Латария

      В общем, живя в деревне, я примерно привыкла к однообразию, но тут его было слишком много. Однообразная дорога (только разве что колдобины разные), однообразный лес, изредка прерывающийся полями и деревеньками, однообразное грязно-серое моросящее небо, прочно установившееся на следующий день после нашего отъезда и навязчиво намекающее на скорый конец лета, однообразная крупа на остановках (я уже успела несколько раз себе поклясться, что больше никогда не притронусь к перловке), однообразное ноющее ощущение, что у меня больше нет пятой точки, отсиженной грубым седлом. Спасали только рассказы Сокола. Их у него было немерено, как и у бабушки. Мне даже начало казаться, что странствующие ведуны, в давние бравшие себе учеников, больше обучали их придумывать себе новые подвиги, а не совершать их. Зато, даже не смотря на всю однообразность нашей дороги, с этим человеком вряд ли можно было бы соскучиться. Ещё же интересней стало, когда я невзначай обмолвилась, что не знаю совсем ни одного заклинания. Сокол крайне удивился, что бабушка меня ничему не научила, и с этого момента началось моё обучение. Меня пытали на каждой стоянке, пытаясь заставить высечь из пальцев искру, вскипятить воду без огня, задуть зажженную щепку силой мысли. Абсолютно безрезультатно. Легче было бы научить козу летать, размахивая ушами. Поэтому каждая остановка всё больше вгоняла меня в уныние. Я ожидала, что Сокол вдруг скажет, что ужасно ошибся, и у меня нет никаких способностей. Тут мной овладевали противоречивые чувства. Вроде можно было без зазрения совести на его слова заявить, что мы едем обратно к бабушке. Но…я уже не хотела. Вроде и сопротивлялась почти до самого конца, и считала эту школу чем-то вроде неизбежного зла, но мной овладело любопытство, а оно у меня, за неимением красоты, — страшная сила. Тем более что старик ко всем моим провалам относился философски. То бишь считал, что всё, что не делается, — всё к лучшему. А так как ничего как раз не делалось, обратно меня не везли.       В таком рассеянном состоянии на утро пятого дня на развилке двух дорог Сокол спешился с Лайны и ссадил меня. Я удивлённо глядела, как мои сумки по щелчку старца слетают с оленьей спины и приземляются возле моих ног, опомнившись только когда Сокол заговорил:       — Ну, дальше сама.       — Куда?       — Правее. Там тракт прямой до Обёрна. Левая дорога ведёт в Россь, но я не советую туда сворачивать. Не самый лучший город. Я огляделась. Левая дорога выглядела утоптанней: видимо остальные путники не разделяли мнение старика, но я предпочла послушаться. Вообще мой глупый вопрос относился совсем не к развилке. Я была полностью уверена, что меня пешком отправят обратно, чтобы как раз к сентябрю я добралась до бабушки. Но поскольку Сокол понял вопрос по-своему, я решила не разочаровывать его в моих умственных способностях и понятливо кивнула. С Соколом мы попрощались быстрее, чем с бабушкой. Он сказал короткую напутственную речь, я промямлила пару благодарственных слов, а потом Лайна со старцем на спине молнией полетела в обратную сторону. С этого момента началась моя самостоятельная жизнь. Я крест накрест закинула сумки себе на плечи, вздохнула и уверенно устремилась к приключениям.       Моего энтузиазма хватило часа на три. Пешком и с сумками идти было медленнее, тяжелее и намного страшнее. Если сидя на Лайне за спиной Сокола, я удостаивала проезжающие мимо обозы лишь равнодушным или любопытным взглядом, то сейчас в моей голове как назло всплыли рассказы про разбойников, которым я небезуспешно понапридумывала продолжения со своим участием в виде тех героев, которые всегда умирают самыми первыми. Поэтому теперь я оглядывала каждую телегу, карету, конного или пешего путешественника с опасением, готовясь в любую минуту бросится бежать. Бабушка говорила мне, что можно напроситься в попутный обоз, и я уже несколько раз спрашивала себя (за неимением другого собеседника) об этом. К сожалению, отвечал мой внутренний трус, абсолютно уверенный, что все только мечтают меня убить, съесть и прикопать кости под ближайшим кустом. Поэтому по дороге я шла маленьким запуганным зверьком, и на стоянки останавливалась в десятке локтей от обочины. Один раз рядом со мной в кустах что-то зашуршало, и я с криком выскочила на дорогу, изрядно ошарашив этим приютившееся среди густой растительности семейство ежей. К вечеру ситуация начала потихоньку улучшаться. Я с позором отчитала себя за трусость, поругала и, выпросив обещание никогда больше так не делать, на всякий случай дала себе подзатыльник. С этого момента дела пошло на лад. Все проезжающие и проходящие мимо люди начали сторониться сумашедшую девочку (не дай бог полезет с предсказаниями конца света или, что ещё хуже, начнёт клянчить деньги), и я шла по своей стороне дороги в гордом одиночестве.       Всё испортила ночь. Темнота накрыла лес совсем неожиданно. Вроде ещё только-только начало солнце садиться за горизонт, и небо было совсем светлое с лёгким розоватым оттенком, как вдруг на купол неба накинули толстый непроницаемый мешок с множеством маленьких дырочек. К вечеру немного распогодилось, и поэтому, вместо бесконечной серой пелены, по небу плыли мягкие облака, потемневшие к ночи и закрывшие половину звёзд. Пора было искать место для ночлега. Недалеко от дороги засверкали огни. В свете луны были видны тянущиеся вверх струйки светлого дыма, выходящие из многочисленных труб. Я мигом представила наваристые щи, румяные пироги, жаренную с луком картошечку и большую, очень добрую семью, которая меня накормит, а потом найдёт свободное место на лавке рядом с печкой, где я просплю до третьих петухов и отправлюсь в путь. Почти убаюканная такой воображаемой идилией, я свернула на деревенскую дорогу, идущую через поле, но не тут то было. Внутренний параноик метко подкинул мне в щи человеческий череп, запихал в пирожки печень, ранее контролируемую находившимся в этом черепе мозгом, и пририсовал добрейшей семье клыки не хуже, чем волкам из бабушкиных сказок. Я остановилась. Вроде осмеяла себе спокойно внутреннего труса, сказала, что такого не бывает, и направилась к тёплому ночлегу, но мало ли… Вдруг это не пустые фантазии, а дурное предчувствие. В деревне завыли собаки. Я вздрогнула, развернулась и пошла, а потом и побежала к тракту, будто сами эти людоеды бежали сзади и кусали меня за пятки. И сколько я потом не обзывала себя трусихой, сколько не стыдила, а не заставила повернуть обратно.       Ночь наступила тёмная. Где-то наверху, угрожающе раскачивая макушки деревьев, выл ветер. Я зябко укуталась в козью безрукавку и вздохнула. Ноги гудели, глаза слипались, и я ещё шла по тракту исключительно из-за страха, подгонявшего меня сзади неопознанными лесными звуками. Но усталость всё же пересилила. Пройдя ещё около двух вёрст с поворота на деревню, я, наконец, нашла узкую, почти заросшую тропинку, приведшую меня на небольшую поляну. На поляне было напорядок темнее, чем на дороге, но мне казалось, будто от неё веет безопасностью. Посреди поляны стоял огромный кряжистый дуб, толстые ветви и густая листва которого создавали невысокий тёмный потолок, в нескольких местах пропускающий тонкие лучи лунного света. Другие, преимущественно хвойные, деревья выстроились вокруг дуба, как молодые стройные солдаты вокруг старого, низенького, но не менее сильного воеводы и преданно смотрели на него сверху вниз, изредка склоняя макушки в знак почтения. Я прошла несколько шагов к дубу и уткнулась в костровище. Пошарила в нём носком ботинка, но угли уже явно были старые, и костёр пришлось разводить заново. Пока я моталась по тёмной поляне, наощупь ища хворост и ругая себя за столь позднюю остановку, и складывала себе подстилку из веток ели и орешника, страх почти прошёл. Вместо него на ум пришла лихая мелодия, давно подхваченная у Дарина, и я даже начала негромко насвистывать, но почти сразу остановилась: слишком уж неестественно пронёсся по поляне этот звук. Неодобрительно закачали своими мохнатыми шапками высокие ели, заворчал старый дуб. Я тихонечко присела на лежак, протянула к костру озябшие, исколотые хвоей руки и наконец-то расслабилась. Поужинав черствой ковригой и прохладным молоком, я заметила, что костёр начал медленно расплываться в слипающихся глазах. Подкинув в него побольше крупных веток, я легла, подтянув одну сумку под голову, а другую под бок, и уснула, слушая шелест ветра в дубовых листьях.