девушка с Плутона

Я вдыхаю табачный дым и закрываю глаза. Стараюсь собрать все мысли и создать общую картину происходящего. Хочу и мечтаю разобраться в том, что делаю и как я это делаю. Первое, что приходит на ум – я явно делаю что-то не так. Моя совесть не позволит жить мне спокойно, зная, что нахожусь с самым близким человеком в плохих отношениях. Она не позволит мне спать, не позволит нормально работать и мозг мой откажется думать правильно. Я буду не я. Мама не ответила на смс. Злится. Она, как и я – слишком гордая для этого. В этом мы сильно похожи. Мирились мы не потому что кто-то из нас делал первый шаг, а просто в один миг понимали, что больше злости нет и конфликт сам себя исчерпал. Я верила, что в этот раз будет то же самое, но что-то внутри меня подсказывало мне. Этот раз другой. Возможно, я слишком остро восприняла эту новость? Этого было не избежать. Я удивлена, что она держалась так долго и настойчиво игнорировала его. Удивлена, что у моей мамы есть сила воли. Всю жизнь я думала, что она слабая, ведь она долго не могла дать отпор ему, хоть и считала, что он не прав. Она любила. И любит его. Я не понимаю ее. И не пойму. Докуриваю сигарету и смотрю на спящего Мирона. Он подмял подушку и вытянул руку, явно ища этим жестом меня, но я не рядом и лицо становится хмурым. Вижу, как морщится его нос, вероятно, чувствует запах сигарет и открывает глаза. Он привыкает к темноте и видит на подоконнике очертания моего тела. Видит и ничего не говорит. А слова мне нужны. — Что с тобой? — я отворачиваюсь. Выкуренную сигарету бросаю в окно и продолжаю сидеть, свесив ногу. — Мне не по себе. — Так всегда, когда чувствуешь вину. — Но мне не за что ее чувствовать. — я начинаю защищаться и выставлять свою хитиновую броню. Мне необходимо найти себе оправдание. — Я лишь сказала то, что думаю и чувствую. За это… За это надо чувствовать вину? Он встает с кровати и подходит ко мне. Обнаженный и безумно сексуальный. Меня завораживает то, как красиво играют тени на его лице и теле, как он сливается с ними. Встает рядом и ставит руки по разные стороны от меня, загоняя в ловушку. — Ты чувствуешь вину не за то, что сказала, а за то, какую боль принесла ей простыми словами. — он убирает выбившуюся прядь волос за мое ухо и улыбается. В темноте эта улыбка похожа на оскал. — Давай съездим к ней утром, и Вы вновь поговорите? Сделай это пока не поздно. — Но… — начинаю я, а он перебивает меня и продолжает. — Я не разговаривал со своими родителями около пяти лет. — начал он. — Причиной наших ссор было то, чем я занимался, и какой образ жизни вел. Я бухал до беспамятства, забывал собственное имя и не узнавал в зеркале. Я кололся всякой дрянью, желая забыть прошлое и утопиться в этой мнимой эйфории. Это все подкрепилось моей безработицей и уходом жены. И признаться честно, мне нравилась такая жизнь. Перерывами писал песни, пока опять не нажирался. Родители, а особенно мама, пыталась достучаться до меня, пыталась вытащить из этого пьяного омута. Я их единственный сын и они бы не пережили новости о том, что их ребенок скончался от передозировки. Меня даже отдали в клинику, которая мне помогла, но на первое время. — вижу, что ему тяжело вспоминать прошлое, как и мне свое. Беру его за руку, переплетаю наши пальцы и внимательно слушаю, не отрываясь, смотря в его глаза. — Я опять начал пить. Пока не узнал, что мой лучший друг, Артем, умер во время боевых действий. И тогда я осознал. Тогда я понял, что жизнь коротка. В какой-то момент все может обрушиться и настанет конец. И ничего не вернуть. Артем заслуживал жизнь как никто другой, а я нет. Он был примерным сыном и хорошим мужем. А я был алкоголиком и псевдорэпером. — он подытожил. — В итоге, я встал на ноги, полностью отказался от наркотиков, но не от алкоголя. Его я могу выпить, но мой максимум это тот вечер, когда я позвонил тебе. — я отвела взгляд. — Я все это к тому, что цени момент, потому что его может больше никогда не быть. Поговори с мамой пока не поздно. Я не заметила, как моя слеза капнула ему на руку. Не заметила, как всхлипнула и обняла его. Мне очень хотелось забрать его переживания и боль, но я знала, что не могла. Как и он мои. Мы лишь опора друг для друга. Он для меня. Я для него. — Съездим к ней завтра? — спросила я дрожащим голосом, а он лишь кивнул и обнял меня так же крепко, как и я его.

***

Мамы не стало. Время смерти пять утра и сорок три минуты. Она умерла во сне. Врачи утверждают, что виной было слабое сердце, которое не выдержало сильной нагрузки. Мне сказали, что она билась в сильных судорогах, ее дыхание было частым, а затем в одночасье остановилось. Она больше не сделала вдоха. Тахикардия, да? Мгновенная сердечная смерть. Кажется, так это назвали. Но я знала, что в этом виновата лишь я. Виновата в том, что сказала и разбила ее на осколки, когда должна была собирать. Она была истощена физически, пришла я и высосала из нее все. Теперь она была пуста полностью и бесповоротно. Моя мама. Моя любимая мама. Помню, меня разбудил звонок в пять утра пятьдесят минут. Говорил глухой и безжизненный голос врача, который накануне днем стабилизировал мамино состояние после нашего с ней разговора. Меня уничтожили. Мне не хочется дышать. Я не знаю, что мне делать. Мне не хочется есть, не хочется говорить, не хочется даже любить. Я не способна на это. Больше не способна. Как продолжать жить, зная, что ты погубил любимого и близкого человека? Как жить, когда знаешь, что ты убийца? Как, блять, двигаться дальше? В маме застыла кровь, ее веки больше никогда не поднимутся, а губ не коснется заразительная улыбка. Она больше никогда не прикоснется ко мне, не назовет «Юляшей». Она не увидит моих детей и не побывает на моей свадьбе. Она больше не увидит меня. Как и я ее. Все вокруг меня потерялось и слилось в одну общую какофонию звуков. Мне звонили мамины друзья и ее брат. Не представляю, как они узнали, я сама лично никого не оповещала об этом. Началась вечная бумажная волокита. Как я узнала, мама оставила мне в наследство свою квартиру и собственный пенсионный фонд в Сбербанке, который открыла несколько лет назад. Она составила завещание; значит ли это то, что она была готова к смерти? Так же она оставила мне письма отца, которые я так и не решилась вскрыть. И не вскрою. Мирон взял на себя ответственность организовать похороны. Я ему безмерно благодарна за это. Я не смогла бы сделать этого. Похороны прошли в среду. Было множество людей, они приносили мне соболезнования, но я чувствовала некую фальшь в их голосах. Безразличие к усопшей. Лишь Варвара, мамина лучшая подруга, соболезновала так же сильно, как и я. И Мирон. Он знал ее ровно сутки, но сжимая мою ладонь каждый раз, когда очередной мужик или баба (знакомые, скажем так) говорили о маме поверхностно и без чувств. Он держал меня, каждый раз, когда мне хотелось встать и разнести весь этот арендованный банкетный зал к чертям собачьим. Мне впервые в жизни хотелось сильно напиться, чтобы заглушить боль. Мне серьезно хотелось нажраться и забыть о ней. Я мечтала испытать то состояние, которое было ночью в баре. Я уже чуть было не поехала в 1703 или куда-нибудь еще. Мирон остановил меня, схватил за запястья и потянул на себя, сжимая в своих объятиях. А я кричала, вырывала и ревела навзрыд. — Отпусти меня! Уберись нахуй! — я брыкалась, вырывалась и повалила его на пол. Он упал и явно чем-то ударился, на миг, ослабив хватку, и я вновь постаралась вырваться, но превозмогая боль, он схватил меня сильнее и прижал к груди. — Я не могу…. Я, блять, уже не могу… — Тссс, Юль, я рядом… — он шептал мне на ухо, гладя по взъерошенным волосам. Я перестала бороться и просто тихо скулила. Я не знала, как встать вновь на ноги. Просто не представляла. Я боялась зайти в ее квартиру, видеть ее вещи и вдыхать ее запах. Я боялась вновь рисовать ее образ в голове. Хотелось забыть ее. Хотелось забыть и себя.

***

Спустя некоторое время я решилась съездить к маме на квартиру. Мы поехали с Мироном вместе, хоть я и говорила, что его работа и репетиции важнее меня. Он наплевал на мои слова и повез меня туда лично. Поднимаясь по знакомым лестницам, я увидела ее дверь. Двести сорок первая квартира. Вставив ключ в замочную скважину, я повернула три раза и открыла тяжелую дверь. В квартире было жарко. Я сняла обувь, не могла пройти по ее чистому полу. Она меня всегда ругала за то, что я бегала в одежде и уличной обуви по ее паркету. Поэтому если я что-то забывала в комнате, мне приходилось снимать обувь и идти босиком туда. Поэтому и сейчас, когда ее не стало, я сняла свои кроссовки и прошла в ее спальню. Мирон прошел на кухню. В ее комнате, на кровати, я вижу пачку писем. От отца. Хочу их разорвать и сжечь, но лишь беру и открываю самое первое, которое попадает на глаза. Наташа… Я люблю тебя. Я со слезами на глазах пишу тебе пятое письмо за три года. Знаю, что ты не ответишь мне, но хотя бы надеюсь на то, что ты его прочитаешь. Мне жаль, что так случилось. Мне, правда, жаль, что я заставил Вас с Юлей страдать, Вы не заслужили такой тяжелой жизни. Я не мужчина – лишь жалкая пародия. Моя вина сжирает меня заживо, стыд и горе забирают все силы, но я продолжаю жить и ждать момента личной встречи и полного раскаянья перед Вами. Перед Богом я уже просил и не уверен, что получил его. Мне плевать на него. Лишь бы Вы простили.. Не давайте шанса, просто простите там, в душе своей… Я не дочитала. Слезы падали на старую бумагу и размачивали косые буквы, которые он, вероятно, пытался выводить аккуратно, как только мог. В этот момент я поняла, что ничем не лучше его. Мы с ним одной масти. Оба причинили маме невыносимую боль. Я взяла пачку писем и пришла на кухню, говоря Мирону: — Думаю, мне надо съездить к отцу и сказать о маме лично. — Ты уверена в этом? — он ставит передо мной горячую кружку с маминым любимым Эрл Греем, и я делаю глоток, успокаивая себя. — Да. — кивая. — Думаю, да. — Когда поедем? — он озадаченно поглядел на меня и именно в этот момент внутри все рухнуло. Его взгляд выражал такую сильную любовь и поддержку, что я стала чувствовать себя еще хуже, что не даю ему ее в ответ. Я настолько погрузилась в свою депрессию, что перестала замечать то, как обо мне переживают другие. В частности Мирон, который хоть и не знал мою маму и меня так хорошо, но пытался спасти меня. Он тратил свое время и силы на то, чтобы я не вскрыла себе вены или спилась. Мне кажется, что он понимает меня как никто другой, а я даже не поблагодарила его за его помощь. Начинаю плакать. Отворачиваюсь от него, а он сразу вскакивает и подходит ко мне, но я отстраняюсь от него. — Я поеду одна, Мирон. — смотрю в его глаза. — Ты и так сильно много сделал для меня, хоть и не должен.. — Заткнись, пожалуйста. — он рыкает. — Я сам могу решить, что должен делать и что не должен. Я не могу тебя бросить, понимаешь? Я и не брошу. Уяснила, Миронова? Я выдавливаю улыбку и говорю: — Да, Мирон Янович, я уяснила..