Dino eggs without oatmeal

— Из-за тебя мы все чуть не погибли. Знакомый голос звучит непривычно холодно, обвиняюще. Человек делает паузу, словно дает время на оправдания, но не дожидается их. И продолжает: — Он хорошо все продумал, когда решил загнать всех в ловушку. Но у него бы ничего не вышло, если бы не ты. Твоя глупость едва не стоила жизни всем монстрам. Если бы не моя решимость, то все твои друзья, твой брат... — Я... — Папирус чувствует, что должен что-то сказать, как-то объясниться, но в горле встает комок, и чувство вины накрывает с головой. Все верно. Это он позвал всех к Барьеру, чтобы проститься с человеком. Это из-за него Флауи сумел поглотить достаточно душ, чтобы стать богом... самым злым и печальным из богов. — А что ты? — уголок рта человека дергается в язвительной полуулыбке. — Ты поверил этому маленькому чудовищу, как полный идиот. Папирус вздрагивает. Он никогда не думал, что может услышать эти интонации от кого-то другого. От кого-то, кроме Флауи. И от этого становится только больнее. — Он сказал, что мы могли бы... — начинает Папирус дрожащим голосом, но человек грубо его обрывает. — ОН СОЛГАЛ, ПАПИРУС. Сколько монстров должно погибнуть, прежде чем до тебя, наконец, дойдет? — Мне очень жаль, — выдавливает скелет и опускает голову, не в силах смотреть в лицо собственным ошибкам. Под ногами расползается чернота и кажется, будто она живая, гораздо живее, чем сам Папирус и человек перед ним, может думать и чувствовать. И все, что она чувствует сейчас — это злость. Вокруг тоже непроглядно темно и пусто, но десятки вопросов, что могли бы возникнуть сейчас в его черепе, вытесняются мыслями о тех, кого он буквально убил собственными руками, когда решил довериться Флауи. О тех, кто должен ненавидеть его за это. Он действительно серьезно облажался на этот раз. — Мог бы и догадаться, Флауи никогда не умел скрывать своих истинных намерений, — говорит человек. И Папирус позволяет себе легкий смешок. — Я не очень умный, ты же знаешь. Темнота вокруг шипит и пузырится. Темноте не нравится такой ответ. — Флауи всегда был моим другом, — Папирус пожимает плечами и как-то беспомощно улыбается. — Как я мог ему не поверить? — Тогда ты еще тупее, чем мы думали. Флауи никогда не был твоим другом. Вся ваша дружба от начала до конца была ложью. Он просто использовал тебя, понимаешь? Ведь кто в здравом уме захочет дружить с таким, как ты? Кто будет милым с тобой просто так? — Что?.. — Папирус растерянно поднимает взгляд. Ему кажется, что смысл слов ускользнул от него. Он не понимает. Не хочет понимать. И впервые за все время он смотрит человеческому ребенку в лицо и осознает, что совсем не знает его. В обычно мягких чертах проступает что-то острое, незнакомое. Проступает изнутри, словно некое чудовище натянуло на себя чужую кожу. Что-то не так в том, как растягиваются губы в улыбке, в красных глазах, где застыло выражение брезгливой жалости. В движениях, когда человек приближается к нему, и Папирус понимает, что все это время стоял на коленях, когда видит эти красные глаза напротив своих. — Но знаешь, что забавно? Ты бы все равно ничего не мог с этим поделать, как бы сильно ни старался. Некоторым просто не дано быть героями. Некоторые способны только подкидывать проблем настоящим героям. — Т-ты правда так думаешь? — Папирус инстинктивно тянет руку вперед, чтобы убедиться, что все происходит на самом деле, но останавливает себя на полпути. Его разум отчаянно мечется в попытках найти пропавшую деталь, поймать ускользающий смысл, обнаружить двойное дно. Человек зол. Человек напуган. Нельзя его осуждать, ему пришлось действительно тяжело, не может же быть, чтобы он с самого начала считал скелета не более, чем глупым бесполезным балластом. Но молчание красноречивее любых слов и не оставляет места для надежды. И для привычного самообмана. Душа в груди синеет, становясь страшно тяжелой, по костям расползается холод, а во рту появляется странный горький привкус. Нельзя так долго бежать от реальности. Вглядываться в чужие глаза, стремясь найти в них желанную ложь или чудовище, что стремится оклеветать и причинить боль. Потому что в алых глазах человека Папирус видит только свое испуганное отражение. — Хэй, — человек наклоняется к нему и почти шепчет, — хочешь узнать, что на самом деле думают о тебе твои так называемые друзья? Хочешь знать, что я вижу перед собой? На этот раз он все-таки дотягивается. — Хватит! — шипит Папирус. Шея ребенка настолько тонкая, что костяные пальцы, обтянутые кожей перчаток, легко обхватывают ее. Папирус не надеется на страх, просто не хочет продолжения. Он мог бы просто уйти, он хотел бы просто уйти, но идти здесь некуда. В ответ на легкое давление — человеческое тело настолько же хрупкое, каким кажется — человек начинает смеяться. Папирус чувствует пальцами, как смех клокочет в горле, и это чувство наполняет его ужасом. — А ты не такой уж милый и добрый! — захлебывается человек. Смех его хриплый, каркающий, совсем чужой. И в ответ на все усиливающееся желание сжать пальцы на хорошо прощупывающихся под теплой кожей позвонках, злость отступает, и на ее место приходит слабость. Папирус уже не держит человека за шею, угрожая сломать ее, а сам хватается за чужие плечи, чтобы не рассыпаться, не утонуть в черной жиже, что течет из погасших глаз, которые больше ничего не выражают и не отражают, и рта, откуда минутой раньше вылетали ядовитые слова. И чувствует, что не может отпустить. Проснувшись, Папирус долго пытается понять, где он находится и сколько сейчас времени. К его большому удивлению, он лежит в собственной кровати, часы на прикроватной тумбочке показывают 4:10, а подушка почему-то мокрая. Ему очень повезло, что после недели бодрствования он не свалился куда-нибудь в сугроб или не отключился прямо во время тренировки с Андайн. Страшно подумать, что произошло бы, если бы ей пришлось тащить его домой. Впрочем, гораздо хуже, если бы кто-нибудь застал его в жалкий момент пробуждения. Санс наверняка сейчас спит в своей комнате, и ему не нужен лишний шум. Взгляд Папируса падает на книжную полку. Он вполне может заняться сортировкой книг по цветам, чтобы скоротать время до утра. Четвертый раз за последний месяц.