошо, мелюзга, веселитесь со своими овцами. — Михель, — снова окликнули от стола, — оставь ты их в покое! Иди сюда! Великан отмахнулся, словно от назойливой мухи, и присел на корточки — но даже и так он был настолько высок, что черноглазому мальчишке приходилось запрокидывать голову, чтобы смотреть собеседнику в глаза. Михель рассматривал мальчишку, а мальчишка рассматривал его. — А то идем с нами? — вдруг, понизив голос до шепота, хотя его все равно было слышно в самом дальнем углу двора, заговорщицки сказал великан. Дети за забором снова зашушукались, захихикали, а черноглазый спросил спокойно: — Куда? — А куда бы ты хотел? — Михель нагнулся совсем близко, вгляделся в темные глаза мальчишки, прищурился и пробормотал, разговаривая с самим собою: — Тропа горная — дорога неторная, лесная стежка — под землю дорожка, матери горе — синее море… - и кивнул, сам с собою же соглашаясь:  — К морю! Да, к морю. Ты парнишка крепкий, смышленый — что тебе делать в этой дыре? — Это не дыра, — рассудительно сказал мальчик. — Это наша деревня, и она очень хорошая. А какое оно, море? — Тео, ты чего? — не выдержал кто-то из стоявших позади. — Куда собрался? Отец поймает, выпорет! — Море? — переспросил Михель, и голос его стал задумчив и мечтателен. — Море это море. Оно бескрайнее и огромное, тянется до конца света, омывает края неба и возвращается обратно. — Правда, что оно больше, чем Рейн? — Тео даже не обернулся к своим приятелям, а наоборот, подался вперед, с жадностью слушая каждое слово плотогона. — Больше, Тео, больше. И глубже. И лежат в этой глубине сундуки с затонувших кораблей, полные золотых гульденов и серебряных талеров, и омывает их вода — синяя, что твои васильки, и в ней отражается солнце, тоже золотое, как гульден. А бывает — становится вода черной, как… да вот как твои глаза — когда над морем бушует ветер. — Ух ты, — завороженно прошептал кто-то за спиной у Тео, — целые сундуки золота… А Тео задумался совсем про другое: — Так не бывает! — сказал он, но в словах его не было прежней уверенности. — Не может быть что-то глубже, чем Рейн! Заливаешь! — А вот пошли с нами, и сам увидишь — Михель протянул руку, собираясь, видно, погладить мальчика по растрепанной голове, но тут часы на новой кирхе пробили три четверти, а потом зазвонил церковный колокол. И великан дернулся, словно очнувшись, поднялся, сам напоминая колокольню, и уже не глядя на детей, в два огромных шага вернулся к столу — а тут как раз из погреба выбралась служанка со свежим окороком в руках, и плотогоны загалдели, приветствуя новое угощение. Стайка детворы тоже встрепенулась и загомонила, словно синицы после дождя — вот ведь! Угадал долговязый Михель-плотогон, как будто загодя знал, куда позвать Тео Лендера, самого отчаянного мальчишку в округе — конечно, к морю, куда же еще? Ведь Тео хлебом не корми, дай послушать сказки да истории про всякие морские чудеса — про ундин, про русалок, про подводного змея и про корабли с парусами. А как он чуть не утоп, когда попробовал на лоханке, в которой белье стирают, перебраться на тот берег реки? Лоханка была старая совсем, ее в сторонку отставили, чтобы потом на щепу расколоть и в растопку пустить, да, видно, забыли. Она на солнышке постояла, высохла до звона. Так Тео прямо в ней к реке и скатился. Разбежался посильнее, толкнул, запрыгнул и съехал вниз с косогора — аж смотреть жутко было. А потом, уже в воде, корыто вдруг возьми, да и развались на две части — видно, стукнул ее Тео о камень какой, пока вниз ехал, и не заметил. Вот просто так развалилось на ровные половинки. Он и булькнул на дно от неожиданности. Но все же выплыл, хотя там глубоко было. Ох, и знатно отец ему потом всыпал, звонко, на всю деревню слышно! Мальчишки смеялись, а Теодор молчал, пытаясь представить себе, как это — глубже, чем Рейн? Михель этот, конечно, шутил. Наутро компании плотогонов уже и след простыл, но Теодор разговор запомнил. Еще как запомнил — ведь именно с тех пор в душе его поселилось неистребимое и жаркое желание самому добраться до моря и посмотреть, как отражаются в синей воде золотые солнечные блики, как уходят в море и возвращаются обратно корабли под белыми парусами.