Рукопись, найденная в Смолевичах

Начало мая 17… года Минхайм, Рейнские земли. После истории с госпожой бургомистершей Теодор старался про моря и корабли при родителях лишний раз не поминать. Чтобы не будить лихо. Но на берег Рейна бегал — все время бегал, встречал и провожал плоты, махал рукой плотогонам и завидовал им — они-то направлялись в неведомое далеко, к плеску зеленых волн и усеянным синими призрачными огоньками корабельным мачтам. А он оставался здесь, на берегу, в спокойном и уютном, но таком скучном Минхайме. И ждал, все время ждал — вот пристанет опять к песчаной отмели длинная вязка еловых бревен, сойдет с нее на землю огромного роста человек в черных непромокаемых сапогах и спросит: «Ну что, Тео? Надумал? Идем с нами?». И тогда… А вот что тогда, Теодор и сам не знал. Дни шли за днями, плоты проходили, но великан Михель больше не объявился. Должно быть, теперь он плавал до Голландии без остановок. А потом плоты пропали. Отец сказал: — Стало быть, добралась война и до плотогонов. Про то, что где-то идет война, Теодор уже знал — про это толковали в деревне, про это говорил и пастор в проповедях по воскресеньям, про это судачили на ярмарке, куда они с отцом возили на продажу поросят и брюкву. Но до сих пор война была такой же далекой, как и море — она грохотала где-то в южных землях, ничем не проявляясь в жизни Теодора, только вот про море он думал все время, а про войну вообще не вспоминал. А теперь она приблизилась и нарушила привычный ход событий, и ничего с этим не поделаешь. Плотов было жалко до слез, а в остальном, говоря по чести, и после этого жизнь младшего из Лендеров изменилась не шибко. Вот, разве что, он перестал быть самым младшим — в доме появилась Ангелика, мелкое и беззубое существо с красной рожицей и бессмысленными голубыми глазами. Прошло еще время. Глаза у младшей сестры потемнели и оказались карими, как у матери. А Теодору настала пора учиться школьной премудрости. Герр Лендер внес в дом толстенный пучок свежих розог, схваченный соломенным жгутом, и торжественно установил его на самом видном месте у камина. Как предупреждение. А Трина от всей души помолилась за пастора — дай ему Господь терпения! Но на удивление домашних, да и всей деревни тоже, в школе дела у Теодора поначалу пошли совсем неплохо. Да что там — очень даже хорошо пошли у него там дела. Так что вскоре мать вынесла розги обратно на двор, где им и было место — нечего им в доме делать, все равно без надобности. Только и спотыкаться об них да кота пугать! Первое, что увидел Теодор, войдя в школьный класс, была картина — одна из тех, написанных для кирхи. Она висела в простенке между окнами прямо напротив входа. На картине происходило что-то невероятное — меж двух огромных расступившихся волн небывалого синего цвета по сухой песчаной тропинке шел, размахивая посохом, недовольный чем-то старичок с длинными седыми волосами и такой же косматой бородой. Старичок был невысок ростом и довольно дороден, глаза его сердито поблескивали, и Теодору показалось, что где-то он этого старичка видел. Подумать, где именно, Теодор не успел — времени было немного, а хотелось рассмотреть и остальные картины. Они того стоили. На второй картине оказались огромная рыба, похожая на чудовище (или, может быть, это и было чудовище, похожее на рыбу, очень толстую и с кучей коротеньких лапок) и маленький человек в лодке и с тоненькой сетью в руке, наверное, рыбак. Сразу было ясно, кто кого на этой картине поймает. На третьей плыла по волне корзинка, из которой торчала пухлая детская ножка — совсем, как у Ангелики, правда, изогнутая каким-то невероятным образом, будто у кошки, на четвертой еще одно странное чудовище высовывало из воды измученную пасть, из которой, словно из окошка, выглядывал удивленный старичок — брат-близнец первого, но не такой расстроенный. В общем, по какому-то странному стечению обстоятельств маляр (называемый при необходимости художником) для всех своих картин выбрал сюжеты из Священного Писания, так или иначе связанные с тем, что занимало Теодора более всего — с морем. И если люди и чудовища удавались художнику не очень, то морские волны поражали глубиной, щедростью тонов, невероятными переливами оттенков синего и зеленого, завораживали и заставляли рассматривать полотна снова и снова. Кстати, стало понятно, почему пастор предпочел убрать картины в помещение школы, где на них будут смотреть по большей части неискушенные детские глаза. Теодор в конце концов вспомнил, где он мог видеть изображенного на картине дедушку. Старичок на первой картине, оказавшийся Моисеем, раздвигающим море, и похожий на него как две капли воды пророк Иона, вылезающий из чрева кита, были точь-в-точь госпожа бургомистерша — такие же пухленькие, пучеглазые и беловолосые. Вот только с бородой. Так или иначе, из-за развешенных в классе картин у юного Лендера сложилось обманчивое впечатление, что он наконец-то нашел то место, где можно будет разузнать про дела морские, и поэтому он поначалу бегал в школу с небывалым удовольствием. Правда, продлилось это недолго. Где-то месяца через полтора после первого урока герр Лендер, вздыхая, выуживал из пучка розог очередной ивовый прут и с сожалением вспоминал поговорку про то, что поспешность нужна лишь при ловле блох. Потому что оказалось, что школа — это вообще не про море! И пастор, исполнявший в Минхаймском приходе роль учителя, про море знал совсем немного, а более того — не желал тратить драгоценное школьное время на пустопорожние разговоры. Так что, когда пришла весна и настала пора работать в поле, Теодор нисколько не огорчился перерыву в школьных занятиях. Возить с батраками навоз и таскать нескончаемые ведра воды для полива капустной рассады было не в пример проще и веселее, чем выводить грифелем по доске непослушные буквы или запоминать имена пророков и то, чем один из них отличался от другого. Но все же каким-то образом обрывки этих премудростей и истории давно миновавших веков худо-бедно оседали в бесшабашной мальчишеской голове, не давая ей шанса остаться навсегда пустой и звонкой. Вот и до конфирмации он добрался — не позже других. Правда, и не раньше. Как раз вовремя. Видно, так считал и кто-то еще, помудрее и помогущественнее Теодора, раз уж сделал ему в этот день такой подарок. Не такой, как этот молитвенник, а самый настоящий — по Рейну снова пошли плоты.

***

Дома Теодор оказался гораздо позже, чем рассчитывала фрау Лендер, отсылая сына с поручением, которое так и осталось неисполненным. Явился он после того, как гости и хозяева, устав от ожидания, отведали густого мясного супу и готовились перейти к главному праздничному блюду. Пирог, огромный, как тележное колесо, важно расположился посреди стола, благоухая на весь дом сливами, запеченными в меду — фрау Лендер, особым образом уваривая ягоды, запасалась вареньем с лета — и настойка тонкой тягучей струйкой уже лилась в пузатые стопки из неровного зеленоватого стекла. Пастор осторожно пригубил густую темную жидкость и благоговейно прикрыл глаза, а герр Лендер опрокинул стопочку разом и чуть не подавился — на пороге обширной кухни возник наконец виновник торжества. Выглядел он, правда, уже совершенно не торжественно — оба чулка спущены, рубаха из штанов выбилась, сами штаны все в прошлогодних репьях и какой-то еще пушистой чепухе, ни дать, ни взять — щенок бродячий. — А вот и Тео, — воскликнула хозяйка, поспешно поднимаясь из-за стола. Муж пока не заметил, а она уже обратила внимание, что башмаки младшего Лендера оставляют на чисто выскобленном полу неровные блестящие отпечатки, наверное, потому, что мокры насквозь. — Где же тебя носило, сынок? — старательно улыбаясь, ласково спросила фрау Лендер. В другое время Теодор бы сразу насторожился: когда мать начинала разговаривать с такой вот неестественной улыбкой, дело было плохо. Но сегодня он не обратил на это никакого внимания. — Плоты пришли! — сказал он громко. — Два плота причалили на отмели, их уже разобрали и увезли в Альбах. Я помогал, и мне разрешили подержать шест. И у меня даже получилось немного порулить! А остальные пошли дальше, вниз по реке. — Вот и хорошо, значит, дела на юге идут на лад, — все так же улыбаясь, фрау Лендер уже уводила сына в глубину дома, стараясь все время находиться между ним и праздничным столом. Нечего гостям таращиться! Хотя пастор, кажется, ничего не заметил. Вот, а Рихард еще каждый год зудит, просит делать настойку чуть-чуть полегче. Дудки! Как делала, так и будет делать, чем крепче — тем лучше! — Идем, сынок, переоденься поскорее и выходи к гостям, — мать впихнула сына в комнату и прикрыла дверь. — Теодор! — закричала она шепотом. — Ты в своем уме? Люди пришли в дом на твой праздник! А ты шляешься бог знает где! Отец весь извелся, господин пастор заждался… — Да ладно, мам, — отмахнулся сын, поспешно раздеваясь, — чего он там заждался? Пирога? Так пирог на столе. — Поросенок! — фрау Лендер вскинула было крепко сжатый кулачок, но тут что-то шлепнулось на пол. Молитвенник. Новый молитвенник, купленный специально, чтобы было где записывать имена новорожденных внуков, выскользнул из-за пояса Теодоровых штанов. И, боже праведный, в каком он был виде! — Теодор, — почти простонала фрау Лендер, — ты что, ронял его в воду? — А? — сын удивленно выглянул из ворота чистой рубахи. — Нет, не ронял. Это, наверное, волной плеснуло… — Так. Сейчас не время, — фрау Лендер сжала губы и заставила себя успокоиться.— Разговор будет потом. Живо одевайся и иди к столу. Живо! Пастор с сожалением посмотрел на опустевшую рюмку. Пирог был хорош, но вот настойка… Божественна. Никакое другое слово сюда просто не подходило. Однако хорошего понемножку. — Ну что же, Теодор, — повернулся пастор к хозяйскому сыну, уписывающему за обе щеки сочащееся липкой начинкой сдобное чудо. — Ты прогулялся, поел, и, видимо, успел подумать? Теодор перестал жевать, задрал голову и с минуту разглядывал потемневшие от времени и очажного огня деревянные потолочные балки. А потом кивнул. И откусил еще один кусок пирога. Пастор покачал головой. Этот мальчик был его давней головной болью. Но сегодня он перестал быть ребенком и стал полноправным членом общины, поэтому и спрос с него отныне будет иной. Пастор был терпелив. Он дождался, пока юный Лендер дожует пирог, соберет с тарелки пальцем сладкие крошки и подцепит со скатерти выпавший кусочек розовой сливы. И только после этого снова спросил: — Итак, ты успел подумать? Теодор за это время успел подумать о многом. О плотах и плотогонах. О странных совпадениях. О том, как он скатился с обрыва почти кубарем и, задыхаясь от волнения, подбежал к самой кромке воды. Плоты стояли на отмели, окончив свой путь, а один из плотогонов уже шел к берегу, шагая широко и свободно, и вода едва доходила ему до колена. И Теодор уже узнал его. Точнее, он словно заранее знал, кто это — в высоких непромокаемых сапогах шагал к нему навстречу тот самый долговязый Михель, что когда-то, давным-давно позвал его с собою к морю. О том, как огорчится мать, а отец, наверное, будет с неделю молчать, словно проглотил язык. А Ангелика, наверное, будет плакать, но это ничего, она еще совсем маленькая, а маленькие быстро забывают неприятности. Вот Трина будет плакать долго. Но что же делать — дело-то решенное. И потом, он же не навсегда. Он же только туда — и обратно. Потому что надо же, в конце концов, посмотреть — какое оно, море? А то жизнь пройдет, а он так будет сидеть в Минхайме, следить за всходами, гонять батраков, ездить на ярмарки, разводить свиней, потом жениться пора (тут мысли юного Тео ненадолго упорхнули в сторону — интересно, его хоть спросят, нравится ли ему невеста?). И когда, скажите, ему потом из всего этого выбраться? Подумал о пироге — хорошо, что все-таки удалось напоследок им полакомиться. А вот за молитвенник влетит, как пить дать… И еще о куче всего самого разного подумал Теодор, но вряд ли о том, о чем спрашивал его преподобный отец. Кстати, о чем он там? Надо бы не сердить родных на прощанье. И Теодор глубокомысленно почесал нос: — Конечно! А о чем вы спрашивали? — и улыбнулся. Сердиться на Тео Лендера, когда он вот так, от всего сердца, улыбался, было совершенно невозможно. И пастор, улыбнувшись в ответ, продолжил беседу, так внезапно оборвавшуюся нынче утром на церковном дворе: — Мы, если припомнишь, говорили о послушании и грехах. Герр Лендер громко кашлянул. Говорить надо было о послушании, о послушании родителям и о почитании их. А грехи — что про них говорить? Не маленький уже, как-нибудь разберется. Все как-то разбираются. Рано или поздно. И только он собрался вмешаться, чтобы направить беседу в правильное, нужное ему русло, как сын заявил: — Это про похоть-то? Ну да, конечно. Подумал, да еще как. За столом стало очень тихо. Пасторша, дотошно выспрашивавшая у фрау Лендер тонкости приготовления медового варенья, Трина, поправлявшая сбившийся передник на маленькой Ангелике — девочка сегодня потеряла свой первый молочный зуб и все вертелась направо и налево, улыбаясь такой же, как у брата, только теперь щербатой улыбкой, оба работника, давно покончившие с пирогом и неторопливо допивающие пиво, сам пастор и, конечно, хозяин дома — все как один замолчали и уставились на Теодора. А тот, нисколько не смущаясь, продолжал: — Подумал, преподобный отец. Я не согласен. — С чем именно, дитя? — осторожно спросил пастор. — С чем именно ты не согласен? — С тем, что кто посмотрит на жену ближнего своего — тот уже и грешник! Потому что тогда выходит, что и апостолы все грешники, ведь так? Пастор тяжело вздохнул. Наверное, не нужно было соблазняться второй стопкой. Хотя настойка, конечно… Так. Стоп. Сейчас не об этом. — Почему? — Да потому что, святой отец, — в голосе юного Лендера не было ни тени сомнения, — что они ну никак не могли не смотреть на женщин. Ведь вы сами говорили, что женщин там у них было видимо-невидимо. Верно? — Погоди, Теодор, — пастор попытался исправить вкравшуюся в рассуждения мальчишки ошибку. Исправить, да и заканчивать с этим. Вообще не надо было затевать этот разговор. Этак бог знает до чего можно договориться. До самых опасных заблуждений! — Погоди, дитя мое. Женщины там, конечно были, но… — Ну вот! Значит, они на них смотрели. А если смотреть на женщину — это грешить, то выходит, что и апостолы все сплошь грешники. Ну разве нет? — и снова улыбнулся. — С вожделением! — почти закричал несчастный пастор. — С вожделением взирающий на жену ближнего своего согрешил с ней в сердце своем! С вожделением! Герр Лендер понял, что пора сказать свое слово. Медленно поднялся он со своего места, медленно перегнулся через стол и подхватил широкой натруженной ладонью заметно полегчавшую бутылку с настойкой: — Давайте-ка, господин пастор, еще по одной? Пастор огляделся. Супруга его в замешательстве перебирала оборки праздничного платья, Трина наливала в круглую глиняную чашечку молоко для маленькой Ангелики, работники снова уткнулись в свои пивные кружки. Лишь фрау Лендер, прикусив нижнюю губу, в упор смотрела на святого отца, и взгляд ее карих глаз был тревожен. Бедная женщина. Сколько она уже перенесла со своим первенцем. А сколько ей еще предстоит… — Да, герр Лендер. Пожалуй! — и подставил стопку. Теодор подождал немного. Вот ведь странные люди. Сами завели беседу, а теперь не знают, что и ответить. Потом пожал плечами и потянулся за вторым куском пирога.

***

Тихо-тихо, на цыпочках крался Теодор через темную кухню к двери в сени. Босые ноги ступали по знакомым половицам, мастерски избегая опасных скрипучих мест. Пяткам было холодно, но чулки Теодор надеть не решился — еще поскользнешься, да и загремишь в потемках, и тогда весь план насмарку. Еще немного, совсем чуть-чуть… Зажатый под мышкой узелок вдруг перекосился и поехал вниз, а поправить его было нечем — руки заняты. Он дернул локтем, но вышло только хуже — узелок ускорил движение. Теодор заторопился, оставалось всего-то два шага. Но узелок уже выскользнул и шлепнулся на пол с негромким, но все равно оглушительным стуком! Теодор замер посреди кухни, зажмурился и даже, кажется, перестал дышать. Ой, что сейчас будет! Ничего не произошло. Он аккуратно, по чуточке приоткрыл один глаз. На полатях по-прежнему похрапывал Ханс, старший из работников. Юрген, младший, всегда спал тихо. Теодор открыл второй глаз и чуть не заорал во все горло от ужаса — прямо на него смотрели из угла две красные точки. Он зашипел сквозь стиснутые зубы, на мгновение решив, что все, вляпался — за ним пришел черт! Самолично! Но тут же понял — это же кот! И разозлился на самого себя — как можно быть таким дураком? Пфу ты, чуть сам все дело не испортил. И, больше не останавливаясь, быстро, но тихо добрался до двери. Створка пискнула придушенной мышью — он проскользнул в холодные сени, придержал дверь освободившимся локтем и медленно отпустил. Дверь мягко вошла в подбитый старым войлоком косяк и плотно закрылась. Рядом за стеной сонно фыркнула лошадь. Фух! Теперь можно и дух перевести. Мальчишка сгрузил на пол свою ношу, сел рядом с образовавшейся изрядной кучей вещей. Ноги уже замерзли, так что чулки — первым делом. Так, теперь как он все это унесет? Надо было упаковаться с вечера, но было бы подозрительно, если бы он лег спать просто так, без одеяла. Хорошо, хоть что-то удалось собрать и запихнуть под кровать. А еще мать, как назло, то и дело заглядывала к нему в закуток и вздыхала, качая головой — отец, устав от долгого и сложного дня, утомленный пастором и настойкой, отправился спать, так и не воздав сыну по заслугам, а вот завтра — завтра выдаст все сполна, да еще и с довеском. Она вздыхала, уходила и снова подходила. Теодор же, притворяясь спящим, и в самом деле чуть было не заснул, но все же сумел спохватиться на самой грани сна и яви, сумел раскрыть слипающиеся глаза и заставить себя подняться примерно через час после того, как дом, наконец, затих и замер. Так. Старая отцовская куртка. Поношенная, но еще крепкая. Теодору она велика, но это нестрашно. Рукава можно закатать, а полы — ну вот такие будут, длинные. Может, в Голландии как раз так и носят. Да и вообще, плевать. Две пары чулок, одни на нем. Должно хватить на дорогу туда и обратно, тем более, что большую часть пути он, наверное, проведет босиком. Башмаки, так до конца и не высохли. Эх, вот бы сапоги, как у плотогонов… Заплечный мешок. Исподнее. Три рубахи, одна чуть маловата. Это ничего. Полотенце. Одеяло. Подушка. Огниво и кремень. Ремни, чтобы все это увязать. А увязать все это надо бы в одеяло. Он разложил одеяло на полу и стал укладывать в него все свои нехитрые пожитки, и вдруг под руку попалось что-то твердое. Надо же, молитвенник. Затесался. Переплет, попорченный водой, слегка покоробился, и обрез повело волной — но вот он же уже, считай, просох, а если прищуриться, так и вовсе незаметно. Но отцу, конечно, этого не объяснишь. Теодор вздохнул. Нет, не объяснишь. В полупрозрачной темноте сеней отчетливо виднелось стоящее в углу ведро с опущенным в него пучком ивовых прутьев. Уже и розги замочили… Сверток не получался. Не так вроде и много было у него вещей, а вот поди ж ты, никак не хотели они укладываться. Он немного подумал, вынул из свертка подушку. А потом, сам не зная почему, сунул поверх полотенца пострадавший молитвенник. И глядь — все сразу получилось. Тугая скатка, стянутая ремнями, удобно ложилась под руку. Он проверил карманы — нож, леска, рыболовный крючок. Шапка тут. Кажется, он готов. Осталось запастись провиантом. Он осторожно отложил засов и приоткрыл наружную дверь, пуская в сени свежий воздух и бледный, еще неуверенный предутренний свет. Скоро петухи запоют, надо бы поторопиться. В потерянном узелке осталась соль в тряпице, два маленьких хлебца из серой муки, несколько молодых редисок, пара вареных яиц — обед на целый день. Но возвращаться за ним было рискованно. Ничего не поделаешь. Заплечный мешок удалось утащить у Юргена, но это ничего, он же не насовсем. В мешке уже лежала похищенная из материной кладовки тяжелая коврига хлеба. Нащупав первую ступеньку рукой, мальчик поднялся по шаткой приставной лесенке к потолочным балкам, на которых были подвешены семейные припасы, и срезал два круга крупяной колбасы и меньший из трех оставшихся окороков. Должно хватить на некоторое время. А там — посмотрим. И только накинув отцовскую куртку и распахнув пошире наружную дверь, он вдруг понял. Какой же он дурак! Стоило ли красться, словно вору, через весь дом? Ну что бы случилось, если бы его застукали и спросили: ты куда? Туда, куда всем бывает нужно время от времени, особенно после обильного праздничного угощения! Но тут же подумал — ан, нет! Не ходят до ветру с кучей барахла под мышкой. Да еще и с молитвенником! Так что — все правильно сделал! Он поправил мешок на плече, поудобнее перехватил скатку и шагнул за порог родного дома. — Тео! — раздалось за спиной. Он оглянулся. На пороге стояла маленькая Ангелика. Рядом с ней сидел, вспушив шерсть, большой черный кот. — Тео, а что у меня есть, — в руках Ангелика держала выпавший узелок. Это был провал. Провал такого замечательного, так удачно и внезапно сложившегося плана. Столько сразу всего сошлось в одной точке, что это не могло быть просто совпадением. Во-первых, плоты. Они не просто вернулись, не просто прошли мимо, нет, они остановились в Минхайме. Во-вторых, плотогон — он узнал Теодора, хотя со дня их короткой встречи прошло много лет, а сколько на его пути попадалось с тех пор деревень, харчевен и мальчишек? И тем не менее он узнал его, сразу же, с первого взгляда, как только вышел в мокрых сапогах на речной берег. Глянул, засмеялся и спросил густым низким голосом: — Ну что, маленький Тео? Ты надумал? Идем с нами к морю? Даже имя помнил, вот что это, если не знак? В-третьих, оказалось, и это было большой редкостью, что, продав часть дерева тут, в Минхайме, плотогоны не возвращаются обратно в Чернолесье, как это обычно бывало, а идут дальше, до следующего поворота реки, где будут ждать новой партии плотов, которая вышла из Бадена неделей позже. По расчетам, она должна быть на месте дня через три. И Михель и два его товарища пойдут по Рейну с этими плотами до самого конца, до Мааса, до самого Северного моря, где есть у них какие-то дела. И в-четвертых. Когда Тео, ошалевший от того, что ему позволили взять в руки шест и подвести плот к берегу, а у него это — получилось, и плевать, что всего-то пара саженей по мелководью, но он почувствовал, как тяжелая громада бревен повернула против невысокой рейнской волны, послушная его воле — спрыгнув с мокрых стволов на песок, спохватился бежать домой, Михель окликнул его и сказал зачем-то, глядя мальчишке прямо в глаза: — Мы заночуем в харчевне и выходим на рассвете. И вот теперь все рухнуло. Все разрушила маленькая темноволосая девочка в простой белой рубашке, стоящая босиком на крыльце. Теодор чуть не взвыл от досады. Надо срочно что-то придумать. Что-то срочно… — Вот что, Ангелика, — сказал он, — я тут недалеко. Я схожу посмотреть, что там за море за такое, и вернусь. Поняла? — Да, — сказала девочка. — Ты идешь гулять. — Верно, я иду гулять. Только я вернусь нескоро. Скажи маме. И отцу скажи. Утром. Поняла? — Поняла. А когда ты вернешься? — Ну, не знаю. К осени вернусь. — А осень когда? Теодор огляделся в отчаянии. Уже почти совсем рассвело, плотогоны того и гляди выйдут из Минхайма, а ему еще надо добежать до харчевни. — Я вернусь, Ангелика. Когда яблоки созреют и матушка будет варить свежее варенье. Я ненадолго, туда — и обратно. Скажешь матери? — Скажу, — Ангелика прикусила нижнюю губу, совсем как фрау Лендер, — я хочу с тобой! — Со мной нельзя, — Теодор аж подскочил на месте, — это далеко, это дорога не для малышей и не для девочек. Но я привезу тебе… что тебе привезти? Кот коротко мяукнул. — Привези щелкуна, чтобы колоть орехи, как у Лизбет, ладно? — Обязательно, — Теодор выпрямился, подкинул на спину сползший мешок. — А теперь беги в дом, не то замерзнешь. Только тихо, не разбуди Трину! — Хорошо. Хочу большого! Чтобы был больше, чем у Лизбет! На! — девочка сунула помятый узелок брату в руку и вернулась в дом. На крыльце остался большой черный кот. Не моргая, глядел он желтыми глазами на Теодора. Мальчик услышал, как скрипнула внутренняя дверь, а потом кто-то что-то спросил, и Ангелика ответила: — Я выпустила Тео, он погуляет и вернется! Не мешкая больше, он развернулся и побежал так быстро, как, пожалуй, еще никогда не бегал, так и зажав в кулаке узелок из старого клетчатого платка толстой Трины. ____________________ Песня Ангелики от Адептки Лунного Игрока Яблоки падают в нашем саду. Тео, ты где? Листья опали уж в нашем саду. Тео, ты где? Праздник прошел, мы так ждали тебя. Тео, ты где? Я не хочу щелкуна, лишь тебя. Тео, ты где? Мама варенье варит опять. Тео, ты где? Минула осень, весна опять. Тео, ты где? По Рейну снова идут плоты. Тео, ты где? Куда унесли тебя эти плоты. Тео, ты где? Мама варенье солит слезой. Тео, ты где? Осень наш сад оросила слезой. Тео, ты где? Не верит никто, что вернешься домой. Тео, ты где? Мису с вареньем несу вновь домой. Тео, ты где? Стихи о брате от Чужеземки (https://ficbook.net/authors/3215926) Он не вернется — завидно немножко, Но все-таки очень жаль. Брат не пройдет по нашей дорожке, У мамы одна печаль. «Когда же вернется сын мой непутевый?» Наверное — никогда. Ведь если бы мог, то с дальней дороги На нашу сошел бы вчера. Ушел далеко брат, на вольную волю, Навстречу морским ветрам. Я знаю, что жив он, но ветер в поле Говорит: он пришел бы вчера...