Рукопись, найденная в Смолевичах

Весна 17.. года Минхайм, Рейнские земли В маленьком и довольно-таки сухопутном Минхайме поговорить про море было особо не с кем. Теодор извел расспросами сначала Трину, но она давно рассказала ему все сказки, какие знала — и про ундину, и про чудесную рыбу-камбалу, и про морского змея, и про королевскую дочку, сбежавшую с водяным. Потом спросил мать — та, занятая хозяйством, лишь отмахнулась. И тогда он, немного собравшись с духом, пристал к отцу. Как ни странно, именно отец знал про море больше всех — совсем молодым, еще до женитьбы, он как-то раз ездил на дальнюю ярмарку, и дорога занесла его в прибрежные места. Но с тех пор прошло немало лет, да и помнил отец все больше что-то совсем неважное — во что обошлась мостовина у переправы через Везер, как в Мюнстере, даром, что под боком у епископа, их напоили прокисшим пивом, от чего пробрал его по дороге жуткий понос, и всякую прочую ерунду. Правда, помнил и про ночную грозу, заставшую их в бременской гавани, и страшный удар молнии, от которого засветились на мачтах стоявших у причала судов таинственные синеватые огни, что, как известно, сулит успех в делах торговых и мореходных. А больше — ничего интересного. И все равно Теодор снова и снова донимал отца, пока тот, сердясь на самого себя, не сказал однажды, что больше ничего про моря и корабли не помнит, не знает и знать не хочет, а если Теодор еще хоть раз пристанет к нему со своими расспросами, то к еженедельной субботней порке добавится еще одна, по средам. Порку Теодор не любил. От отца пришлось отступиться. Море же от Теодора отступаться не хотело. По ночам приходило во сне, обвивало синими волнами (почему-то они выглядели точно так же, как ленты на праздничной лошадиной упряжи, только длинные-длинные), укачивало, словно в младенца в зыбке, то подбрасывая к черному небу в острых золоченых звездах — и тогда он летел, стараясь дотянуться до звездных лучей, то бросая в неведомую глубину — и он падал, с ужасом и восторгом, но ни разу не позволило удариться о таящиеся в темноте невидимые скалы, и звало, звало к себе. С этим надо было что-то делать! До моря было далеко — сбегать посмотреть, конечно, не получится. А посмотреть хотелось очень. Но как? Минхайм расположился на правом, крутом берегу реки. С косогора над отмелью далеко виделись поля, купы деревьев с пушистыми шариками омелы в ветвях, деревушки со шпилями и крестами, но моря видно не было — иначе бы Теодор давным-давно его разглядел. А что, если забраться повыше? Самым высоким местом в округе была колокольня новенькой кирхи. Ее только что отстроили на месте прежней, сгоревшей лет двадцать назад от неловко поставленной алтарной свечи. Строили долго, неторопливо и основательно, придирчиво выбирая поставщика кирпича, до хрипоты споря, как лучше ставить кровлю. И вот достроили. Кирха получилась просто загляденье — маленькая, ладная, крепенькая и какая-то веселая, с высокой задорной колоколенкой, вырастающей из двускатной крыши главного здания. Теодору нравилось на нее смотреть, особенно если подойти с восточной стороны — тогда казалось, будто на кирху вместо крыши надет красный колпачок, словно у горного гнома (Трина очень ругалась, когда он ей про это рассказал, и велела помалкивать, потому что отец, если узнает про такое богохульство, точно выпорет, и субботы ждать не придется!). Внутри кирха тоже выглядела нарядно — потолок и хоры по собственной воле и почти даром, меньше, чем за половину настоящей цены, расписал маляр из соседнего городка. Все лето расписывал, половину весны и еще половину осени. По потолочным балкам тянулись, перемежаясь голубыми и белыми цветами, затейливые желтые завитушки, все в растопыренных, похожих на лопухи, листьях, но пастор объяснил, что это не лопухи, а виноград, а желтый — это все равно, что золотой, надо только немного добавить воображения. Теодор добавил — и все сразу встало на свои места. Может быть, потому, что настоящих виноградных листьев он пока не видывал. Еще были какие-то картинки, целых шесть. Их пастор почему-то в кирхе повесить не разрешил, хотя написаны они были специально для балкончика на хорах и заплачено было за них так же, как за виноградные гроздья. Но пастор унес картинки в примыкающий к боковой стене кирхи домик, специально выстроенный под приходскую школу, ничего, против обыкновения, пастве своей не пояснив. Так и не удалось Теодору их рассмотреть. Но это нестрашно. Пока его больше занимала колокольня. Вот если залезть на нее, на самую верхотуру, где висит большой тяжелый колокол, да еще и привстать на цыпочки — может быть, тогда получится увидеть море? Хотя бы краешком глаза? Это нужно было непременно проверить. Да только вот беда — на колокольню никого не пускали. Деревенский пономарь, отзвонив свое, запирал дверь, ведущую на узенькую винтовую лестницу, на замок, а ключ уносил с собой. Ну не ломать же эту дверь, совсем новую, к тому же украшенную такими замечательными рисунками. И все же Теодор дождался своего часа. Долго потом об этом судачили в Минхайме, а пастор, кажется, именно после этого случая и начал понемногу лысеть. Дело было так. Органа в кирхе, конечно, не было. Не по карману был минхаймцам орган. Однако пастор мириться с таким положением не желал. И решил-таки дело! Как? А по знакомству. Великая вещь  — личные связи. Пастор был дружен с настоятелем собора Петра и Павла в соседнем Баумбурге, который свел его с епископом Дитрихом, а тот уж был так любезен, что представил деревенского пастора господину бургомистру. Бургомистр, разумеется, орган для Минхайма оплатить не взялся — пастор на это и не рассчитывал. Но жена бургомистра, как все знали, была первой в округе музыкантшей. Играла и на лютне, и на клавесине, который господин бургомистр, души в своей половине не чаявший, подарил ей на двадцатипятилетие младшей дочери, то есть за три года до описываемых событий. Пастор про это, как и все в округе, знал, и сразу же понял, чем это может быть полезно его пастве. Долго было бы рассказывать обо всех предпринятых преподобным отцом усилиях, но так или иначе — приход в Минхайме получил в подарок от госпожи бургомистерши ее старые клавикорды, на которых она в последние три года играла все реже и реже, естественным образом предпочитая им подаренный супругом клавесин. На Пасху по каким-то неведомым причинам не успели, а вот к Троице почтенный инструмент был доставлен в кирху. Пономарь со всей тщательностью отполировал его ветошкой под бдительным двойным присмотром пасторши и церковного старосты, и встали клавикорды в углу кирхи на тонких изогнутых ножках. Госпожа бургомистерша была так любезна, что приняла приглашение посетить праздничную службу, в сопровождении мужа, разумеется, чтобы удостовериться, что инструмент попал в хорошие руки, и даже замолвила слово перед епископом, чтобы тот отправил в Минхайм одного из городских органистов — ради торжественного случая. Пастор очень волновался. Весь Минхайм волновался — никому не хотелось ударить в грязь лицом перед высокими гостями. Не волновался, наверное, один лишь Теодор Лендер. Хотя посмотреть на городских господ, конечно, было любопытно. И он их рассмотрел. Господа сидели впереди и наискосок от Лендеров, в первом ряду. Вот органист положил руки на клавиши, клавикорды всхлипнули, и бургомистерша закивала в такт мелодии, от чего высокая замысловатая прическа ее, в которой было кружева больше, чем волос, зашевелилась и немного сползла вправо. И все время, пока шла служба, Теодор втайне прикидывал, когда же эта волосяная копна съедет окончательно и шлепнется на пол. Господа внимательно слушали праздничную проповедь, а пастора, видно, осенило вдохновение, потому что говорил он раза в три дольше, чем обычно. Бургомистерша то и дело подносила к носу белейший и надушенный платочек, запах которого доносился аж до паперти, и все кивала, кивала… Но башня из волос и кружев, увы, не упала, так и осталась торчать слегка набекрень на голове госпожи бургомистерши, так что младший Лендер был немного разочарован. Вот органист заиграл снова. И как это бургомистерше удается так долго улыбаться? Неужели у нее не болят щеки? Теодор попробовал улыбнуться, едва приподнимая уголки рта и не размыкая губы, и тут же получил тычок под ребра от сидевшей рядом матери — нечего кривляться! Сел смирно. Но долго не просидел и начал исподтишка озираться и рассматривать прихожан. И вдруг, обернувшись назад, к выходу, увидел то, на что и надеяться не смел. Дверь на колокольню! Маленькая дверца в левой стене — она была приоткрыта. Мальчик подскочил на месте — еще один тычок: неужели нельзя немного потерпеть, служба вот-вот закончится! — и поспешно оглядел заполненную народом церковь. Пономарь сидел неподалеку, всего через ряд, и, кажется, предавался под музыку благочестивым размышлениям. Ну, или спал — глаза его были закрыты. Видно, умаялся в предпраздничной суматохе. Теперь оставалось лишь выждать подходящей минуты. Только бы никто не заметил, что дверца приоткрыта… Только бы никто не заметил! Никто не заметил. Органист доиграл вступление, и все запели. Служба закончилась. Пастор с бургомистром и его супругой пошли к выходу, следом за ними — староста с женой, а там потянулись и все остальные прихожане. Затеряться в такой толпе мальчишке — это же пара пустяков! Он просто чуть приотстал от родителей в полутемном притворе и шагнул за прислоненную к стене створку широко распахнутой внутренней двери. Прошло примерно с четверть часа, и в кирхе стало тихо. От двери сильно пахло краской, и ждать дольше было невмоготу. Кажется, никого нет? И путь на колокольню все так же открыт? Теодор тихонько, на цыпочках вышел из своего убежища. Путь был свободен, и мальчик не стал терять времени — уже через секунду он взбирался по высоким ступеням узкой винтовой лестницы, прикрыв предусмотрительно дверцу изнутри. Где-то на пятой ступеньке он едва не загремел вниз — под ногу попалась полупустая бутылка темного стекла, заткнутая подмокшей тряпицей. Понятно, почему пономаря так разморило на службе! Теодор аккуратно поставил опрокинутую бутылку на прежнее место. За бутылкой пришли как раз в тот миг, когда запыхавшийся мальчишка, отдуваясь, выбрался на открытую площадку под крышей. Отсчитав четыре крутых ступеньки, пономарь Клаус Тиз наклонился, пошарил руками под пятой ступенькой в поисках своей заначки и, сунув бутылку в карман, покинул колокольню. На сегодня дела тут закончены — и с приятным чувством хорошо выполненной работы Клаус Тиз повернул ключ в замочной скважине, надежно запирая дверь снаружи. А Теодор ничего не слышал. Он стоял на вершине колокольни и смотрел во все глаза на окружающий его мир. Мир был прекрасен. Над Минхаймом проплывали белые облака с пушистыми круглыми боками, и дул теплый ветер, от которого у Теодора слегка кружилась голова. Видно отсюда было гораздо дальше, чем с речного косогора — поля за Рейном, оказывается, были совсем не такие ровные, как казалось раньше. Они изгибались мягкими пологими холмами, а на горизонте за ними в смутной дымке виднелись очертания башенок. Там, наверное, был какой-то неизвестный Теодору город. С другой стороны было видно сам Рейн — отмель под косогором просвечивала сквозь зеленоватую воду, река огибала берег и бежала дальше широкой блестящей полосой, окаймленной по левому, низкому берегу никнущими к воде ивами. С третьей стороны площадки можно было разглядеть всю деревню — какие домики маленькие! А людей и вовсе не видно — но это, наверное, потому, что все они собрались тут, на церковном дворе. С четвертой стороны, выходящей на крышу кирхи, площадка была забрана широкими досками, наверное, чтобы пономаря Клауса не сдуло прямо на новую черепицу. Море должно было быть там, куда убегала река. Теодор смотрел, смотрел, смотрел, аж глаза заслезились от яркого солнца. Но моря так и не увидел. Жаль. Но все равно, здесь, наверху было так здорово! И совсем не хотелось слезать. Хотя, наверное, уже пора. После пронзительного солнечного света в узком колодце колокольни показалось совсем уж темно. А ступеньки-то какие крутые — а когда лез наверх, даже и не заметил. Теодор спускался не торопясь. Про давешнюю бутылку под пятой ступенькой он даже и не вспомнил и вообще думал уже не о море, а о предстоящем полднике — матушка сегодня испекла ватрушку. Размышляя о том, что вкуснее, серединка из жирного желтоватого творога или же краешек с поджаристой корочкой, он добрался до двери и толкнул ее рукой. Дверь не поддалась. Теодор удивился и толкнул дверь уже обеими руками. Дверь все равно осталась закрытой. И тут только он сообразил, что початая бутылка шнапса не просто так оказалась на лестнице. Пономарь, конечно, пришел за ней сразу после богослужения и, уходя, запер дверь — Клаус Тиз, может, и был не прочь порой хлебнуть лишку, но долг свой помнил и службу нес исправно. Теодор сел на нижнюю ступеньку и задумался. Ватрушка, большая, круглая и румяная, так и стояла у него перед глазами. Надо было что-то делать… Высокие гости собирались уезжать. Служба в деревенской кирхе изрядно затянулась, поэтому отобедать бургомистр с супругою отказались. Осмотрев новое здание приходской школы, они в сопровождении пастора вышли на церковный двор. Бургомистерша была довольна сегодняшним днем — ей понравилась и кирха, и школа, и поселяне в праздничной одежде. И инструмент звучал вполне достойно. Но где же, в конце концов, экипаж? Солнце припекало. Сколько же можно стоять возле паперти? И тут зазвонил церковный колокол. Точнее, ударил — один раз, неуверенно и глухо, потом еще раз звякнул и затих, люди задрали головы, и весь Минхайм разом ахнул: с верхней площадки колокольни свисала веревка, а на веревке, обхватив ее руками и ногами, болталась маленькая фигурка. — Боже праведный! — выдохнул пастор. В толпе вскрикнула женщина — фрау Лендер, обыскавшаяся своего сына, наконец узнала, куда он запропастился. — Что же это? — растерянно пробормотала бургомистерша. — Это ребенок? Пастор, он же разобьется! — Конечно, разобьется, дорогая! — ответил жене бургомистр, запрокинув голову и придерживая рукой треуголку. Ребенок разбиваться не стал, а, немного поболтавшись, начал потихоньку спускаться. Не суетясь, медленно, но верно перемещался он вниз по веревке, и наконец добрался до крыши школьного домика. Ноги его слегка подкашивались, но все же он вполне уверенно встал на конек из красной черепицы. Толпа выдохнула, и пастор, шептавший молитву, перекрестился. — Смелый, чертенок, — с облегчением сказал бургомистр. — Выпороть как следует, чтоб неповадно было! Стало шумно — заговорили все разом, кто-то смеялся, плакала толстая Трина, фрау Лендер с искусанными губами бросилась к стене школы, а герр Лендер, почтительно поклонившись господам, сказал: — Он свое получит, уж будьте благонадежны! — Теодор! — фрау Лендер старалась говорить спокойно, но голос плохо ее слушался. — А ну-ка, иди сюда! Сию секунду иди сюда, слышишь?! Пастор подошел к бедной женщине, положил руку ей на плечо: — Успокойтесь, фрау. Все уже позади. А ты, дитя, — обратился он к возмутителю спокойствия, — подожди, не двигайся. Сейчас мы принесем лестницу. Клаус! Пономарь понимающе кивнул и убежал в сторожку. Теодор уже отдышался. Дело оказалось не таким простым, как он сначала себе представлял. Привязанная к колоколу веревка была довольно длинной и, вполне возможно, достала бы и до земли, но он решил спускаться на школьную крышу — так было ближе. Сначала было очень страшно, а потом ничего. Под конец так и вовсе пустяковое дело! Вот только ноги у него до сих пор дрожали, а руки никак не хотели разжиматься и выпустить веревку. — Дитя, — опять заговорил пастор, — стой, где стоишь и не шевелись. И скажи-ка, зачем ты это сделал? Мальчишка ответил: — Я хотел посмотреть на мир с высоты, вот и все. А когда решил вернуться, то дверь оказалась заперта. — А позвать? — крикнул герр Лендер. — Теодор, покричать что, нельзя было? Кто-нибудь бы тебя да услышал бы! Теодор пожал плечами — такая простая мысль не пришла ему в голову. — Что ты там жмешься, чертово отродье? — герру Лендеру было не до того, чтобы выбирать выражения. — А если бы веревка оборвалась? — Неа, — помотал головой Теодор. Об этом он тоже не подумал. И как хорошо, что он об этом не подумал! А ведь и вправду могла оборваться. Да нет, не может быть! Не оборвалась бы! — Не оборвалась же! — успокаивая самого себя, произнес он громко. — Она прочная, во! И дернул за веревку что есть силы. Веревка и вправду была прочной. Не выдержал колокол. Теодор только успел подумать, что что-то не так, как из поднебесья на него обрушилось разогнувшееся почти до половины толстенное железное кольцо, которым веревка крепилась к длинному колокольному языку. С противным свистящим звуком кольцо упало на крышу совсем рядом с остолбеневшим мальчишкой, отскочило, звякнув, от черепичного конька и рикошетом полетело в собравшуюся внизу толпу — прямо в кружевную башню на макушке госпожи бургомистерши. Благородная госпожа повалилась в зеленую траву церковного дворика, а муж ее, господин бургомистр, вместо того, чтобы кинуться к жене, почему-то спросил у пастора: — И впрямь хорошая веревка. У кого вы их покупаете? Все-таки, бургомистр Баумбурга был достойный человек. И супруга его, когда пришла в себя и перестала икать, сама просила, чтобы мальчика не наказывали слишком строго. В конце концов, никто не пострадал. Сложная прическа, помимо нескольких локтей кружева, состояла еще и из высокого валика из конского волоса на проволочной подставке, так что бургомистершу даже и не задело. Она просто испугалась. Да, отцу ребенка пришлось возместить стоимость безнадежно испорченного платья супруги бургомистра, и верхнего, и нижнего. И равнялось эта стоимость цене хорошей дойной коровы. Но в целом-то все завершилось вполне благополучно. Так считал пастор. Герр Лендер считал иначе, но соображениями своими поделился лишь с женой. И с сыном, разумеется. Сидеть ровно Теодор смог только через месяц с лишним. А Минхайм обзавелся еще одной историей в назидание грядущим поколениям. Так что, действительно, никто серьезно не пострадал.