"Волки воют в тишине"

Все улицы одинаковы ночью. Сулят наслаждение, а потом бьют под дых. Но коварство тёмных переулков не пугает Харуно уже давно. Она большая девочка, которая даст сдачи и разменяет купюру побольше. Да и ночью ей дышится свободнее, нет надобности подтирать чью-то задницу. Болит всё. Знатно её потрепали нынче. Давно ей так не доставалось. Впрочем, давно и у неё не было срывов. Чёртов Учиха со своей чёртовой физиологией. У Харуно иной раз не хватает злости на этого грёбаного мудака. Так и хочется раскроить ему череп и смыться с фальшивым паспортом в какую-то глухомань с непроходимыми лесами. Сакура может. И избить, и уйти. Перебитые годами костяшки наносят удар точно по цели, и у неё есть, куда сбежать. Но она сама приговорила себя к Мадаре. Давно. Ей ведь было всего ничего, и спала она ещё с плюшевым медведем, когда отчётливо поняла, что Учиха - пропасть, и никуда ей от него не деться. Провалится. Уже тогда провалилась. Да только летит до сих пор. Не для неё дно и её укромная чернота. В Харуно не осталось почти ничего милого. Она себе запретила. Приговорённая, она всё же не сломлена. Она почти копия своего Бога. Холодит всех своим молчанием и не смотрит ни на кого. Маска, остервенело приклеиваемая к лицу столько лет, сидит надёжно. Уже не сползёт. И нечего кому-то знать, какие страсти живут в её бездне. Там пусто. Она выселила все чувства из сердца. Осталось только одно: любовь-зависимость. Только Харуно своё сердце выдрессировала. Его не слышно, и оно молчит смиренно в опасной близости от Мадары. Почти месяц Харуно скрипит. Всё тело сплошной синяк. Бои без правил. Иначе не выдрать свой ад из груди. Только боль, кровь и пот. Удар и ещё удар. Только высекая воздух из лёгких, Харуно дышит, не задыхаясь. Иначе пакуйте её в белый саван. Сакура не в себе. Уже давно. Мадара-мать-его-любовь-по-венам. Было бы легче, будь она другой, такой, как Ино. Она бы поплакала. Размазала бы сопли по лицу и успокоилась. А потом трахнулась бы с кем-нибудь в туалете ночного клуба. Но в ней иная порода воет. Больная. Одержимая. И Харуно скребётся о стены всем, чем можно рвать на клочья, да только ярость её, что затупленный нож. Не сбежит. Цепи сама ковала. Хаширама, гадёныш, всегда рвёт правду-матку. Видит больше и дальше всех, стратег хуевый. Ей в тот день было пятнадцать, и Мадара трахал какую-то шмару в своей комнате, а она сторожила его и делала уроки. Ей было почти плевать на чужие стоны и визги. Она уже тогда отмирала, но где-то внутри всё же саднило, и кулаки чесались неибово так. Хаширама пришёл в гости. Как всегда, не вовремя. Ему, казалось, было насрать, что его, пиздец как, не ждали. Он просто лежал на диване и буравил своими обдолбанными глазами её профиль. - Хм. Влюблённый цербер. - Он бросил это так, как вышвыривают без сожалений скомканную пачку сигарет из окна машины. Харуно непременно подавилась бы воздухом, только ей было тоже насрать. Она училась у Мадары. Её слабости - её сила, если ёбнуть как следует и от души. - Не твоё дело, - она не любит словесных прелюдий. Коротко и чётко. - Может быть. Только ты ему не нужна. Может быть, однажды он напьётся и трахнет тебя, только потому что ты под рукой. А утром он сделает вид, что ничего не было. А ты просто сдохнешь. Не выдержишь своего безумия. - Пф. Говоришь так, как будто хочешь предложить мне раздвинуть ноги для тебя, потому что ты лучше его, - у Харуно внутри что-то нечеловеческим голосом шепчет, что у Хаширамы красная кровь, и она будет красиво смотреться на кремовой обивке дивана. - Лучше. Но мне не нужны чужие подстилки, хотя ты даже не подстилка. Подстилок хотя бы имеют, - Хаширама - ублюдок. Наверно, поэтому Мадара и терпит его. Родство, блядь, душ у них. - Прояви чудеса гибкости и отсоси у себя сам, авось, поможет, - Харуно даже не краснеет. Диалог удался. Хаширама усмехнулся и свалил, а Сакура осталась одна под беснующиеся аккорды чужих стонов. Не сломленная. Не тронутая. Харуно-мать-его-фригидна. Почти. Только горит иногда, как фитилёк. До костра не доходит, иначе Харуно спалит всё к ебеням. Сажу горечи потом не ототрёшь. Она держалась. И плевать хотелось и на чужих шмар, которых Учиха имел буквально везде. Держалась, пока он не полез к ней. Его руки и пьяное дыхание сжигали кострами её самообладание. Но не было ничего, кроме колючей злости. Харуно подорвало, как мину. Она любит. Боготворит. Только у неё в душе гадить не принято. Потому стон Учиха и его яйца под коленной чашкой - почти её нирвана. Жизнь, кажется, течёт вязкой смолой по стенам, а Харуно не впервые тонуть. Она уже давно созрела.