девушка с Плутона

— Мам? — вновь повторяю я, после продолжительного молчания в трубке. Заметно напрягаюсь, мне становится не по себе. Стала бы она звонить так часто, не случись чего-нибудь серьезного? Обычно она звонит один или два раза, я ей стараюсь перезванивать сразу, как только вижу пропущенный вызов. Но настойчивость звонка меня обескуражила. Мне стало страшно. — Юля? — слышу голос маминой близкой подруги Вари. — Юль, у тебя все нормально? — слышу в ее голосе напряжение и даже нотку осуждения. — Да, конечно. Что-то случилось? — У Наташи случился сердечный приступ. Она сейчас в больнице... — Что? Как это произошло?! — не даю я договорить женщине. Мне становится страшно за маму. Мне раньше часто снились кошмары, что я потеряла ее, что она исчезла из моей жизни в одночасье и я не могу изменить этого. Я боялась, что ее могут забрать у меня, и я останусь совершенно одна. — Там образовался какой-то тромб закупорил проход крови через важную артерию… — начала она, но осеклась. — В общем, мы сидели на Золотом пляже и ей вдруг стало плохо, я вызвала скорую, и ее повезли в реанимацию. Сейчас состояние стабилизировалась, но ты очень нужна тут. Ты нужна ей. — сказала Варвара и я выдохнула. Но легче от этого не стало. — Я приеду сегодня. — Ты уверена, что тебе удобно? — Разумеется. Буду совсем скоро. Посмотрю только расписание электричек и приеду. До встречи, Варь. Нажимаю на отбой и кладу телефон на место. Все это время я не замечала озадаченного взгляда Мирона, он решил первым нарушить тишину: — Что случилось, Юль? — спросил он, когда я начала судорожно собирать вещи и одеваться. Я проигнорировала его вопрос, но он подлетел ко мне, схватил за плечи и встряхнул. Я пришла в себя. — Что такое? — У моей мамы случился сердечный приступ. — выдыхаю, чувствуя, как в горле пересохло. — И мне необходимо ее навестить. Я должна увидеть ее. — Хорошо. — незамедлительно говорит он. — Тогда собирайся и поехали. Я лишь киваю и начинаю переодеваться, как только до меня доходит смысл его слов. — Ты не обязан… Ты вообще не должен ехать со мной, Мирон. — смотрю на него, а он лишь целует меня и посылает в коридор одеваться. Мне не нужны его слова, чтобы понять, что он будет стоять на своем упорно и до конца. Покидая его квартиру, я представляла, как меня несли через общий коридор, как поднимали на лифте на четырнадцатый этаж. Мне стало очень стыдно, и мой особый стыдливый румянец заметил Мирон. Он лишь усмехнулся и сказал: — Что было, то было. Не стыдись этого. Оно произошло против твоей воли, так что ты не виновата. Договорились? — он обнимает меня, пока мы едем на лифте вниз. Я чувствую себя спокойно. Чувствую, что обрела дом. Чувствую, что люблю, и меня любят в ответ.

***

Моя мама жила в Зеленогорске. Не тот, что в Красноярском крае, а тот, что недалеко от Питера (около 50 километров от города). По моему наставлению и ее подруги Вари, которая там обосновалась около пяти лет назад, мама и переехала. Там время идет медленнее и спокойнее, чем в самом центре Санкт-Петербурга, к которому я так привыкла. Маме не понравился Питер, когда мы переехали туда из Нефтеюганска. Но она терпела городскую жизнь до того времени, пока мне не исполнилось восемнадцать, и я не поступила в университет. Наташа любила Зеленогорск. Она любила гулять до берега Финского залива от своей Комендантской улицы, затем пересекать проспект Ленина, выходить к Зеленогорскому парку культуры и отдыха, а там и к Золотому пляжу, где она обожала устраивать пикники. Я помнила кафе рядом, называлось оно «Пристань». Дорогое и эксклюзивное. Я сводила туда маму на ее юбилей, когда ей исполнилось сорок пять лет. Заехав на заправку, Мирон заправил свою Volvo и купил еду с питьем в дорогу. Я пыталась успокоиться и расслабиться, внушить себе, что все нормально, но не получалось. А затем Мирон занял меня разговорами обо всем. Он рассказал мне о своей жизни за весь месяц, я тоже не утаила от него правды. Он спросил у меня о Лере, и я рассказала, что мы были знакомы еще со школы. Она хотела вырваться в Петербург, так как всю жизнь мечтала тут жить. Она упорно ждала окончания школы, чтобы поехать учиться сюда в медицинскую академию. Мы хотели поехать вместе. Но из-за отца и стресса, что я пережила с мамой, решение переехать было принято раньше. Нам нужна была новая жизнь. — А что с отцом? — вдруг спросил меня Мирон, когда мы сворачивали на перекрестке с Зеленогорского шоссе на проспект Ленина. Я выдохнула и решила рассказать ему. — Он пил. Очень много пил. Бил то маму, то меня. Брал ее деньги и пропивал половину. Мама не могла оказать ему должного отпора, за это я считаю ее трусихой, а она согласна со мной. И я трусиха. — я сглатываю и продолжаю. — Помимо домашнего насилия, он сидит за убийство. За первое ему дали три года, за второе десять лет. Ему осталось отсидеть еще три года и, пожалуй, все. — Поэтому такое отношение к алко… — Да. Поэтому такое. — выдыхаю и чувствую, как с плеч падает невидимый груз и мне становится заметно легче. Он берет меня за руку и приятное тепло от прикосновения растекается по всему телу. Я чувствую, что мою правду и подноготную приняли. Я показываю ему больницу, где сейчас лежит мама. Он паркуется, я выхожу и иду в отделение реанимации. Говорю врачу, что я дочь пациентки Мироновой Натальи Романовны и меня провожают в палату номер пятнадцать. — Юля! — слышу, знакомый до боли голос и улыбка сама появляется на губах. Мамочка. — Ты так похорошела, дочур. На глазах у меня наворачиваются слезы, и я иду к ней. Сажусь рядом, беру за руку и как во всех голливудских фильмах, целую. Это типично и банально, но это очень важно для меня. Чувствовать ее тепло, чувствовать, что все ней все хорошо и видеть ее живые глаза, которые пролили немало слез. — Как ты себя чувствуешь? — серьезно спросила я. — Все хорошо, солнышко. — тут она отрывает от меня взгляд и поднимает голову. Позади меня стоит Мирон с букетом белых хризантем и роз. Это ее любимые цветы, которые я ему посоветовала купить, когда мы стояли в продуктовом магазине и покупали ей всякой вкуснятины. — А что это за молодой человек, м? — она лукаво улыбнулась. — Мирон, Наталья Романовна. — он улыбнулся и протянул ей руку, пожимая ее. — Друг Юли. Мысленно я поблагодарила Мирона за то, что он не сказал что-то пафосное, типо; я ее парень или суженый. Мама ехидно улыбнулась и приняла букет цветов. Я так люблю ее улыбку. — Спасибо большое, Мирон. Мне так приятно! — она вновь улыбнулась, и в ее глазах заиграл счастливый блеск. — О, чуть не забыла! — встаю со своего места и беру их рук Мирона пакет. — Мы привезли тебе твои любимые Рафаэлки и томатный сок. А еще много чего вкусного и полезного… — Юль, могу я поговорить с тобой? — ее взгляд бегает то на мне, то на Мироне. Он лишь кивает и уходит, закрывая за собой дверь. — Возможно, тебе не понравится то, что я хочу тебе сказать... — Что случилось, мам? — Я какое-то время получала письма от твоего отца. — она видит как мое лицо исказила гримаса злости и боли. Она продолжает. — Я игнорировала его, разумеется. Не читала, просто хранила их в порядке хронологии. Но в какой-то момент я не выдержала и прочитала самое первое. Где он просит прощения. Я отворачиваюсь от нее, стараясь сдержать слезы. Мама замечает, что я отпустила ее ладонь и спрятала руки, чтобы она не видела мой тремор. — Во всех своих письмах, начиная с две тысячи третьего года, он просит прощения. Я не знаю, как он узнал наш, а затем и мой адрес. Я понятия не имею… — она замечает мой взгляд и пытается оправдаться. Но оправданий ей нет. — Я ответила ему. Написала письмо полгода назад и получила ответ месяц назад. — Что ты ему написала? — я не узнаю свой голос; осипший, словно, я долго и безустанно кричала в пустоту. — Написала, что простила его. — Как… Как ты могла такое сделать?! После всего, через что мы с тобой прошли? Через ту боль, которую он принес тебе и мне? После всего…?! Как ты могла, мама? — я не замечаю, как мой голос становится стальным и громким, не замечаю, как перед глазами появляется едкая пелена слез. — Прошло столько лет, Юля… Нельзя вечно жить с таким грузом на сердце. Мне невыносимо. — она смотрит на меня. — Ты меня не поймешь. Ты не знала его так, как знала я. Я его любила тогда и сейчас, как и он меня. — Что ты вообще такое говоришь?! — я ошарашено смотрю на нее. — Он был не готов к рождению ребенка, предлагал мне аборт, но я отказалась от этого. Тогда мы разошлись, но спустя какое-то время он вернулся ко мне и сказал, что будет рядом. — она выдыхает. — И был. Потом родилась ты, и его жизнь пошла под откос. Его родители умерли, брат покончил жизнь самоубийством, а еще ты очень много плакала и болела в детстве. Он не выдержал груз проблем и начал пить. Скоро это превратилось в норму. Поэтому ты и запомнила его таким. Он бы все отдал, чтобы изменить прошлое и подарить тебе нормальное детство с полноценной семьей, где нет боли и пьяных криков. — Нет! Он пишет тебе это, чтобы разжалобить тебя. Ему плевать на это. Плевать! Для него три года пройдут быстро, а кто куда возьмет бывшего заключенного осужденного за домашнее насилие и убийство? Правильно – он никому нахер не сдался. Поэтому он пытается размягчить почву, чтобы сесть тебе на шею и опять, опять сделать больно. — я опускаю глаза и размазываю слезы по лицу, уже не зная, куда деть руки. — Не говори так… — Это ты не говори так. Она молчит. Я молчу. Вдруг слышу шорох, она достает листок бумаги, сложенный на четыре части и передает его мне. — Это его последнее письмо, после моего ответа. Прочти его. — она продолжает держать на весу руку, а я не шевелюсь. Я не возьму его. — И съезди к нему, пожалуйста. Я не могу, потому что буду прикована к кровати еще на долгое время. Он был бы рад увидеть тебя. Твое прощение для него дороже свободы. — Нет. Нет, слышишь? Даже не проси меня об этом. Я никогда к нему не поеду и никогда его больше не увижу. Если ты когда-нибудь к нему съездишь, и я узнаю об этом, то ты мне больше не мать. — я резко встаю со своего места, чувствуя, как в жилах закипает ненависть и отвращение к маме за подобные слова. — Все достойны второго шанса… — говорит она вполголоса. — Он был его достоин. Много тысяч раз ты и я давали ему «второй шанс». И что в итоге? Где он теперь? — я приблизилась к ней и прошептала. — Он в тюрьме. Осужденный за убийство и насилие. — Хватит! — она отталкивает меня. Ей не нравится слышать правду, я вижу это по ее глазам. Замечаю, как кардиомонитор начинает издавать учащенный писк. — Я о многом прошу?! — Да! — выдыхаю я и шепчу только себе. — Никогда… Никогда! Я выбегаю из ее палаты, как вдруг меня перехватывает Мирон и ведет на улицу, прочь от многочисленных лабиринтов из коридоров и плат. Его рука сильно сжимает мое запястье, я начинаю вырываться из этой железной хватки, но не выходит. Отпускает он меня лишь на улице. — Зачем ты кричала на нее? Она пережила инфаркт, ее нельзя беспокоить. — он выжидающе смотрит на меня и я ёжусь от его взгляда. — Она просила съездить к отцу в тюрьму. — бросаю ему. — И ты отказалась? — Разумеется! — ошарашенно смотрю на него, говоря взглядом, мол, иначе быть не может. — Почему? — он достает пачку сигарет и закуривает. Я тяну руку, и он дает мне сигарету, я закуриваю и вдыхаю терпкий и горький дым. — После всего, что он сделал, я отказываюсь вновь впускать этого мудака в мою жизнь. И ее стараюсь уберечь от этого. — делаю очередную затяжку. — Представляешь, он писал ей письма все десять лет что сидел, а она хранила их и вот недавно открыла последнее зачем-то, ответила ему и получила в ответ письмо с очередной порцией ебаной лапши и просьбой приехать к нему. — бросаю бычок и смотрю на Мирона. — Я в бешенстве от ее наивности. — Тюрьма меняет людей. Оттуда они выходят абсолютно другими. У них достаточно времени, чтобы обдумать свои поступки и прийти к правильному выводу. Тюрьма – это как повод исповедаться. — Мирон вдыхает холодный зеленогорский воздух. — Возможно, он, правда, раскаялся и его действия искренне. По отношению к маме и к тебе. Молчу какое-то время, стараясь переварить услышанное. — Почему же он не писал мне? — А ты бы прочла? Нет, думаю я и отрицательно качаю головой. Я не верю ему. Не верю в то, что такой человек может признать свою вину и извиниться за все. Простых слов мне будет мало. Мне нужны действия и поступки. Я человек практики. Мне всегда было плевать на теорию, мне нужно практически узнать все на деле. — Извинись перед ней. — Нет. — уперто говорю я. — Мне не за что извиняться. Он лишь кивнул мне и пошел в сторону машины. Я достала телефон и написала маме сообщение: «Выздоравливай, мам. Отбрось мысли о нем. Он не стоит того. Прошу тебя, не совершай ошибок. Люблю тебя. Очень сильно люблю, мамочка».

***

Слышу громкий крик. Крик мамы. Она вырывается из крепких и темных лап чудовища. Оно прижимается к ней, закрывает и пытается подавить ее пронзительный крик о помощи. Она просит помочь ей. Но я не могу. Я не смогу сдать сдачи, не смогу ответить ему. Один его удар сносит меня с ног, я теряюсь во времени и чувствую, как перед глазами пустота. Мамы больше нет. Нет монстра. Никого. Лишь леденящая и темная пустота, которая поглощает каждую клеточку моего тела, я тону в этой темноте, как в глубоком озере. Опускаюсь на дно. Вижу ладонь, что пытается ухватить меня, но не может. В темноте озера меня не отыскать без света. Рука Мирона застывает. Я исчезла. Как исчезла моя мама. Как исчез Мирон. Открываю глаза и пытаюсь понять, где я. Дезориентация. Я потеряна. Вижу знакомую стену и картину на ней. Замечаю рядом не пустую часть кровати, а спящего Мирона. Я жива. Моя мама жива. Жив и Мирон. Встаю с кровати и случайно бужу Саймона, который разочарованно мурчит. Целую его в лоб и иду в душ. Мне необходимо смыть с себя холодный пот, необходимо смыть этот ужасающий сон из памяти, чтобы он как вода утек навсегда в водосточную трубу и никогда не напоминал о себе. Захожу в душ, включаю теплую воду и пытаюсь успокоиться. Стараюсь перестать переживать от того, что мама не ответила на мое смс. Гордость не позволяет ей позвонить. Вдруг чувствую теплые прикосновения на плечах, замечаю, как ладони опускаются ниже, касаются шрама на спине, и останавливаются на талии. Я оборачиваюсь и вижу его. Слегка сонного и обескураженного. — Кошмар? — спрашивает он, обнимая меня, а я смотрю в одну точку за его спиной. — Да… — лбом упираюсь ему в плечо и выдыхаю. — Все хорошо. — он обнимает меня крепче. — Иди ко мне. Целует. Нежно и так робко. Мне так нравится эта нежность, но он дает мне ее слишком мало. Я знаю, что он привык видеть девушек, которые готовы на все ради жесткого траха с ним. Но я не они. И возможно никогда не буду. Понимает ли он это? Сомневаюсь, но все же надеюсь. Мирон прижимает меня к стене и целует настойчиво, на что я пытаюсь ответить с не меньшей отдачей. Стараясь внушить себе, что это приятно и страстно (в конце концов; об этом мечтают многие девушки). Что во всем этом есть смысл и от этого можно получить удовольствие. В его движениях пробуждается настойчивость и уверенность. Он знает, чего хочет и он такой сексуальный в неярком освещении ламп в ванной комнате. Мужчина на миг отрывается от моих губ, давая лишь мгновение, чтобы прийти в себя после нахлынувшей разом страсти. Я улыбаюсь, и эта улыбка раззадоривает его. Он опускается к шее, оставляет мимолетные, но горячие поцелуи, задерживаясь, чтобы оставить приятный след на моей коже. Когда его рука опускается и задерживается на внутренней стороне бедра, я замираю. Он замечает это и резко входит в меня, наслаждаясь эффектом неожиданности, а я лишь успеваю издать свое коронное «ах», как он накрывает мои губы своими. Темп учащается, и я не сдерживаю стонов, что разносятся по всей ванной. Саймон в который раз не понимает, что за ужасные стоны доносятся из ванной. Его пальцы впились мне в бедра, оставляя синяки. Я чувствую эту боль, и она мне не нравится, но я не решаюсь остановить его. Мирон любит жестко. Он получает кайф от этого. Но я не чувствую, что такое является моим. Возможно, пока что. Он кончает, и я выдыхаю. Мирон горячо дышит мне в шею, ополаскивается и вновь целует меня в губы, говоря: — Жду тебя в спальне. Он уходит, а я продолжаю стоять под струями душа, думая о том, что делаю не так.