Смерть. Очень красивое и грациозное слово, так прекрасно и приятно его произносить. Шипящий, будто змея, первый слог. Затем длинный и тягучий, будто мёд, второй. И заканчивается резким, звонким и ласкающий нёб, третий. И все перетекающие от этого слова, тоже приятно произносить. Я мертва? Он умер?
Я жива.
Открываю глаза, яркий свет флуоресцентных ламп ударяет в глаза, резко жмурюсь и чувствую самую сильную головную боль в жизни. Тихо скулю, даже не думая и не боясь, что меня может кто-то услышать. Чувствую чьи-то прохладные ладони у меня на лбу, беглую итальянскую речь и иглу, которую вводит мне в вену, наверняка, медсестра.
Я опять думаю, что умерла.
Тихое пение. Я слышу, тихое и наполненное болью пение. Мужское пение. Пытаюсь открыть глаза и увидеть лицо источника пения, но все ещё не могу, все ещё боюсь ослепнуть. Надеюсь, что это простое радио. Но на миг голос затихает, мои пальцы сжимает ладонь и я ошарашенно открываю глаза.
— Юля! — знакомый голос режет по ушам и я опять начинаю скулить. — Боже, наконец-то ты очнулась.
Я поворачиваю голову и вижу свою лучшую подругу.
Лера. Я не понимаю, что именно в ней изменилось, но замечаю, как изменился её вечно озадаченный взгляд, как с губ исчезла добрая улыбка и как её вставной зуб
(она кушала когда-то ириску в далеком детстве и сломала передний зуб прямо под корень) перестал бросаться мне в глаза. У неё изменился взгляд. Он стал более тревожным, озадаченным и печальным. У неё изменилась улыбка. Её просто нет, лишь напряжённо сжатые губы в одну прямую линию. Это было непривычно видеть и мне стало очень грустно. Что-то случилось.
— Привет. — сдавленно шепчу и пытаюсь улыбнуться. У меня свело челюсть и я бросила попытку быть милой. К черту. Лера знает какая я на самом деле. — Как Мирон?
— Он нормально. В шоке, правда. Оно и понятно. — она сглатывает и сильнее сжимает мою руку. — Юлька, то что с вами произошло – полный пиздец. Мне так жаль. — она опускает глаза и шепчет. Не мне, скорее себе. — Блять. Сука...
К горлу подкатывает ком. Мне становится больно глотать, хочется заплакать, но я пытаюсь побороть это отчаянное желание. Все это сделается намного позже. Уверена, что я успею наплакаться. Но, пока что, не время.
— Ребёнок? — она отводит взгляд и я опускаю ладонь на живот. Я чувствую его. Чувствую выпуклость. Знакомая и приятная тяжесть отдаёт маленькой и еле ощутимой пульсацией.
— Он жив, но...
— Но?
— Но он не... — она не успевает толком объяснить причину, как вдруг в палату входит Мирон в сопровождении врача и медсестры. Я озадаченно смотрю на них. Лера лишь кивает и покидает мою палату.
— Мирон... — шепчу, он подходит ко мне и садится на место Леры, берет мою ладонь и целует костяшки, будто никогда не прикасался к моим рукам, забыл какие они на ощупь и уже не думал, что когда-нибудь сможет прикоснуться к ним вновь.
— Здравствуйте, меня зовут доктор Росси. — доктор кивает и заметно становится серьезнее. — У вас сильные повреждения. Но не внешние, а внутренние. Повезло, что не случился выкидыш, осложнения есть и они не утешительные. Мощный удар пришёлся по животу, что нарушило работу внутренней среды и передачу кислорода к плоду. Так же, вероятно и то, что все усугубил ремень безопасности и перетянул Вам живот. Мы провели тесты и к сожалению у Вас высокая вероятность рождения ребёнка с синдромом Эдвардса.
— Что? Что это за синдром? — озадаченно смотрю на врача и чувствую, как напрягаюсь, плод вместе со мной.
— Это очень серьезное и редкое заболевание. Оно вызвано хромосомными аномалиями, у него целый список серьезных отклонений и нарушений в развитии. Это в разы хуже, чем синдром того же Дауна. Дети с ним могут жить и умереть в старости, а с нашим синдромом максимум до года.
— Вероятность? — сухо спрашиваю.
— Тест даёт достоверную информацию. Вероятность рождения в Вашем случае больного ребёнка составляет девяносто процентов.
Я встречаюсь взглядом с Мироном и чувствую, как сильно он опустошён. Как вместо него самого образовалась зияющая чёрная дыра наполненная болью и страданиями. Осознанием того, что наш ребёнок никогда не скажет «папа» и «мама», что не пойдёт в школу и не станет футболистом или балериной. По большому счету, ребёнка то и не будет. Что такое год? Триста шестьдесят пять дней в году. Двенадцать месяцев. Для нас это простой этап, а для ребёнка жизнь.
Я не смогу.
Я смогу.
Блять.
— Аборт делать поздно, поэтому мы предлагаем родить Вам, а потом... Сами принимайте решение. — доктор печально кивает. — Мне очень жаль.
— До аварии... — подаёт голос Мирон. — Ребёнок был же полностью здоров, верно?
— Исходя из тех данных, которые предоставил Ваш семейный доктор, да. В ваших семейных древах нет подобной генетической болезни и смею заявить, что во всем виновата авария и сильнейший удар в живот от столкновения. Удивительно, что не произошли преждевременные роды и ребёнок не умер сразу. — врач проверил мои показатели здоровья и кивнул медсестре. — Через двадцать минут мы покормим пациентку, а пока оставлю Вас наедине.
Я молчала. Он молчал.
Нечего было говорить. Хотелось просто лечь в позе эмбриона, закрыть глаза и задохнуться. Мне так плохо, мне больно и я не знаю что мне делать. Мирону не лучше. Я знаю, что наши боли сопоставимы, что мы чувствуем все одинаково. Этот ребёнок наш и его не будет. Но я мать и от одной мысли, что все это время, все эти шесть месяцев потеряли свою значимость и весомость, мне становится грустно и тошно. Одно столкновение. Одна авария. Один удар под дых. И все. Внутри пустота.
Я отвожу взгляд и закрываю глаза. Лучше бы я умерла, а ребёнок родился целым и невредимым. Лучше бы я настояла на том, чтобы мы остались и переночевали в мотеле. Лучше бы мы не встретились с Мироном вообще.
Нет. Стой.
Остановись. Задохнись.
Это все эмоции, Юля.
Я открываю глаза и вновь встречаюсь с ним взглядом. Впервые мы смотрим друг на друга по другому. По иному. Его глаза изменились. В них есть все и нет ничего одновременно. Его руки сухие и я аккуратно убираю свои ладони от него. Мне не хочется прикасаться к нему. Мне не хочется видеть его.
И ему меня.
Он шумно выдыхает, встаёт и подходит к панорамному окну. Замечаю красивые виды Рима и меня пробирает ненависть к этому городу. Я ненавижу Рим.
— Что именно произошло? — решаюсь заполнить тягучую тишину между нами.
— Виновный водитель Ауди решил пойти на обгон мини-купера, что ехал впереди, и не заметив нас, постарался вернуться обратно в свой ряд, но подрезал купера и унес его в кювет, нам достался сильный удар с твоей стороны. Мы так же вылетели. — его голос дрогнул, будто, он воспроизводит аварию в своей голове и включает на конкретный повтор. Зациклено. — В купере погибла маленькая девочка около семи лет, мать сломала позвоночник. Про отца семейства не в курсе. В Ауди водитель и пассажир погибли на месте. Водитель потерял управление из-за удара с нами, вылетел с проезжей части и врезался в дерево. Экспертиза выявила алкоголь и наркотики в крови. Малая доза, правда. — поворачивается и поднимает футболку, замечаю огромное растекшееся пятно цвета сливы у него на ребре. — У меня треснуто ребро, но доктор сказал, что жить буду. — говорит так, будто нам повезло больше всего.
Подумаешь; умер виновник со своим пассажиром, умерла девочка и пострадала её мама. Подумаешь. У нас-то все не так уж и плохо, Юля. У нас умрет ребёнок, но мы то живы, да? Да?!
Я мертва, Мирон.
Именно в тот момент, когда увидела вспышку и полную тишину вокруг. Именно тогда я умерла и сделала последний вдох в своей жизни.
Отказываюсь есть, но доктор не отступает и усиленно требует чтобы я поела. Это надо для плода. Ведь есть десятипроцентная вероятность рождения здорового ребёнка. Гадкие медики, утешают и пичкают надежду на все хорошее, когда знают, что ничего хорошего не произойдёт.
«У вас парализованы ноги, но продолжайте верить и пытаться ходить, однажды, вы встанете на ноги!»
«У вас рак сердца, но вы верьте и появится донор. Конечно, сердца ведь на дороге валяются!»
Я искренне верю, что Лера не такой врач, но именно из-за ее уговоров я пошла на уступок и поела тушенные овощи с варёной индейкой.
Меня рвёт.
Ночью я проснулась в холодном поту и выблевала свой ужин прямо на белоснежный пол частной итальянской клиники, за которую платит Мирон. Но я его не видела рядом с собой в этот момент. Не видела и на следующее утро.
Мне не разрешили уехать в Россию. Сказали, что рожать я буду тут. Нельзя подвергать ребёнка такому риску, как перелёт на самолете.
Риск. Представляете? Какой риск для трупа?
Я ношу под сердцем живого и маленького трупика. Иногда, глубокой ночью, борясь с бессонницей или стоя под струями душа, я хочу_мечтаю проткнуть живот ножом и оборвать его жизнь. Я не хочу чтобы он страдал и видел этот мир живыми глазами. Не потому что это не имеет смысла, а просто потому что этот мир не достоин видеть моего ребёнка.
Только представлю как ему будет больно дышать, плакать и смотреть. И мне становится грустно. Я изучила все, что только можно об этом синдроме и ужаснулась. Мне стало плохо.
Ночью меня опять тошнило.
И Мирона опять не было рядом.
Итак. По факту синдром Эдвардса — хромосомная аномалия. Если у человека с синдромом Дауна трисомия по двадцать одной хромосоме, то у синдрома Эдвардса по восемнадцатой. То есть их в разы меньше. Человек с синдромом Дауна могут жить десятилетиями, а с синдромом Эдвардса лишь десять процентов доживают до года. Остальные умирают в течение двух месяцев после рождения.
Трупик.
Я не ищу оправданий. Не ищу уважения. Мне это не нужно. Будь Вы на моем месте, то какие мысли посещали бы Ваш мозг?
Это слишком жестоко. Скажут одни.
Это правильно. Облегчи ему судьбу. Скажут другие.
— Десять процентов. — скажет Лера и лишь серьёзно посмотрит на меня. — Не смей делать того, о чем пожалеешь. Не смей делать то, чего не исправить.
Я киваю и обнимаю её, пытаясь вдолбить это в свою голову. В этот момент чувствую, как ребёнок пинается. Он согласен с Лерой.
— Дай мне шанс, мама.
***
Пустота. В сердце. На душе. В мозге. Перед глазами. Я сбился со счета. Третья или первая бутылка? Сколько литров янтарной гадости я влил себе в желудок, чувствуя лишь тепло и приятный осадок после? Сколько пачек сигарет скурил, прежде, чем осознал, что они закончились и купить больше негде, а шныряться по улицам в поисках сигарет не хочется. Не то настроение. Не та жизнь.
Я попросил Леру приехать, потому что понимал, что без неё Юля загнётся. Я попросил приехать Ваню и он сказал, что приедет лишь завтра.
Он нужен мне сейчас.
Я выкидываю последний бычок и слышу шаги позади себя. Разрешил Лере пожить в нашем номере. Горничная сменила постельное белье. Она спит на кровати, а я на диване. Мы так решили с ней, уверенные, что Юля не узнает. В конце концов, мы же не трахаемся. У неё Замай, с которым какие-то проблемы, исходя из их разговора неделей ранее по телефону. Не моё дело. Меня не касается.
Юля в больнице уже пять дней. Выпишут её только тогда, когда доктор Росси удостоверится, что с ней все нормально. Физически. От аварии у неё есть синяки, ссадины и раны. Но главное ребёнок.
Сука. Ребёнок.
Мне хочется кричать, вырвать себе сердце, перекачать кровь, подарить печень и почки. Хочется отдать всего себя, свой ебаный набор хромосом для этого малыша, лишь бы все было хорошо.
Но я не могу.
Единственное что я мог сделать, это послушаться Леру и пожить пока что в отеле.
Но я же не виноват! Не я вылетел на встречку, не я вынес мини-купера, не я умер и не убил детей.
Это все не я.
Но почему меня гложет такое чувство, будто их кровь на моих руках?
— Мирон? — слышу тихий голос и думаю, что это Юля, в привычном ночном одеянии, с распущенной копной светло-русых волос. Но это не она. Это Лера. Красивая, женственная, тростиночка. С короткими, по плечи, темными волосами. Короче, чем у Юли. — Мирон, уже поздно. Ложись спать, завтра надо поехать за Юлей. Её могут выписать. — она запинается и добавляет. — Ну, на днях.
— Да, конечно. — бурчу себе под нос и не двигаюсь с места. Она стоит. Молчит. Это нервирует меня. — Я же сказал – хорошо. Что-нибудь ещё?
Лера мнётся. Хочет ещё что-то сказать, но не решается. Я резко разворачиваюсь и повторяю. Вздрагивает.
— Что-то ещё? — раздражённо и грубо спрашиваю, она ощетинивается.
— Да. Что-то ещё. — она выдыхает и я пошатываясь облокачиваюсь на перила. Позади дует ветер и теребит её волосы. — Ты мудак, Мирон. Ты винишь себя в аварии, да? А винить себя надо в другом.
— Ну же. Скажи мне, Валерия.
Она морщится и смотрит на меня с нескрываемым презрением.
— За пять дней ты был у неё один раз. Все это время была лишь я. А ты пил, ужирался и утешал себя тем, что виноват лишь в том, что сел за руль в тот вечер. — она подходит и тычет в меня пальцем. — Тебя нет с ней, а она мечтает изрезать себя и убить вашего ребёнка. Твоего ребёнка! Блять, твоего! Она думает, что это точка, конец. И ты даёшь ей все основания так думать. — останавливается и утирает слезы. — Мне так больно на неё смотреть, Мирон. Как она увядает и желание жить у неё исчезает. Она говорит, что слышит меня, но не слушает по факту. Я боюсь, что приду завтра к ней, а она искромсала себя и ребёнка, просто поставив на себе и на вас крест. Но я врач. Я детский врач. И я видела своими глазами чудеса. — хватает меня за плечи и трясёт, я испуганно гляжу в её заплаканные глаза. Она вскипела. Она кричит. — Чудеса бывают! Я видела, как дети начинают ходить, когда им ставят страшный диагноз «паралич», я видела, как они начинают видеть, слышать и дышать. Я видела это. Для вас десять процентов ничего не значат, но поверьте, если есть шанс, хоть и маленький, надо браться за него всеми силами и делать. Надо верить. Надо жить. — она падает мне на грудь и плачет, вздрагивая. Я обнимаю её и чувствую на своих щеках прохладу. Дорожки из слез. — Мирон, спаси её, ребёнка и себя. Ведь тебя она не бросила.. И спасла.. — слышу это, перед тем как она умолкает, обессиленно падая.
Я не бужу её утром; пусть отоспится. Решаю побриться, сходить в душ, смыть грязь и утреннее похмелье. Подстригаю ногти и надеваю её любимую белую футболку маленьким кармашком на груди. Туда кладу кольцо.
Заезжаю в магазин цветов и покупаю красивый букет из роз, лилий и орхидей. Забегаю в продуктовый гипер-маркет и покупаю любимый чизкейк Юли и чай. Эрл Грей.
Фойе больницы прохладное, остужает меня и я по памяти бреду в её палату. Тихо, пытаясь не шуршать пакетом, открываю входную дверь.
Её кровать пуста. Заправлена, ни одной складочки. Будто на кровати и не лежали совершенно. Выбегаю в коридор, ловлю медсестру и спрашиваю на английском:
— Где Миронова Юлия? Беременная девушка. Пять дней назад поступила. Шесть точнее.
— Её перевели в реанимацию. Ночью ей стало плохо.
Блять. Блять. Блять!
Я опоздал?
— Как мне попасть к ней?! Я отец ребёнка... — выдыхаю, как вдруг вижу доктора Росси и подбегаю к нему. — Как она? Где мне её найти?
— Ночью у неё подскочила температура, но мы привели её в норму. Сейчас она отдыхает. Вниз и по коридору направо. Только не тревожьте её. Она очень подавлена.
Мне ли не знать.
— Хорошо, спасибо. — одариваю его вымученной улыбкой и спускаюсь на нижний этаж. Бреду по длинному белому коридору, полностью погрузившись в собственные отчаянные мысли. Что мне ей сказать?
Ещё раз уточняю у медсестры, в какой палате лежит Юля, сжимаю цветы и пакет с чизкейком в руках. Хочу порадовать её. Хотя бы такой мелочью.
Стучусь. Слышу одобрение и открываю дверь. Она лежит лицом к окну, спиной ко мне. Мнусь, ожидаю, что она поинтересуется кто зашёл, но она не двигается. Будто застыла как скульптура из камня.
— Как ты? — мой голос глухо разносится по палате, она вздрагивает. Жива. И не здорова.
Юля медленно поворачивается и в упор смотрит на меня. Она не узнает меня. Она испугана. И она ненавидит. Взгляд косится на цветы, она вяло усмехается, пренебрежительно, презренно.
— Зачем ты пришёл? — тихо спрашивает и я не узнаю её голос. Надломленный, но не сломленный окончательно.
— Глупый вопрос, Юля. Я твой молодой человек и отец нашего ребёнка. — делаю шаг ей навстречу, но в миг замираю. Я ей даже не муж. Я просто парень.
— Тебя не было пять дней. Боюсь, что ты просто отец ребёнка и не более. — отворачивается и я чувствую, как потерял нечто важное для себя.
Я потерял её.
***
— Где ты был? — спрашиваю его и замечаю, как он опускает глаза. Все лежит на поверхности. Стыд. Ему стыдно потому что он знает, что я уже прекрасно все поняла. Усмехаюсь. — Конечно, как в жизни происходит пиздец и тебе сообщают, что твой ребёнок не проживёт и года, самое правильное решение нажраться. — я начинаю смеяться и этот смех уничтожает его. Вижу. Чувствую.
— А что я должен делать?! Ты вообще хочешь убить не родившегося сына или дочь! Чем ты лучше меня? — бросает цветы и пакет на пол, подходит. — Я заглушаю боль утраты и вины, а ты её усугубляешь.
— Я тоже потеряла! Я потеряла тебя, себя и
его.
— Это мальчик? — вижу удивление в его глазах, озадаченность и искру счастья. Мимолетного, но явного счастья.
— Мальчик. — я ломаюсь. Он пытается собрать меня по кусочкам. Вновь. Ложится рядом, приобнимает и шепчет. Я уже не сдерживаюсь, просто даю эмоциям и чувствам свободу. Я просто плачу.
— Есть шанс. Маленький, но он есть. И мы обязаны ухватиться за него, Юль. — он целует меня в висок, туда где шрам, и смотрит в глаза, прикасается к животу и улыбается. — В мире бывают чудеса, главное верить. Я прошу тебя, давай сделаем это вместе. Поверим.
Улыбаюсь сквозь слезы. Настоящая улыбка. Цветы начинают пахнуть цветами.
— Я
верю.
— И я
верю.
