девушка с Плутона

— Мирон… Я не понимаю… — я озадачено смотрю на него и замечаю знакомый испуг, который молниеносно появляется и молниеносно подавляется уверенностью в себе. — Как только моя жизнь наладилась, ты решаешься обдумать свои действия?! Мне, блять не послышалось? — Твоя жизнь наладилась, говоришь? Ладно мне и другим пиздишь, но себе-то не надо. — едко выплевывает мне и вспоминаю как тяжело быть его оппонентом. — Когда мы были вместе, я за тобой такую чрезмерную неуклюжесть не замечал. — хватает меня за локоть и притягивает к себе, задирая рукава платья. Даже при вечернем освещении от здания отеля, можно было заметить следы подушечек пальцев Артема на моем плече. — Кого ты оправдываешь? Монстра? Его атака на меня резко выводит из себя, и я вырываюсь из его цепких, хоть и родных в прошлом, ладоней. Я ошарашена и чувствую, как он нанес мне удар под дых. Должна быть ответная реакция, но мне нечего сказать. Я лишь отвожу взгляд и чувствую, как подступают слезы вперемешку с тошнотой. Я хочу убежать. Скрыться. Утопиться. Хочу перестать чувствовать что-либо, потому что это с каждым днем убивает меня, высасывая все силы, все желание делать что-нибудь. Ощущение, будто я в комнате, стены которой с каждым вдохом все приближаются ко мне, оставляя малый шанс на побег и спокойное дыхание. Я взаперти, а внутри взрываются атомные бомбы, и я ничего не могу с этим поделать. Развивается клаустрофобия и сердечная недостаточность. Я не замечаю, как опускаюсь на бордюр и зарываю свое лицо в ладони. Хочется рвать лоскуты кожи на себе, хочется содрать все возможные маски и шрамы, нанесенные прошлой жизнью. Хочется прийти на могилу к сыну и пожелать ему спокойной ночи. — Я никого не оправдываю. Даже не пыталась. Я просто не понимаю… — я тихо скулю себе под нос, стараясь побороть слезы, но получается с большим трудом. — Зачем ты здесь? Я тебя давно простила и злобы не держу. Что ты, блять, тут забыл? Он садится, напротив, на корточки и осторожно поднимает мою голову, обращает все мое рассеянное внимание на себя, концентрируя его. — Тогда, в музее, я наговорил тебе немыслимых размеров ложь и херню, какой свет не видел. Я сделал это лишь потому, что, хотел пожелать тебе лучшей жизни, надеялся, что ты, глупышка, после меня, будешь избирательна в людях. Но когда я увидел этого гондона, у меня все сжалось внутри и яростное желание набить ему морду усиливалось с каждой минутой. — он посмотрел на меня, так по-доброму, так по родному. Как раньше. Как и всегда. — Как ты могла поверить в то, что я тебя не люблю? Ты все, что у меня есть и ты все, о чем я мог, когда-либо мечтать. Большего мне и не надо. В такие моменты, девушки из слащавых мелодрам, сразу же расплываются и таят на глазах. Они готовы прыгнуть на своего любимого, расцеловать в обе щеки и съебаться в закат, ведь то, что они перетерпели без него, уже становится неважным. Но мы не в мелодраме снятой по роману Николаса Спаркса, мы блять в ебучем мире Буковски. И я чуть было задумалась над тем, чтобы подскочить со своего места и подарить ему этот треклятый поцелуй, но по моей спине пробежался холод, и мне стало очень страшно. Не за себя, а за человека напротив. — Какого хуя ты тут забыл, лысый? Я же тебе, кажется, доступно объяснил, чтобы ты не приближался к ней. — мне страшно обернуться. Мне страшно посмотреть на того, кто стоит у дверей отеля и сверлит сначала мой затылок, а потом смотрит в глаза Мирона, который только что поднялся. — Это буду решать я, но уж точно не ты. — говорит Мирон, но Артем моментально его перебивает, будто слова Федорова для него пустой и детский лепет. — Вставай, Миронова. Быстро в отель. — командным голосом говорит мужчина, а я лишь поднимаю глаза и смотрю на Мирона и вижу его злость к Артему и ко мне. Если я вернусь, то разрушу всю свою жизнь. Если останусь, то, возможно, у меня есть шанс что-то изменить. Если я смогу. Если мы с Мироном сможем. В конечном счете, оба варианта очень неутешительны, в любом случае, я чувствую, что мне будет тяжело. Но мне надо сделать этот сраный выбор. Ради себя и ради собственного будущего. Вспоминая маму, у меня подступил ком в горле. Мне стало еще холоднее, еще хуже, еще страшнее. — Ах ты мразь, Натали. Ты меня очень разочаровала. — хлесткий и звонкий удар его ладони о влажную щеку моей мамы. А я стою, маленькая и подглядываю из-за маленькой щелочки в шкафу. Еще тогда я верила, что моя мама сильная женщина, и она сможет дать отпор. Она пыталась, но все жалкие попытки упорно подавлялись сильной мужской рукой. Он любил бить ее по лицу, но не сильно. Ему не хотелось портить ее «товарный вид», поэтому он давал ей пощечины, а отыгрывался на теле. Ведь все гематомы можно спрятать под одеждой или замазать тональным средством, неглубокие раны заклеить лейкопластырем и через боль взрывающуюся, как фейверки при каждом движении, скалиться, думая, что это просто улыбка. Тогда, в шкафу, я была зрителем его перфоманса. Скрытым зрителем. И если раньше он ее только бил, то сейчас грубо трахал. Он натягивал ее волосы на свой кулак, давил на свежие и текущие раны, а она скулила, так жалобно и так тихо, что иногда я думала, что ей даже нравится. Мне страшно об этом вспоминать. И страшно понимать, что я как своя мать. Что я так же терплю это. Что лгу всем близким. Лгу сама себе. И бегаю как белка в колесе по кругу, падая на колени, получая ножевое ранение под дых. Я ни чем не лучше. Я хуже. — Пойдем со мной. — из воспоминаний меня вырывает голос Мирона и я поднимаю свои глаза. Он выжидающе смотрит и надеется, что я приму правильное решение. Но смешно лишь то, что я не знаю где оно. Артема надо спасать. Его нельзя бросать в таком состоянии, иначе, он сделает больнее кому-то еще. Больнее чем мне. Я даже не исключаю, что он может убить. И, быть может, убьет и меня, если я останусь. Чувство того, что ты загнана в тупик – просто выбивает всю почву из под ног. Я хочу принять правильно решение. И я могу. Слышу позади себя шаги и резко подскакиваю со своего места. Сегодня Артем ко мне не прикоснётся. Не потому что тут есть Мирон, который может за меня постоять, а потому что я сама не позволю этому произойти. — Артем, тебе надо лечиться. — произношу первое что приходит на ум. — Что ты сейчас сказала? — ошарашенно спрашивает он. То, что я сказала, явно, удивило его. — Скажи, твой отец бил твою мать? Я понимаю, что он мне не скажет, но я знаю ответ, потому что догадываюсь. Он редко говорил о своих родителях, о настоящих родителях. — Ты знаешь, что нет. — он переводит стрелки на приемных, которые были потрясающими люди, которые любили своего приемного сына до потери пульса. — Твоя приемная мама, говорила мне, что твой отец бил твою мать. — я делаю особый акцент на слове «приемная», чтобы он понимал в чем различие. — И ты ведь перенял этот образ от него. Образ доминирующего тирана. А я приняла роль жертвы, потому что моя мать всегда была такой. Этот психологический анализ ему не нравится. Ему абсолютно точно не нравятся мои умозаключения, и не стой мы на расстоянии трех метров друг от друга и не будь с нами Мирона, он бы накинулся на меня. — Но это, блять, не правильные роли. Не правильные для нас, потому что мы не такие. Я презирала мать за то, что она страдает и ничего не предпринимает, чтобы что-то изменить, но теперь понимаю ее прекрасно. Нельзя бросить больного человека на произвол судьбы. Ему надо помочь и простить. Дать слабому возможность стать сильным. Его лицо кривится, когда я сказала, что он больной. Артем, ты ведь душевно больной человек и мне тебя искренне жаль. Я вижу, как он захлебывается собственным ядом, готовится выплеснуть на меня всю едкую желчь, что копилась, быть может, у него годами. Мирон стоит сзади и смотрит на меня, я чувствую, как он поддерживает меня и мне становится легче сделать первый шаг. Я в клетке со львом. И в этой схватке я не проиграю. — Да что ты говоришь? Мне нахер не сдалась твоя помощь. Засунь ее себе куда подальше, Юль. — говорит парень напротив и я понимаю почему он сопротивляется. Собственное поражение сложно признать. — А еще лучше, забери свои шмотки и уебывай к лысому хуесосу. Он как раз подстать тебе. — Ебало завали. — слышу позади яростный голос Мирона, но отрицательное мотание головы от меня заставило остаться его на месте. Кулаками решать это бессмысленно. — Тебе нужна помощь. Ты нуждаешься в ней с детства. Но тебя слушали, но не слышали. — делаю еще один шаг навстречу. Артем стоит на месте, и я вижу на его лице быструю смену эмоций. Блик. Мгновение. — Я помогу. Дай мне помочь тебе. Хочет противиться. Из-за собственной гордости он не позволит так просто помочь. Он будет уклоняться, очень долго, будет стараться не сломаться под натиском моих силков, но это ненадолго. Я хочу быть для него настоящим гипнозом. Хочу, чтобы он под действием моих слов осознал, понял и сдался. — Сдавайся, Артем. Сдайся мне. — уже стою на расстоянии вытянутой руки, смотрю на него и стараюсь побороть страх того, что он может ударить. Но даже сейчас, понимаю, что он этого не сделает. — Я помогу. — Ты была права. Я слабый. — и в этот момент весь мир окрашивается в красный цвет. Артем резко достает пистолет, задирает голову и стреляет себе в шею. Выстрел оглушает меня, как оглушает удар его тела об асфальт. В такие моменты, правда, все становится медленным и тягучим. Кровь Артема окрасила мое лицо, впиталась в ткань платья, попала под кожу, впечатываясь в нее навсегда. В этот момент я увидела и услышала падение души. В этот момент я почувствовала прежний груз на плечах с удвоенной силой. Я чувствовала пугающее удушье, словно пространство вокруг меня с каждой секундой становилось все меньше, и из-за моего частого дыхания кислород мимолетно заканчивался. Я была в замешательстве, не знала, что делать и как правильно поступить, чтобы стены, которые смыкаются вокруг меня, раздвинулись. Он лежал на асфальте с открытыми глазами и смотрел пустым взглядом в бесконечность. Кровь тонкими струйками, подобно ветвям дерева, расходились в разные стороны и это завораживало. На фоне слышатся голоса, громкие крики женщин, алый и голубой цвет мелькают вокруг. Но скоро Артем исчезает, и исчезаю я. Мирон подхватил меня и унес с места происшествия, а я даже не пыталась сопротивляться. Я могла ему помочь, а не помогла. Лишь угрожала, что уйду и брошу, кричала и ревела, ничего не меняя сама. Я сама довела его до этого состояния. Я сама дала ему пистолет в руки. Оказавшись в нашем номере, я не заметила, как Мирон снял с меня окровавленную одежду, как включил воду в душевой и начал смывать с меня его кровь. Я хочу, чтобы мне отрезало память. Мирон выпустил меня из душа, а сам остался в этом тесном и душном помещении убираться. Замечаю на кровати белый лист бумаги исписанным его почерком. Написанные слова пропитаны им. Нет, нет, нет. Только что у тебя всё было: была кожа под пальцами, вкус чужого пота на языке, волосы, в которые можно запутывать пальцы, приятный запах фенола, тяжесть ее тела. Твоей Юли, именно ее, удивительно много, если однажды подпускаешь ее близко, она осязаема, ты можешь притронуться к каждому миллиметру ее кожи, она дышит, ты слышишь ее стоны и ее учащенное дыхание, каждый раз, как вы обнимаетесь в постели, она наполняет две трети, если не всего тебя, даже когда смирно спит в соседней комнате. И руки твои заняты объятием, жизнью, которая тоже тебя обнимает, – это не о чувствах, это о физическом присутствии тел, пульсирующих сердец вместе, прохладных губ с приятным вкусом персика. И после всего этого наступает момент, когда нужно опустить руки, для верности убрать их за спину и расстаться, разойтись. И тогда самым поразительным оказывается пустота – у тебя внезапно больше ничего нет в ладонях. Всего, что только вот было, занимало, утяжеляло, наполняло, – от этого нет и следа. Сигналы, которые только что забивали все органы чувств, исчезли из эфира. Сначала, кажется, что ты ослеп, оглох и окаменел вообще, как садово-парковый болван. Но нет, сердце, глаза и язык на месте, нос нюхает, уши на ветру трепещут, ботинки трут пятку, висок болит. Просто там, где у тебя была она, ее не стало, а так всё в порядке. И ты уходишь, думая разные мысли – как я теперь без этого, как поверить послезавтра, что она есть, и где моё всё? А моего всего уже нет. И никогда не будет. \\ И никогда не будет.