***
Страх! Такой неописуемый страх он испытал впервые. Наверное поэтому и запомнил на все долгие жизни. Бешеные волны треплют корабль, как кот дохлую мышь. Удары волн оглушают, деревянный корпус судна гулко ухает, скрипит, будто его сжимают громадные челюсти Левиафана. В удушливой темноте трюма, где битком набито таких же как Рей мальчишек, пируют ужас в паре с дурнотой. Тело скрючивает, всё, что могло из него выплеснуться, давно выплеснулось, вытекло и болтается от борта к борту вместе с остальными. Руки, как белёсые черви, шарят в темноте пытаясь удержаться, вцепиться хоть во что-нибудь. Рядом кто-то кричит тонко и надрывно, но из-за шума стихии крика почти не слышно. А может даже это сам Рей кричит, выдавливая из себя последний воздух и теряя остатки разума. Когда качка утихла, он смог выползти на палубу, он пил ветер и летящие солёные брызги, а потом блевал этим. Смутно видел он, как матросы вытаскивают из трюма какие-то кули и швыряют за борт. Из тех его сподвижников, что оказались во время шторма на палубе, уцелела едва ли половина. Два корабля из семи, вышедших в плавание из марсельского порта, так и не добрались до прогретого солнцем южного берега. Жгучее солнце, смуглые люди в странных одеждах, и снова корабли. К счастью шторма их больше не тревожили, и по правому борту вдалеке почти всё время маячила тёмная полоса берега. Загнанные, как овцы, в трюм юные крестоносцы уже плохо понимали, что с ними происходит. Раз в сутки им приносили воду и какие-то объедки. В первый раз тут же случилась драка, тогда в трюм спустился матрос с плёткой, утихомирил бойцов, глянул, не выбили ли кому зубы. С тех пор раздавая еду, он следил, чтоб никто никого не калечил, и каждый раз что-то довольно бурчал себе под нос. Через некоторое время Рей вдруг обнаружил, что понимает этот округлый, мягко цхакающий язык так, будто сам может на нём разговаривать. Знание опять проклюнулось не спросясь, а ведь не было рядом старика, нашептывающего в уши. — Жрите, жрите, гадёныши, — приговаривал надсмотрщик, кидая им, как курам, куски горько солёных лепёшек, — и не смейте портить друг другу шкуры. Чем больше вас целеньких доедет до Александрии, тем больше мы получим денежек. Рей вдохнул воздуху побольше и, как мозаику, сложил звуки в непривычные слова чужого языка: — Дай мне ещё воды. Надсмотрщик напрягся: — Ты понимаешь, что я говорю? — Понимаю, — медленно произнёс Рей. — Дай мне ещё воды, пожалуйста. Матрос схватил его за шиворот и выволок на палубу. На рынке отчищенный и приодетый Рей, как владеющий двумя языками, умеющий считать и даже читать, был продан за сумму, которой стоили две дюжины обычных мальчишек. Снова жестокий ужас сковал его по рукам и ногам: а, ну, как хозяин заставит его читать, не смекнув, что продавец просто набивал цену. А Рею ведь что знакомые буквы, что местные закорючки — одна галиматья. Но и тут обошлось. Забавно, что Рею — одному из немногих юных крестоносцев, если не единственному — удалось достичь Храма Гроба Господня. И там молился он так истово, как не молился никогда ни в этой жизни, ни в следующих. С удивлением глянул служитель храма на плачущего перед образом мальчика в берберийских одеждах, смуглого и черноглазого, но не побеспокоил его ни вопросом, ни замечанием. Рей сам толком не знал, какие слова трепетали молитвой у него на языке, что просил он у Богородицы. Плакал — дом вспомнил, маму вспомнил. Мама рано умерла, а то бы он ни за что не попал к старому колдуну и, наверное, много чего не наделал бы грешного в жизни. Показалось Рею, будто кто-то погладил его по голове да подтолкнул слегка. Он выскочил из Храма и побежал, куда ноги понесли. Забыл, что у него хозяин есть, не увидел, что за ним сторожа хозяйские погнались, а те замешкались и потеряли пацана в сумятице людей и городских улочек. Потом-то Рей всё вспомнил и сообразил, когда песок ожёг ступни, голову накалило солнце, а рот покрылся сухой коркой и внутри, и снаружи. Только уж Рей не дурак возвращаться под хозяйские плети. «Ничего, — подумал он, — везде люди живут. Прибьюсь к какому-нибудь каравану, авось кривая вывезет». В том же бездумном воодушевлении, в котором Рей начинал свой поход в гаванях Марселя, теперь он перешёл реку и двинулся куда глаза глядят, полагая, что в этих краях, так же, как и у него на родине, не успеешь и ноги утоптать, попадётся по пути какое-нибудь селение, жильё или оазис, в котором, как он слышал, обязательно есть деревья, отбрасывающие на усталых путников прохладные тени, и колодцы с холодной вкусной водой. Плутая по пустыне, Рей обнаружил в себе ещё одно изниоткудашное и совершенно невообразимое знание: он мог наговаривать воду. Сначала он приписал колдовские особенности найденной в песке дырявой медной плошке. Рей говорил слова — в ней появлялась вода, немного, всего на пару глотков, но без этих глотков он наверняка бы давно умер. Когда Рей, ослабев, скатился кувырком с высокого бархана, коварный сыпучий песок проглотил его драгоценность. Не осталось ничего кроме собственных исколотых песком ладоней. Рей попробовал — у него получилось. Ковшик ладоней, два глотка воды, десять шагов, опять ковшик. Однажды он смог поймать какое-то вертлявое животное вроде ящерицы и съел его. Сырое мясо плохо жевалось и было горькое. Через несколько часов Рея вытошнило. Ковшик, два глотка, пять шагов. Очнувшись, он обнаружил себя лежащим головой на камне. Камень был прохладный, под щекой образовалось тёмное пятно влаги. Откуда-то из трещин микроскопическими каплями просачивалась вода. Рей остался лежать приникнув распухшим от сухости языком к поверхности камня. Через некоторое время он нашёл в себе силы оглядеться. Его занесло к скалам, выступающим из песка беспорядочными нагромождениями. Кое-где рядом с ними цеплялись за песок чахлые колючки. Под одним из тёмных камней, как под навесом были пристроены половинки раковины, в которые ночью набиралась вода. Рей забился в щель меж камнями. Жажда и голод продолжали мучить, наговорить себе глоток воды он уже не смог, а с темнотой пришли чудовища: дышали на него жаром, рвали когтями холода. Сил не осталось, и Рей умер. Женщина склонилась над ним, разжала запёкшиеся губы вливая воду. — Мама, — подумал Рей. — Нет, я не твоя мама, — подумала в ответ женщина. — А кто ты? — Я, как и ты, беглец. Только я бежала от своих ошибок, а ты… — Да, моё бегство было ошибкой, я уже понял. Так они думали друг с другом, и Рею стало совсем не страшно, чудовища отступились от него. Когда забравшееся в щель меж камней солнце заставило Рея открыть глаза, он увидел рядом с собой Колдуна. Они не перекинулись ни единым словом до тех пор, пока не собрались в путь. — Присядем на дорожку, — просипел старик, но сам так и не сел. Он обошёл пещерку нежно поглаживая камни, словно они были его старыми знакомыми, аккуратно пристроил на место половинки раковины, вздохнул. — А где та тётенька, что спасла меня? Я хочу поблагодарить её. — Тётенька? — Колдун похрюкал в бороду. — Скажешь тоже — тётенька. Ты благодари, она услышит. Машенька и вправду спасла тебя — меня привела. Когда я досюда добрался, думал ты уже мёртв, ан нет. Не дала она тебе помереть-то. Я знавал её ещё в ту пору, когда она подвизалась в Александрии. Хорошая была женщина, добрая, искренняя. Ох, как же давно это было-то… А ну, говори, как попал сюда? — Я Богородице помолился в часовне, что в Храме Гроба Господня, и побежал, — только и смог сказать Рей. Колдун задал ему ещё несколько вопросов. — Не Богородице ты молился, а Марии Египетской. Её это часовня на том месте, где она к вере во Христа обратилась. Она тебя своим путём и провела, — старик отвесил мальчишке воспитательный подзатыльник. Пережёвывающий колючку корабль пустыни неспешно повёз двух странников на восток, чтобы через многое время достигнуть тибетских гор.***
Один бесконечный одинаковый день. Возможно, кто-то и позавидовал бы такому времяпрепровождению: книги, прогулки в саду, неспешные трапезы и вечерний бридж. Впрочем, ни Лёха, ни Женька как-то не удосужились в своё время освоить эту аристократическую забаву. А хозяин заявил, что учитель из него скверный и нервный, по сему он согласен на шахматы или шашки — всё лучше, чем проводить время в одиночестве. Кошка же играла исключительно в «Чапаева». Стоило игрокам призадуматься чуть дольше, чем по её — кошкиному — мнению необходимо, как она взметала мохнатую лапу, сошвыривала фигуры на пол и с удовольствием гоняла их до тех пор, пока они не закатывались в самые дальние углы под книжными полками. Тогда молодым людям приходилось вооружаться метлой, чтобы достать нагло прихватизированное имущество. Несколько раз они ездили в Город вчетвером, каждый раз попадая в него с разных сторон. Антуан объяснил, что дорога выводит их вблизи того места, в котором обосновался новый жилец. Он так и сказал: «жилец», а не душа, дух или что-либо другое. Однажды утром выйдя к колодцу Женя увидел рядом с конюшней постороннего мужчину. Невысокий, смуглый, с характерным разрезом глаз, не то бурят, не то китаец. Он оглаживал лошадей, те тянули к нему морды, обнюхивали карманы, откуда гость вытаскивал что-то и совал на раскрытой ладони под мягкие конские губы. — Это Азо. Он приходит иногда из Города, чтобы ухаживать за лошадьми. — Зачем? — удивился Женя. — Любит, — коротко ответил хозяин. Живые умершие лошади ухода не требуют, им не нужны ни еда, ни вода. Однако, если подставить им ведро с водой, они пьют просто по привычке пить, и по-прежнему, как живые, любят схрупать кусочек сахару или морковку. Но не это взволновало Женю. Раз Азо сам входит и выходит из Города когда ему вздумается, значит жильцы могут покидать свои локации. — Только Город, — пояснил Антуан. — Любой может выйти оттуда. — Почему же тогда не выходят? — А зачем? Куда они пойдут? Сюда? И что им здесь делать? Им и там хорошо. Поймите, я не строю эти локации, не обставляю их домами, скалами и деревьями. Их вид — это умственная производная их жильцов. Там лишь то, что они приносят с собой. Образы, смоделированные коллективным бессознательным. Явление в мир очередного жильца всегда обозначалось мрачнеющей физиономией хозяина; он замолкал на полуслове, прислушивался к чему-то далёкому и уходил. Кошка частенько увязывалась за ним, но бывало, что он шугал её от двери. Тогда она вытягивалась на ковре у камина состроив брезгливо-обиженную гримасу. В последние несколько вечеров она стала какой-то вялой, не стремилась за хозяином, перестала вмешиваться в шахматные баталии и цапать еду из чужих тарелок, а всё больше пристраивалась свернувшись клубком у Женькиных ног. Он был вовсе не против, кошка тёплая и мягкая несмотря на свои внушительные размеры, и мурчит, когда её гладят, совсем как обычная домашняя киса. Но день ото дня она казалась всё более нездоровой, дышала приоткрыв пасть, нос её стал совсем сухим и горячим, глаза замутились. Вернувшийся с очередного выхода Антуан посмотрел на неё и, пробурчав «ну, вот и ещё месяц пролетел», взвалил зверюгу на плечо и потащил на второй этаж. К удивлению ребят хозяин разместил животное в той же спальне, где они видели Лизу. Исчезновение женщины молодые люди истолковали, как факт её отправки в одну из локаций. Им было страшно обсуждать это даже между собой. Эрдиас уложил кошку на постель, послал Лёху за дровами для камина, Александру в кухню готовить какое-то снадобье, а сам принялся окуривать комнату тлеющим веником сушёных трав. Дым одурял, от него свербило в горле и мутилось в голове. Кошка бессильно распласталась на кровати изредка начиная протяжно и жалобно мяукать, периодически её тело свивалось в судорогах. В следующие два дня хозяин не спускался вниз. Молодые люди приносили в импровизированный лазарет то воду, то яичницу для хозяина, то дрова — комнату протопили, как хорошую банную парилку. Под вечер третьего дня Лёха вынес оттуда на руках буквально уснувшую на ходу Александру. И снова тишину ночи прорезал нечеловеческий вой. Женя бросился в «лазарет». Зрелище отвратительное до того, что подкосились ноги, предстало его глазам: полузверь-получеловек корчился завывая от боли. Лицо-маска, кровь на белоснежном белье, глаза, залитые ужасом и страданием. А в следующую секунду — ощеренный острыми клыками рот и стремительный прыжок в его сторону. Антуан успел вытолкнуть Женьку из комнаты, захлопнул дверь. В сердцах швырнул в стену склянку, осколки и синеватая жидкость брызнули во все стороны. — Чёрт! Я ничего не могу сделать! — хозяин повернул в замке ключ, зверь за дверью заскулил, застонал совсем по-человечески, поскрёб дверь. — Если она не умрёт к этому утру, то уж в следующую трансформацию — точно. Странно, но с каждым разом становится только хуже. Я был уверен, что будет наоборот. Женя с удивлением обнаружил, что страх его размылся, вместо него появилась тоненькая щемящая жалость. Но он тут точно ничем не может помочь. Он вернулся к себе. Лёхи не было. Женька рухнул на кровать, накрыл голову подушкой, чтобы не слышать ничего, чтоб уснуть и забыть. Но не засыпалось, и увиденное лезло на передний план, вызывая тошнотную, омерзительную жалость и стыд. Жене казалось, что это существо кричит именно ему о своей беде и жалуется на равнодушное хозяйское «всё равно умрёт». Видимо, он всё-таки задремал, но образы, крутящиеся у него перед глазами, всё равно оставались слишком реалистичными. Он понял, что спал, только когда очнулся как от толчка. В окно уже смотрело серое утро. На полу у кровати распласталась мокрым изгвазданным ковриком кошка. Увидев, что Женя проснулся, она потянулась к нему, положила передние лапы на постель, но влезть не смогла. Тогда она ткнулась лобастой головой в его ноги и еле слышно пискнула. Все ночные гадости немедленно забарабанили в Женькином мозгу, он дёрнулся, но не вскочил, а, глубоко вдохнув, протянул руку и погладил взъерошенную влажную шерсть. «Странно, — сказал он вслух, — ведь кошки не потеют». Жене вспомнился его любимый матерчатый заяц, старенький, потрёпанный, с оторванным ухом. В четыре года он больше всего на свете любил этого зайца именно потому, что его всегда можно было пожалеть. Вот и кошка сейчас как тот заяц — несчастная, сломанная, никому не нужная. Он взял зверюгу за шиворот и рывком втащил на кровать. Кошка забилась к нему под одеяло, прижалась, уткнувшись носом в бок, и затихла. «И что я делаю? — со вздохом подумал Женя. — Вот сожрёт она меня, так мне и надо». Он лежал машинально почёсывая кошке спину, её дыхание выровнялось, тело расслабилось, она снова становилась тёплой и уютной. Женя заснул. А когда проснулся, обнаружил рядом с собой спящую женщину. Торжество немыслимой победы охватило молодого человека. Он оглядел Лизу: абсолютно нормальная женщина, только бледная, и волосы сбиты в колтун, а дыхание ровное, глубокое, лицо спокойное, губы, правда, искусаны до крови. В дверь заглянул хозяин, пошевелил бровями, что свидетельствовало о его крайнем изумлении, и вежливо удалился. К обеду Лиза спустилась как ни в чём не бывало. Антуан с довольным видом оглядел её со всех сторон, подмигнул Жене. — Ты помнишь, что происходило в последнее время? Женщина кивнула уверенно, без раздумий. Опустошив свою тарелку, бросила жадный взгляд на хозяйскую. Антуан, усмехнувшись, подвинул ей свою порцию, забрав лишь надкусанную куриную ножку. Судя по тоскливому взгляду, Лиза и ей не побрезговала бы. Хозяин дождался, пока она наестся, и продолжил допрос: — Помнишь Город, колесо обозрения? Что ты увидела оттуда? — Ничего, — Лиза продолжала с умиротворённым видом догрызать птичьи кости. — Я услышала. Нет, не так: мне показалось, что там далеко есть кто-то свой, знакомый. Будто он зовёт, опять не так, ждёт нас. А ты никого там не нашёл? Антуан неуверенно повёл плечами: — Нет, но я видел кого-то в красном шарфе и не смог догнать. Это как-то необычно.