Schismogenesis

Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно. Ни толку, ни проку, не в лад, невпопад совершенно* Был октябрь. Холодный, промозглый и ветреный октябрь, добравшийся до их краёв только в двадцатых своих числах. Алиса шла, нарочито шаркая кедами — будто пыталась стереть с них это липкое, неприятное и раздражающее ощущение неправильности происходящего. Любовалась серостью асфальта, поглядывая по сторонам. Всё ещё по-летнему тёплое солнце слепило глаза, приглашая жить и радоваться. Радоваться не хотелось. Хотелось прижаться к Сашиному боку, слушать истории о жизни в суровой столице и представлять, что он никуда и не уезжал. День этот начался так плохо, что грех было не испортить его ещё сильнее. Именно так, наверное, это чудовище и подумало. Лежал он у памятника Гоголю. На бордюрчике. Живописно так лежал — ножки скрещены, ручки на животе, глаза к небу. В одном свитере да джинсах, куртка рядом. Чисто мученик, задумавшийся о высоком. Мученик — потому что похож он был на скелет — на лице, кроме скул и глаз, и нет ничего. Она вздохнула. Подошла поближе, села рядом на ограду, присмотрелась. Не понятно, что тогда в ней больше взыграло — жалость или любопытство, у неё ведь что того, что другого — хоть отбавляй. Сидела она около него минут десять, разглядывала. Он на неё — ноль внимания. В конце концов, собралась с силами. — Простудитесь, — говорит. Он моргнул. Посмотрел на неё — удивлённо так, с долей скептицизма. Будто бы Алиса ему сексом заняться предложила, прямо тут — у памятника. Кивнул. — Знали бы вы, милая барышня, насколько мне наплевать, — говорит. Так, будто они и не знакомы. — Кашель заработаете, — непонятно зачем продолжает Синицина. — Воспаление лёгких, не дай бог. Он смотрит на неё, как смотрят обычно на деревенских дурачков — со снисходительной жалостью. — Заработаю, — соглашается. — И вполне заслуженно. Я, может быть, этого и добиваюсь. Знаешь, как у Бродского «Смерть придет и найдет тело, чья гладь визит смерти, точно приход женщины, отразит»? Ну, знаешь же. Алиса вздыхает. Потому что знает. И потому что он знает, что она знает. И упрямо молчит, именно поэтому. Потому что знает, что… — «Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. Смерть придет, у нее будут твои глаза», — сухо заканчивает он, не дождавшись ответа, но жаждя его. Глядит в глаза так, что у Алисы внутри холодеет всё. Сжимается. И ухает вниз. Снова. Она отводит взгляд - проиграла. И думает, что никакого смысла продолжать разговор теперь уж точно нет. Именно поэтому, наверное, интересуется еле слышно, как-то неуверенно даже, впрочем, как всегда: — Что же, будете пугать прохожих своим окоченевшим трупом? Он поводит головой, будто пожимает плечами. — Согласен, неудобно получается. Но они переживут, я уверен. И вообще, Синицина, когда это тебя начало волновать моё состояние? Она поднимается, смотрит на него так хмуро и угрожающе, насколько хватает сил. А их решительно, решительно не хватает ни на что. Ну отчего всё так не так? — Ну всё, Алексей Михалыч, поднимайтесь и пойдёмте. Вы, вон, продрогли уже весь. Он поворачивает к ней голову, смотрит снизу вверх. — «Ты», Синицина. Алиса упрямо и грустно качает головой. — «Вы», Алексей Михалыч. Он отворачивается, скрещивает руки на груди. — Тогда я никуда не пойду. Она закатывает глаза. «О, горе мне, горе моё». Детский сад, старшая группа. — Хорош-шо, — тянет. — Значит так. Ты, ленивое, плюющее на правила этики и морали, самовлюблённое существо с извращёнными наклонностями, живо поднимай свою мёрзлую задницу и шуруй домой, пока я не начала драться! На них оборачивается парочка прохожих, а ей абсолютно плевать. Ну вот что он с ней сотворил, чудовище? В самом деле — стоит посреди площади, отчитывает, кричит на собственного учителя, люди смотрят, а её ну абсолютнейше не волнует. Куда мы катимся, блин. Алексей Михалыч, тем временем, садится и принимается картинно ей аплодировать. — Браво, Синицина, я почти тобой горжусь. Тихий стон — всё, на что её хватает. — Так мы идём? И дьявол в свитере, наконец, снисходит. Поднимается, цапает куртку, отряхивает джинсы совершенно ненужным жестом. Ухмыляется. — Мне нравится это «мы», Синицина. Идём. И подаёт ей руку. Широкая ладонь, длинные, бледные пальцы. Наверняка чертовски холодные. Он смотрит. Следит пристально — возьмёт — не возьмёт — так, будто этим жестом судьба решается. И она понимает, что это действительно так. Маленькая судьба маленьких человечков на маленьком шарике. Вот сейчас. Вот прямо тут. У чёртового памятника чёртовому Гоголю. Берёт и решается. И вершит её Алиса, ровно наполовину. Глупо-то как. Ей же нельзя в руки ничего хрупкого и важного давать — разобьёт и не соберёт. А тут — судьба. Пусть и маленькая. Он протягивает руку. Он смотрит. Сердце её ухает и вовсе перестаёт биться. Алиса закусывает губу. Алиса зажмуривает глаза. Алиса делает выбор. Алиса… ___ *к/ф Обыкновенное чудо