***
— Я всё сделаю сам! А вы — брысь отсюда. Брысь, я сказал! Ваш выход там — этот лохматый знает — скачите шустрее. Лошадей оставите на берегу. Не сметь спорить со мной, а то я ведь могу и передумать. И ребята поскакали что есть духу, потому что поняли: и в правду может передумать. А я потрусила вслед за хозяином к другому выходу. Антуан так и нёс Леночку на руках. Мы свернули за угол и оказались на аллейке, которая упиралась в больничное крыльцо. Этакая деревенская больничка об одном этаже со старушкой-докторшей в очочках, которая одна за всех: и микстуру от кашля сварганит, и роды примет, и аппендицит вырежет. Правда, никакой докторши я так и не увидела, и не учуяла. Больничный запах был, но очень слабенький, на грани восприятия. А может, это только моё воображение. Зато пустота была наполнена звуками: шарканье ног, приглушённые голоса, стариковский кашель. В дальнем углу стерильно-белая медицинская кушетка. Антуан бережно сгрузил спящую девушку на эту кушетку, сморщился всем видом выражая досаду, однако махнул рукой и скомандовал: — Бежим скорее. Когда мы выскочили на крыльцо, вслед нам из холла донёсся крик «Смотрите, какая большая киса!». Оглянувшись, я увидала, что в холле полно народу. За нашими спинами был реальный мир, впереди, как рисунок сепией, просматривалась наша с Антуаном юдоль печали. Я прыгнула через границу, словно вошла в старинную фотографию. Антуан задержался на секунду, глянул на жизнь раздумчиво. Мне показалось, что он хочет туда. — Может прогуляемся? — предложила я. — Мы теперь можем ходить туда не только за тем, чтобы забрать очередного постояльца. Пойдём пошляемся, развлечёмся, пожрём чего-нибудь вкусненького, а то … Котовский зло рявкнул и укусил меня за хвост. Больно укусил, между прочим, и обидно, потому что не понятно за что. — Тебе бы только жрать, — буркнул кот и быстро порысил в сторону дома. Лошадка послушно бежала за ним, она не видела разницы между хозяином-котом и хозяином-человеком.***
Я сгребла волосы, прилипшие к потному лицу, выдохнула расслабленно и расплющилась по постели. — Вот интересно, тем, кто не курит, после секса чего хочется? Антуан почесал кончик носа и авторитетно изрёк: — Курить. — С чего ты взял? — Эрдиас же не курит, а после секса хочет. — По-моему, больше всего после секса он хочет сгореть со стыда. — Это я хочу сгореть со стыда после его секса. А он хочет курить. Уж мне ли не знать. Эх, великое это дело, когда сигареты закончились. В кузове почтового фургона под амбарным замком у Антуана оказался припрятан байк. — Ну, давай, девочка! Не подведи! — крикнул Антуан, и с жёлтых плит мы выскочили прямиком на трассу, под завязку заполненную машинами. Мотоцикл ловко петлял между фурами, легковушками и автобусами, прорвался через суженную часть дороги, и мы помчались так, что у меня всё внутри застыло, съёжилось и размечталось спрятаться целиком в шлем. На хрена я его сподобила на эту прогулку? Впрочем, через некоторое время я обвыклась и поняла, что пейзажи, пролетающие мимо, мне знакомы, а хозяин рассекает на байке отнюдь не в камзоле «а ля идальго испанио», а в обычных джинсах и куртке. Вдоволь налетавшись вокруг моего родного города, мотоцикл остановился у ворот садового посёлка. — Пойдёшь? — А можно? — Было бы нельзя, я бы не предложил. Я пригорюнилась. Просто посмотреть, всё ли у них в порядке? А вдруг заметят, что я им скажу? Я решила уже не возвращаться, да и как это можно сделать, не введя родных в изумление? Я как-то ни разу не задумалась о том, что со мной случилось в этом мире: кома, могила, на худой конец, сумасшедший дом? И вдруг — опаньки, вы не ждали нас, а мы припёрлися — чтобы и старая мама с внуком разум потеряли. А просто глядеть, только душу себе рвать — мысли, может, это и правильные, а ноги уже принесли меня к разболтанной садовой калитке. Как хорошо, что по обеим сторонам от неё растут пышные кусты сирени, и находящиеся на участке люди меня не увидели. На лавке под большущей пихтой играли дети: мой сын с друзьями. На уличном столе теснились банки, тазики, кучей сваленные огурцы, над всем этим суетилась мама. А рядом на табуретке сидела Кукла. Я сразу вспомнила, что однажды уже видела такую, шагающую мимо нашего подъезда в городе, с глупо-счастливым видом, куцым пучком волос на затылке и с лицом, будто сделанным из вырезанной фотокарточки. Только этой кукле наклеили моё лицо. Кукла чистила от косточек вишню на варенье. Движения её выглядели до ужаса механическими, даже, я бы сказала, картонными. Непонятно, как окружающие могли этого не замечать, принимая её за меня. Мама что-то у ней спрашивала, а Кукла лишь открывала рот не издавая при этом ни звука, но по всему выходило, что мама слышит какие-то ответы и продолжает с нею беседовать. Ну, что же, по крайней мере за эту сторону дела я могу не волноваться. Я решительно вернулась к воротам, напялила обратно мотоциклетный шлем, кстати, не помню в упор, откуда он взялся на моей башке до этого. Поехали! Реальный город своим шумом, сутолокой и вонью свёл меня с ума. Я вдруг разухабилась, отчётливо осознав, что могу вытворить здесь всё, что угодно, и слинять обратно в серый мир без солнца. Первым делом мы с Антуаном отважно грабанули табачный ларёк — а не хрена малолеткам сигареты продавать. Эти же малолетки и собирались учинить покражу отвлекая продавца, мы просто воспользовались ситуацией. Но мне понравилось! Я пошла по рынку, лавируя меж самостийных лотков, толкаясь с покупателями. Я куражилась откровенно и бесстыдно. Я даже рискнула вытащить кошелёк из заднего кармана у мужика, который имел несчастье мне не понравиться. С Жако мы встретились за строительным забором. Он был в новых кроссовках, не из дешёвых, просто переобулся в магазине и ушёл. С рынка донеслось возмущённое горготанье ограбленного мною хачика. Мы сбросили всё, даже кошельки — на кой-чёрт нам деньги? Прихватили только бутылку виски, да я зажадничала на красивый шёлковый шарф, и помчались веселиться дальше. Попытавшуюся чего-то вякать совесть я быстренько спихнула в самую глубокую яму и, как говорится, прикопала задними лапами: я больше не принадлежу этому миру, плевать я хотела на его условности. Дав круг по набережным, мы вырулили на родной перекрёсток. — Ну, уж сюда-то мы непременно заглянем! — Антуан свернул во двор. Училище до сих пор изнывало стройкой. Забора, правда, уже не было. На месте доисторического пристроя с гнилыми полами теперь красовалось четырёхэтажное здание жёлтого кирпича с полукруглыми панорамными окнами. По коридору сновали студенты, все мелкие, незнакомые, очевидно, перваки. На меня они не обратили ни малейшего внимания, зато Антуан тут же уловил на себе восторженные девичьи взгляды и пошёл этаким гоголем. Перекрывая привычную лакокрасочную вонь над коридором стелился вязкий аромат духов. Ненавижу «Шанель». Тамара Александровна распинала дворника. Мужик в два раза её выше, с руками, которые успешно могли бы заменить лопаты, под взглядом грозного завуча куксился и бубнил, глядя в пол, что-то невнятное. Тамара Александровна, сложив маленькие ручки под грудью, цедила слова, сопровождая каждое кивком головы, будто вколачивала в мозг дворнику гвозди. И тут взгляд её зацепил нас. Училищная кобра замерла на полуслове, под огромными очками было видно, как она мелко-мелко хлопает глазками, тонкие морщинистые пальчики, отягощённые широкими золотыми кольцами, трепетно возлегли на грудь, словно пытаясь унять сердцебиение. Я было решила, что это она меня приняла за привидение, но ошиблась. Тамара Александровна устремилась к Антуану, будто младая пылкая дева. — Ты?! — только и смогла выговорить она, заглядывая в лицо моему спутнику. Вот такой я её никогда не видела — маленькой собачкой, радостно встречающей хозяина — она суетилась, виляла хвостиком и, казалось, повизгивала от восторга. Он развёл руками: — Ну, Томочка! Ну, что же ты, не надо так переживать. Это я, я. Вот шёл мимо, дай, думаю, загляну, проведаю мою старую подругу… — Старую, — эхом повторила Тамара Александровна, и рот её скривился усмешкой презрительной и горькой. — Старая. А ты, — губы дрогнули, но сжались в тонкую полосу, не дав слабины, — теперь с этой? — голова мотнулась в мою сторону. — С этой, с этой, — я осклабилась показав все тридцать три зуба и будучи уверенной, что завуч сейчас вцепится мне в морду. Не вцепилась. Антуан бережно взял Тамару Александровну под ручку и пригласил в её же кабинет испить чайку и порадовать душу воспоминаниями. Меня окликнули. Я прошла до конца коридора и выглянула на лестничную клетку. Там грохотало, клубы пыли затмевали свет, рабочие разбирали узенькую лесенку, ведущую к седьмой аудитории — мою любимую уютную лесенку. Всё проходит, заволакивается серо-жёлтой пылью, становится неважным и ненужным. Как Томочка. Я прислушалась — мне снова показалось, что сквозь грохот перфоратора до меня доносится чей-то голос. Нет, что за вздор? Это, должно быть, в моей голове что-то свернулось от обилия впечатлений. На верхней площадке тоже открылась дверь, оттуда гаркнули со всей дури: — Утром в крепости, за серым домом, который как самолёт. — Угу, — буркнула я. — Утро, кремль, дом советов. Ну, держись, Томочка.***
Дома глушат звуки автострады, закрывают дворы от машинной вони, затеняют свет витрин и рекламных щитов, оберегая свои владения насколько это возможно в огромном городе. Только их заботы не ценят жители: загоняют машины на несчастные триммингованные газоны, подстригают и выкашивают всё, до чего дотянутся своими кургузыми ручонками и думают, что это и есть красота. Они бы макушки свои бестолковые подмели «под машинку» и ходили бы любовались друг дружкой: ах, Марья Петровна, какая у вас аккуратная лысина. И всё-таки, несмотря на все, наводящие «порядок», старания, во дворах пахнет осенью. Не отловленные метлой и граблями разноцветные листья шуршат в упорно растущей траве, прикрывают стыд отцветших клумб, из последних сил радуют тех, кто понимает истинную ценность любой жизни. Я не могу удержаться, собираю ало-жёлтые драгоценности в букет. Я не спасу их от увядания, но смогу лишний день, лишний час любоваться их прощальным великолепием. А если прогладить их утюгом, они смогут простоять аж до самого нового года, впрочем, это уже сродни мумификации. Ноги занесли меня домой. Зачем я здесь? Дверь приоткрыта, полоса света из прихожей падает на лестничную площадку. Муж был настолько пьян, что не смог устоять на ногах — упал по-дурацки раскорячившись в дверном проёме и теперь не может даже сдвинуться с места. Я пытаюсь перешагнуть его, чтобы внести в комнату спасённое мною великолепие. Муж вцепляется пальцами в мою лодыжку. Я, зная, что хватка у него стальная даже в таком состоянии, удерживаюсь за косяк и свободной ногой со всей дури пинаю его в лицо! Букет кружится рассыпаясь — это его последний танец. Муж воет, хватается за расквашенную губу, рвётся, но встать так и не может. Остаётся валяться размазывая кровь по лицу и по полу. Пальцы его скрючиваются, мнут и рвут попавшие в них листья, жёлтые листья с красными кровавыми пятнами. И тут я вижу в его глазах то, чего раньше не видела там никогда — сквозь тягучий мрак, вечно укрывавший его пьяное сознание, пробиваются искры обжигающе-ледяного ужаса. — Что — страшно? — ору я. — А мне-то каково было постоянно нырять в твою темноту и барахтаться там, задыхаясь от безысходности, без надежды на то, что это когда-нибудь закончится? Я пинала и пинала его куда ни попадя, а он корчился и пытался что-то кричать, и хватать меня за ноги, но я теперь стала ловкая! Ловкая, сильная и смелая! И кого это я вообще боялась? Зря! Столько страху натерпелась, и всё зря! А кошка на полке качала бумажной головкой на помятой пирамидке из тетрадного листка не то соглашаясь со мной, не то дивясь моим неожиданным поступкам. Зачем я сюда вернулась? А затем, чтобы выплеснуть наконец то, что копилось во мне годы, нет — века! Все века моих перерождений. Потому что просто уйти — это слишком милосердно. Это ничему никого не научило. Не научило чувствовать боль души, присвоенной и брошенной, как надоевшая игрушка. Не научило слушать и слышать не только свои страдания и чаяния, но и того, кто рядом. Так пусть теперь будут боль и кровь! Теперь я справилась, и ты получишь за своё равнодушие, за свою безответственность, за нежелание учиться любить. И несчастные листья на полу превращаются под ногами в окровавленную труху. Непримиримое буйное счастье охватило меня. Я выскочила из дома. Стемнело, но фонари ещё не зажглись, и этот мир выглядел сейчас почти как тот. Из-за крыши соседнего дома уже вылезло бледно-жёлтое блюдце с грязными пятнами и поманило меня. Бежим! Я рыкнула, опустилась на четыре ноги и побежала. Прохожие шарахались от меня, но истерик не устраивали, очевидно в сумерках принимая за лохматую собаку. Нос вёл туда, где воздух был ощутимо свежее и приятнее. Я выскочила на речной берег. Песок брызнул из-под лап. Круг по пляжу, до брюха в воду — нет, не люблю воду. Отряхиваюсь яростно. То, что плещется сейчас во мне, не остудить холодной водой. Обратно вверх по склону, туда, где под деревьями толстый слой опавшей листвы. Она весело шуршит, разлетается во все стороны и одуряюще пряно пахнет. Я упиваюсь, захлёбываюсь этим запахом. Какое счастье валяться на этом чудо-ковре дрыгая лапами. В овражке кто-то заворчал, в темноте мелькнули два зелёных огонька — местные обитатели. Не волнуйтесь, я тут мимоходом. Ох, сколько же тут всего, и как оно всё пахнет! От влажного берега тянет рыбой, немного гнилью и химией. Лес, через который я бегу, меняет одежды-запахи: вот к пряному лиственному добавился острый аромат смолы, и под лапами зашуршал другой ковёр — из прошлогодних сосновых иголок. Вода тоже пахнет по разному: справа чуть плещет, остро и холодно пахнет река, слева доносится запах более мягкий, должно быть там, меж деревьев, спряталось озерцо. Мой бег окончился на обрывистом берегу, путь преградил какой-то вонючий ручей, на другой его стороне ощерился колючей проволокой забор — здесь город, как старый неряшливый зверь, выползал к реке на водопой. Ну, и ладно. Пора поворачивать обратно, до назначенного места встречи дорога не близкая, обходных антуановых путей я не знаю и не могу отказать себе в удовольствии ещё раз прогуляться вдоль реки, выходя на улицы только в отсутствие других возможностей. Я без помех пересекла мост. Двигаясь по набережной, старалась держаться ближе к парапету, на его тёмном фоне меня почти не видно. Здесь первые этажи домов переливались светом — клубы зазывали посетителей, кичась друг перед другом соблазнительными рекламными картинами. Отвлекшись на разглядывание иллюминации, я не сразу заметила, как у меня на пути возник человек. Он мотается на полусогнутых ногах с трудом удерживая равновесие, мычит, взмахивает руками, отгоняя кого-то невидимого, глаза его мутны. В нос мне ударяет едкий запах пригашенного сознания, оно тлеет где-то в самой глубине, вырываясь редкими всполохами бреда. Человек пьян, и инстинкта его не хватает даже на то, чтобы найти свою нору, забиться туда, отоспаться, прийти в себя. У людей совершенно не воспитаны инстинкты, по этому, когда сознание не работает, они становятся хуже животных. Не животные, не люди, а так — нежить какая-то; мерзкая, агрессивная, вонючая нежить, которой не место в благоуханном, прекрасном, живом мире. Убрать! Дрянь! Навсегда! Прыжок, жертва на земле, острые зубы легко прокусывают дряблую кожу. Я испытываю острое, мстительное наслаждение, но внутри меня кто-то ошеломлённо замирает в ужасе. Мне кажется, я слышу чей-то вопль, полный отчаяния. Это не жертва, она уже не может кричать. Тогда кто? Никого вокруг: не вижу, не слышу и не чую. Странно, этот кто-то кричит будто бы у меня внутри, я чувствую, как он сходит с ума. Наверное, это только от того, что он никогда раньше не охотился. Я отплёвываюсь. Из перекушенного горла толчками вытекает кровь, чёрная на чёрном асфальте, и пахнет тухлятиной. Переступив через труп я продолжаю путь. Может я всё-таки зря это сделала? Ведь это больше не мой мир, мне ли решать? Мне, раз другие не могут взять на себя эту ответственность. До рассвета осталась всего пара часов. То-то удивятся полицейские обнаружив практически под дверями отдела такой подарочек.***
Малый совет жриц в полном составе явился в манеж Давра. Кентавр полулежал подогнув под себя все четыре ноги и распластав крылья. В такой позе он выглядел как-то немощно. «Он ведь совсем, совсем старик», — мельком подумала Лодилия. Впрочем, Давр отнюдь не страдал. Перед ним на полу лежала огромная доска, с которой он широким ножом соскабливал кордильеры засохшей краски. Скоблил, стряхивал, бегло ощупывал кончиками пальцев, иногда обнюхивал и снова скоблил. В остальном манеж был девственно чист: ни картин, ни загрунтованных холстов, ни рулонов бумаги, беспорядочно покрытой минутными почеркушками. — Решил завязать с живописью? — А ты решила и на ёлку влезть, и колготки не порвать? И я не настолько старый, насколько тебе хочется. — Злой ты, Давр, — заметила Сведующая в знаках. — Злой, — согласился кентавр. — А я вас предупреждал! Я с самого начала говорил: я — мастер! И либо вы меня слушаете, и тогда у вас всё получается, либо вы валяете дурака, тогда на себя и пеняйте. А эта ещё вздумала меня наегорить. Можно подумать, я не знаю, что у неё на уме! Лодилия молча рассматривала согбенную фигуру предсказателя ожидая, когда он выпустит традиционную порцию яду. Давр продолжал ворчать: — Думала, я не узнаю, что ты опять послала свою оручницу на север?! Конечно, девчонки сопливые — чего их жалеть? Не одна, так другая. А не хочешь ли остаться без трёх? Обмен не дороговат? Впрочем, ведь ты хочешь заполучить целый мир, его, несомненно можно обменять даже на самых преданных. Ну, валяй! Только ещё неизвестно, кто при этом останется в выигрыше… Жрицы молчали. При словах Давра об обмене на самых преданных Лодилия бросила быстрый взгляд на сопровождавших её алтарниц, машинально наметив ещё одну кандидатуру в оручницы. Полуэкта и Сведующая в знаках, казалось, не обратили никакого внимания на ворчание предсказателя. Давр поднялся и, напевая под нос своё обычное «тари-таташечки- та-та», удалился за ширму. Долго топотал там и шуршал чем-то, потом затих. Можно было подумать, что он попросту забыл о присутствии в его апартаментах всего состава малого совета. Лодилия покусывала губы и теребила перья своего крыла, но не уходила. Давр мог сколько угодно плеваться остротами, он всё равно поможет провести сопряжение душ, только если… Если всё так плохо на самом деле, он бы сразу сказал твёрдое «нет», и не было бы ни ворчания, ни демонстративных перебираний копытами. Ему просто никак не хочется отпускать от себя молодую алтарницу-помощницу-секретаршу, кто она ему ещё? Впрочем, сейчас это совершенно не важно. Верховная выплеснула из головы все посторонние мысли просто, как ведро воды за борт корабля. Обряд сопряжения не терпит суеты. Озили открыла глаза. Всё перед ней было словно в тумане. Через секунду она поняла, что это не туман, а белая пыль. Пыль оседает на одежду и волосы, набивается при дыхании в нос, ест глаза. Озили стоит на лестничной площадке, перед ней узенькая лесенка на пять ступенек, таких, что стопа взрослого человека едва уместится, небольшая площадка, поворот и ещё несколько ступенек. Пыль летит откуда-то сверху. Озили поднимает голову и видит, как этажом выше человек в грязной одежде стучит по ступеням каким-то чудным инструментом и сбивает с них разноцветную плитку, оставляя голый чугунный каркас. На самом верху уже и каркас разобран. — Жаль, — думает Озили, — ломают мою любимую, мою уютную лесенку, — и проваливается в пыльный серый омут. Из омута доносится голос, он зовёт, сулит нечто потрясающее, ведь осталось сделать всего несколько шагов. Озили узнаёт голос Верховной жрицы и вяло вспоминает, что должна привести кого-то, заставить пройти эти несколько шагов и… Озили снова открывает глаза, и её сшибает с ног буйство осени. То есть если бы это тело было её, то она упала бы от неожиданности увидев после грязной полуразрушенной лестницы аллею, залитую солнцем, землю, усыпанную багряными, жёлтыми, оранжево-коричневыми листьями, из-под которых яростно вырываются тёмно-зелёные упрямые травяные иглы. Незнакомый город бежал ей навстречу и завораживал новизной. Озили поняла, что удаляется от места, где должна была совершить переход и вернуться в свою реальность. Она попробовала управлять телом, в которое её так долго пытались впихнуть и, наконец, впихнули, но оно оказалось каким-то чертовски упругим, большим, нечеловечески сильным. Она осмотрела свои руки и ноги, они были совершенно обычными. Повела плечами — ощущение странной лёгкости, слегка неприятной и пугающей. Её толкнули. Человек, бесцеремонно отодвинувший её с дороги, зло кривил лицо, говорил что-то, но Озили его не слышала. Разглядывала его, как зверушку в зоопарке. Обычный бескрылый мужик. Бескрылый. Так! Все люди вокруг бескрылые. Вот откуда это ощущение недостающего — у неё здесь тоже нет крыльев. Как в детстве, когда они ещё не прорезались, только саднят иногда на худенькой спинке бугорки, покрытые нежным пухом. Детство милое и беззаботное, когда бегаешь по лугам и тропинкам далеко за городом, собираешь охапки простеньких цветочков — васильков, ромашек — и радуешься им, как теперь не радуешься даже драгоценным редкостным орхидеям. Озили шагнула с брусчатой дорожки на землю, листья зашуршали под ногами, запахло сладкой морёной осенью, и Озили нырнула в неё отринув заботы, заглушив монотонно тикающий в голове зов Верховной. Принялась собирать багряно-золотой букет. «Подождут, никуда не денутся», — с мстительным удовольствием подумала она. Она не очень поняла, куда занесли её ноги в этом чужом мире. Опять лестничная клетка и дверь, из которой узкой полосой вырывается свет. Озили вошла, увидела и сразу узнала его! Это он вышвыривал её во время обряда, не давая войти в разум своей иномирной ипостаси. Его глаза — кофейные зёрна в обрамлении чёрного бархата — видела она в грёзах, думала, что нету лучше их на свете, искала. И вот нашла. Только не любовь и силу источали эти глаза сейчас, а мутную пену безумия. Горькая обида затопила душу, а через мгновение из неё родилась ярость! Снова в мозгу тикают-зовут часы, значит мы где-то недалеко от выхода. Только что-то идёт не так, совсем не так. Почему во рту такой странный вкус? Солёный железистый вкус крови. Озили вдруг осознала, что рвёт зубами человеческое горло, кровь из него льётся обильными толчками. Вся её морда в крови и ей хорошо! Она забилась на алтаре, стукаясь затылком о камень, кричала и рвала ногтями всё, до чего могла дотянуться. Давр отступил назад. Он не вмешивался, стоял, сложив руки на груди и засунув ладони подмышки. Жрицы не смогли удержать Озили, она свалилась на пол, проползла на четвереньках меж ногами алтарниц, вскочила и, не помня себя, бросилась бежать натыкаясь на мраморные колонны. Крик её, исходивший из самого нутра, больше напоминал звериный рык.