Dancing on the edge

Хронометр на ноутбуке показывает 02:36, и Виктория уже готова звонить в полицию. Полчаса назад она закончила разговор с Эмили, которая также ничего не слышала от Уильяма, и пошла на кухню за чаем. Сейчас перед ней початая бутылка белого вина и около десяти открытых вкладок со статьями о родственных душах. Она не понимала и половины, когда приступила к исследованию в акте пассивно-агрессивного любопытства, а спустя бокал вина окончательно потерялась в заумных терминах. Ровно без двадцати три. Несколько минут ощущаются, как часы. Виктория наливает второй бокал. Обдумывает идею пойти в кровать и до утра делать вид, что все в порядке. Гонит малодушные мысли, едва вспомнив обеспокоенный тон Эмили. Эмили никогда не волнуется. У нее всегда есть план, шутка или телефон нужного человека. Эмили не всхлипывает, предлагая позвонить знакомому инспектору или отправить Генри проверять все пабы в радиусе четырех кварталов. Самое обидное, что никто из них не виноват в случившемся. Ни один из участников драмы не может нести полной ответственности, потому что облажалась сегодня лишь вселенная, в которой им не посчастливилось родиться. Глаза болят от тупого взгляда в бессмысленное скопление строчек. Виктория снимает очки, делает очередной глоток и переводит взгляд с экрана на окно. Луна светит ярко, и хотя прогноз погоды обещал ночной дождь, хоть здесь некая высшая сила сжалилась над ней. Уильям, бродящий по улицам, не представляется ей мокрым и дрожащим. Только несчастным. На подоконнике доживает последние дни букет маргариток. Примерно неделю назад Уильям почти на полном серьезе извинялся, что эти простые цветы не соответствуют тому уровню изысканной флористики, которую Виктория привыкла от него получать. Они тогда ходили в ресторан, и он, как всегда, оставил на чай больше, чем было разумно. Налички осталось только на маргаритки. Она улыбалась. Ей было все равно. А он смущался, будто считал себя должным ей. Внезапно у нее есть это злое желание запустить вазу со злополучным букетом в стену. Маргаритки и бабушкин фарфор ничем не провинились кроме того, что попались ей на глаза в момент отчаяния. 2:55. Виктория допивает первую половину бутылки. В доме ничего не разбито, а все вкладки кроме подборки аналитических картинок оказываются закрыты. Рядом на столешнице в третий раз гудит телефон. Мама жаждет сказать свое слово, но Виктории не нужно брать трубку, чтобы с точностью пересказать тезисы. "Ты ведь сама чувствуешь, что теперь все правильно." "Этот человек не стоит того, чтобы упускать свой шанс на счастливую жизнь." "Альберт — твоя судьба. Ну разве не чудесно ли?" "А я же тебе говорила!" Она кратко обдумывает продолжение винной дегустации, но в конечном счёте лучше иметь трезвую голову, если всё-таки придется общаться с полицией. В квартире резко становится зловеще тихо, когда стиральная машинка завершает отжим и умолкает. Виктория не двигается с места, хотя занять себя развешиванием вещей в сушке может быть полезно против невеселых мыслей. Ей иногда нравится работа по дому. Помогает справляться со взрывным темпераментом и обдумать всякое. Но сейчас Виктории не обязательно прибегать к рутинной физической активности, чтобы очистить голову. Даже спустя два бокала полусладкого она видит ситуацию достаточно ясно и анализирует свои чувства достаточно последовательно. Уильям Лэм — любовь всей ее жизни. А ещё он полный идиот, которого жизнь ничему не учит. Виктория не хочет злиться именно на него — человека, чье сердце сегодня разбилось больше всех. Но сейчас четвертый час, он не отвечает на звонки, и есть вероятность, что этот удивительный умный и сердечный мужчина вознамерился сделать нечто черезвычайно глупое. Снова и снова она вспоминает его взгляд: унижение, боль, принятие. И что бесит ее больше всего — облегчение. Как будто это глупая метка на плече Альберта автоматически дала ему разрешение ничего ей не объяснять. Как будто он все ждал, когда ему дадут разрешение себя самого пожалеть да помучить. Но, фигушки он просто так от нее отделается. Романтик, чертов! Она никогда особо не верила в теорию родственных душ. Конечно, маленькой девочке сказки о вечной и предначертаной связи казались пределом мечтаний. Но став старше, Виктория быстро поняла, что это далеко не благословение. Ее родители были родственными душами, и после смерти отца от матери, которую она привыкла любить осталась лишь сварливая тень. С первых дней существования древних государств общество предписывало прятать метки, и на протяжении столетий люди женились, не опираясь на предписания судьбы. И это работало. Не всегда, но не хуже, чем любые отношения душ. Возможно, Виктория была юна, но достаточно сообразительна, чтобы понимать — отношения гораздо сложнее, чем совпадение чернильных знаков на коже. Девушка захлопывает ноутбук и трет ноющие виски. Усталость и хандра накатывают, и больше всего ей хочется, чтобы Уильям просто оказался здесь и обнял ее, пока тяжесть в груди не растворится под напором нежности. Виктория чуть преподнимает подол хлопкового платья в горошек. Минут десять она сидит, уткнувшись хмурым взглядом в рисунок на внутренней стороне бедра. Маленькая корона не собирается исчезать только потому что разбивает сердце своей владелицы. Виктория проводит по ней пальцами все интенсивнее, будто пытаясь стереть с молочной кожи глупую роспись слепого предназначения. Корона остается. И как она раньше не знала про Альберта? А Эрнст? Он не мог не знать про метку брата, тем более плечо — место вполне доступное взору посторонних. С другой стлроны, Эрнст прекрасно относится к Уильяму и желает ей счастья, хоть и верит в родственные души. Мог и специально умолчать. Возможно, метка Альберта все же другая? Да, утром в бассейне Пэмов она сама насчитала все три зубца, размер и цвет совпадали, но все это просто нелепо. Альберт был ее кузеном и они никогда особо не общались. Любовь до гроба не рождается из общих страданий в музыкальной школе и отчаянного желания родителей продолжить их вроде как аристократический род. Справедливости ради, Альберт сам ее не особо хочет, и пару лет назад зачитал родственникам лекцию о вреде кровосмесительных связей для генетики. Виктория тогда уважительно поапплодировала его кругозору и окончательно поняла, что наедине с ним взвоет меньше, чем через час... В коридоре тихо щекает замок. Виктория резко поднимает голову, упертую до этого в край стола. На ее лбу теперь есть глубокая линия, но ей равно, потому что запасные ключи от ее квартиры есть только Уильяма. Виктория выжидает пока в гостиной не скрипит диван. Чтобы точно не успел сбежать обратно на улицу, едва заслышав ее шаги. Она не крадется, но и не хочет врываться разъяренной фурией. Уильям выглядит бесцветной каменной статуей среди ее любимых бесчисленных подушек всех цветов радуги. Ботинки чуть грязные, темные волосы торчат на макушке, а воротник пиджака поднят только с правой стороны. Но он цел и невредим. Слава богу. Теперь она спокойно может его убить. — Где ты был? — Виктория старается придать голосу мягкость. Уильям наконец поднимает глаза от узора на ковре. Они красные и опухшие. Ее злость почти испаряется, но потом Уильям произносит: — Ездил на кладбище. К ней. К Кэрол. К ней. К неблагодарной стерве, которая бросила его с умирающим сыном на руках. Уилл всегда жалел ее. Что бы она не выкидывала, как бы не глубоко не ранила. В начале их отношений Виктория оставалась под впечатлением, что Кэрол была этаким несчастным блаженным созданием, слишком хрупким для этого мира соблазнов и соблазнителей. После знакомства с Эмили и Генри, она узнала достаточно подробностей, чтобы не стесняться ругать покойницу. Но Кэрол была родственной душой Уилла. Виктории хочется плакать. В голос, да так, чтоб потом икать от нервного истощения. Но если она заплачет, Уильям окончательно расклеиться. Она облокачивается на книжный шкаф, расположившись так, чтобы быть прямо напротив него. И смотреть прямо в глаза. — И что теперь, Уилл? — Хм... А что теперь? Я уеду, конечно. Не стану мешать вам с Альбертом... — Моим кузеном Альбертом? — она поднимает бровь. — Твоей родственной душой Альбертом, — его голос звучит сухо. — Ты хоть сам понимаешь какую чушь несёшь? Зеленые глаза Уилла вдруг темнеют. Он взрывается, как по щелчку. — Чушь?! Чушь... А ты хоть понимаешь, что эта связь значит? Насколько важно и насколько сакрально... — Я читала легенды. В Google десять тысяч ссылок по теме. Ещё столько же со всякими диссертациями. Но ни одна из них не описывает, с какой радости я должна разлюбить тебя, только потому что у моего занудного кузена есть похожая родинка. Уильям двигается беспокойно. Поднимается с дивана. Ходит из угла в угол, будто стараясь спрятаться от ее голоса. — И ко всему прочему, ты немедленно звонишь Эмили! Я клянусь, она звучала так, будто сейчас расплачется, и если ты хоть немного знаешь свою сестру... Он перестает метаться и подходит ближе. Теперь Виктории нужно запрокинуть голову, чтобы держать зрительный контакт. — Я позвоню, конечно. Но после этого я забираю все свои вещи, а ты перестаешь маяться дурью и отрицать очевидное. — Я люблю тебя. Вот что очевидно. Уильям вздрагивает, лицо искажается на какое-то мгновение, но это рвет сердце Виктории достаточно. Она тянет его в объятия. — Ты правда не понимаешь, милая... И никогда не чувствовала раньше? — он звучит удивлённо, бормоча куда-то ей в макушку. — Связь душ, это как... Электрический ток. Необратимое притяжение, когда все тело горит, а мысли путаются. — Я почти уверена, что это зовется сексуальным влечением, — хихикает Виктория рассеяно перебирая шевелюру Уильяма. — Нет. Нет, это другое. Не дай бог тебе когда-нибудь узнать, что значит потерять свою родственную душу. Мир теряет краски... — ... И ты сходишь с ума от чувства пустоты, ощущая, что не можешь найти волю к жизни без этого человека? — Мать тебе рассказывала, да? Виктория вырывается из кольца его рук. Хотя Уильям и не делает попытки ее удержать. — Ты полный идиот! Все эти чувства я знаю не понаслышке, потому что ждала и искала тебя с полудня, буквально на стенку залезая от беспокойства. А ты смеешь говорить мне, что это ничего не стоит? И ты правда готов уйти и бросить меня с этим мерзким чувством? — В конце концов, наше расставание всегда было вопросом времени! — перекрикивает ее Уильям. — Ну началось... — стонет Виктория, пряча лицо в ладонях. — Вот не надо, — он опять берет сухой тон. — Я на полном серьезе считаю, что ты должна двигаться дальше. Влюбиться в кого-то получше. Пусть не в Альберта, раз ты у нас такая атеистка... — Может ты ещё и в гороскопы веришь...? — Сколько мне лет осталось? Пять-десять? — Люди умирают и в двадцать и в девяносто! Самолеты падают, войны развязываются, нелепые несчастные случаи происходят постоянно. Что толку загадывать... — Я никогда не смогу дать тебе всего, чего ты заслуживаешь. — Может быть я ничего не заслуживаю! Может быть я плохой человек с плохим характером. И я не заслуживаю ни тебя, ни Альберта... — Виктория... — Но я знаю, чего я хочу. И это ты. Уильям отворачивается, и Виктория чувствует, как он ищет силы, противостоять ей и её напору. — Родственная душа — это величайший дар вселенной. Его голос тихий, но твердый. Возможно, отсутствие ее персоны в зоне видимости добавляет ему стойкости. — Родственные души — это величайшая хрень в истории вселенной. Я смотрела статику разводов. Всего-то на пять процентов меньше, чем при несовпадении знаков. — Я знаю о чем говорю. Я прошел через ад. Я был наполовину мертв. — А потом вернулся к жизни благодаря мне. — Ты чудесная... — Я ужасная, — морщит нос Виктория. — Но идеальна для тебя. Все так говорят. — Все — это Эмили и Генри? Легко им рассуждать... — Во-первых, не только они, а вообще все наши знакомые. Во-вторых, я готова руку на отсечение отдать, что брак твоей сестры работает, потому что они оба одинаково сумасшедшие, а не потому что их метки совпали. Вас с Кэрол это не спасло. Уильям вздыхает. Плечи опускаются, так что Виктории кажется будто он рыдает. Возможно так и есть где-то под всей этой толстокожестью и заскорузлым цинизмом. Она ударила в уязвимое место, и пусть ей будет стыдно, зато он задумается... — Ты должна дать Альберту шанс. И себе. Будь счастлива, Виктория. Его шаги широкие, поэтому нагоняет она его только в коридоре. Виктория вцепляется лацканы льняного пиджака и тянет Уильяма к себе. Есть мгновение сопротивления, но затем его губы прижимаются к ней, как будто он действительно вознамерился поцеловать ее на прощание. Так чтобы на всю жизнь хватило. Но поцелуй все длится, и ясно, что им обоим всегда будет мало. — Не надо. Останься, — бормочет Виктория ему в губы. — Я не хочу, я отказываюсь любить кого-то больше тебя. И плевать, кто мне это приказывает вселенная или английская королева! — Это не так просто, Виктория. Он прижимает свой лоб к ее, переводя дыхание. — Это просто. Ты любишь меня, а я люблю тебя. — Люблю... тебя, — выдыхает Уильям. Это правда. Сколько бы раз они не говорили эти слова до, сейчас это ощущается правильно и искренне, как никогда раньше. Виктория ищет его глаза. Он смотрит теперь чуть смелее, а в зелени больше весны, чем обреченной ревности. — Я просто не хочу, чтобы однажды ты проснулась рядом со стариком, оглянулась назад и возненавидела саму себя за свои решения. — Если я завтра утром проснусь без тебя, я возненавижу все живое в принципе. — Ты всегда ненавидишь все живое по утрам. — И ты прекрасно с этим уживаешься. — Возможно, Альберт уживался бы куда лучше... — Ой, заткнись! Мы с тобой тумбочку из Икеи собрали и почти не поссорились. А с ним я даже в восемь лет не могла пазл сложить без драки. Там есть маленькая улыбка. В уголках губ Уильяма. Виктория чмокает его острый нос, а потом щеку, и другую, и в лоб. И так пока он не начинает тихо хихикать, отрывая ее от пола. — Ты точно уверена, что не хочешь послушать судьбу? — Нахрен судьбу! — Слушаюсь, мэм. *** Неделей позже она возвращается из тату-салона с неразличимым за чернилами контуром короны. Зубцы становятся крылом, и симпатичный грач теперь почти идентичен тому, что у Уильяма на запястье. — Нахрен судьбу... — лениво шепчет он ей в кожу бедра, обводя новый знак языком. И они оба соглашаются, что все правильно.