Dancing on the edge

Здесь было тепло. Уютно. Это первое, что пришло в голову, когда Виктория переступила порог оранжереи. Солнечные лучи нагревали крышу. Это место сияло. Сиял и он. Виктория глядела на цветы — такие невиданные и причудливые, испускающие тонкие или мощные ароматы. Все это кружило ей голову. Солнце пекло, вызвая духоту, цветы благоухали. Ее утренняя тошнота отступила. Это был рай. Так она сказала ему. Ей было жарко. Она была пьяна от аромата. И все это из-за него. Хозяин здесь — в этом царстве соцветий и сияющего стекла, он глядел на нее, как глядел всегда — с нежностью и грустью. Она хотела этого, чтобы все было, как всегда было с ним — как было раньше. А было хорошо. Легко, интересно, надежно. Он не заставлял ее чувствовать себя униженной, забытой или отвергнутой. Даже отвергая ее однажды, он заставлял холодный осенний воздух вокруг петь об отчаянной силе его любви. Она всегда знала. О да, так было всегда — она была любима. Отвергнута во имя собственного счастья. Этот человек перед ней был само противоречие, позволяя своим непозволительным чувствам быть единственно верной вещью в целом свете. Ее гордость горела много дней. Она ревновала мужа, но являлась ли ревность залогом прежней пылкой страсти? Она была совсем не уверена. Пыл юности, казалось, прошел. Ей говорили, что это нормально. Так бывает, когда спустя некоторое время вы уже не так влюблены, как раньше. Нет прежнего напряжения и любопытства. Да. Это нормально... Но почему он тогда все смотрит так, как будто она единственное, что позволяет ему дышать? Почему она, кажется, слышит громкий стук его сердца? Он сидит напротив, и Виктория видит то, что увидела с самого начала — мужчину. Единственного мужчину, который бы мог стать ей идеальным спутником. Она видела это раньше. Все сейчас было как раньше. Или нет? Или было что-то совершенно новое в глубине его зелёных глаз. Пугающее, тоскующее, отчаянное... зелёноглазое чудовище? Это была шутка. Игра слов, не более, да? Древний бард, что хотел поразить публику или возлюбленную, написал эти литеры. Он не мог вложить в их значение большее, чем просто красоту. Он не мог знать об этом человеке. Зелёноглазый монстр ревности. Она не принадлежала ему. Он понял это разумом, но изумрудные омуты глаз выдали его сердце. Она изменилась, но к лучшему. Он так сказал. О, да. Она знала то, чего не знала раньше. Знала, как ощущается желание. Это всегда было здесь, ведь так? Всегда его глаза выдавали чудовищные откровения сердца. Он всегда хотел ее. Больше, чем знало ее юное сердце. Он любил ее глубже, чем она была способна понять. И терять ее было больнее, чем она способна представить даже сейчас. Ее собственных чудовищ заботила уязвлённая гордость. Его монстры страдали от невозможности обладать. — Я скучала по Вам, Лорд М. Это правда. Никто не смотрит так, как он, никто не рад ей так, как он, никто не желает ее так... Запах орхидей пьянит. Она плывет в этом жарком воздухе, задыхаясь от неожиданного понимания, от ясного взора цвета листвы на солнце. То как он смотрит, как дергаются его брови, его линия челюсти. О, как ему трудно. Сдерживать это. Это чудовище. Она знает. Потому что теперь это и ее монстр тоже. Сжимая ее руки, он тянется к ней всей своей сущностью, но тут же обжигается, отступая. Сколько это будет продолжаться? Она хочет гореть дотла. Только с ним. Это было суждено всегда. Его губы сухие, а сильные пальцы впиваются в ее запястия. Он удивлен и он не дышит теперь вовсе, но пытается что-то сказать. Она изменилась к лучшему, она знает теперь, что делать. Виктория ведёт прикосновение губ по его щекам, острому подбородку, кончику носа. Мельбурн пытается говорить, возражать, взрывать к ее разуму. — Вы не знаете, на что идете. Такие связи не приносят счастья. Особенно тем, кто остаётся в стороне. Вы королева, вы должны понимать... Его голос слаб, потому что слаб разум. Она не даёт ему даже шанса... — Не говорите мне об этом, только не сейчас. Это не тех, кто в остаётся стороне, — она ещё раз целует упрямо сжатый рот — нежно, едва касаясь угла губы. — И уж тем более это не о той боли, которая в Вашем прошлом, — она вдруг целует его в шею, щекочет дыханием бронзовую кожу, поднимаясь на носки, оставляет огненный поцелуй на мочке уха. — Это лишь о двух людях. О нас. Цепь рвется. Чудовище ревёт. Когда он наконец целует ее в ответ, Виктория понимает, что у нее самой чудовищ более одного. И имя им — легион. Злость. Потому что он смел своим благородством лишить ее этих губ. Зависть — он ведь говорил когда-то такие же пылкие, неразборчивые, пылающие слова другим женщинам; похоть — потому что не только все ее королевство, а весь мир может катиться к чертям, когда он припадает к ее груди; чревоугодие — и все ее существо, все ее чувства так полны голода и жажды, и даже став с ним одним целым, она не успокоится. Ведь жадность тоже здесь, когда платок падает, пуговицы сдаются и она, наконец, касается его груди — теплой пылающей, стремящейся к ней. Она слышит грохот и видит черепки, но ей не столь жаль сейчас прекрасных цветов, потому что она под ним, и пусть это не королевское ложе, а лишь стол. Шуршат ее юбки, он впервые касается ее бедер, и она стонет так бесстыдно, так громко в просторе его замка из стекла. Их могут увидеть, могут узнать, что он остервенело целует ее живот, насколько может достать, и точно могу услышать, как она хнычет, пока его губы выводят узоры там — совсем рядом с эпицентром ее пожара, но не касаясь там, где ей так нужно. Ей мало. Мало его. Так было всегда и так будет. Его глаза снова прямо перед ней. Чудовище ярится, и это желание сделать ее своей настолько вопиюще открывенно в каждом движении его рук — нежном, но настойчивом. Она тоже хочет коснуться его, но оказывается в ловушке — самой приятной из всех — с дюймами кожи под его поцелуями. Поцелуями, которые горячи, как солнце над их головами, которые плавят ее даже под слоями ненужной одежды. Это так нечестно, что он не даёт ей принести ему самому хотя бы половину такого же блаженства. Поэтому она решительно вырвается из бережной хватки. Пальцы ее скользят вниз, а губы опускаются на шею, ровно между ключиц, чтобы потом провести жаркий след вдоль ключиц, чередуя нежные поцелуи с легкими укусами. Он дрожит под ее руками и ртом, и сладкое тщеславие распускает в ней свои лепестки подобно георгинам. Она тянется к нему, не оставляя больше ничего между ними. Никто бы не смог их разъединить сейчас, пока они одно целое: ее руки в его мягких кудрях, его губы между ее грудями, а ещё через секунду — он в ней. И все вдруг становится правильным. Головоломка вселенной складывается, музыка сфер звучит в их головах, а рваное дыхание — это весь воздух, что нужен для жизни. Лишь бешеный темп их любви, два зеленоглазых чудовища, что играли с огнем и сгорели. Им не грызть больше изнутри тех, кто получил друг друга сполна. Она не знает, почему это хрупкое стекло вокруг них ещё не разлетелось на тысячу осколков, потому что сама она абсолютно точно готова взорваться. Сладкая истома скользит по ее венам. Она ловит взгляд любимых глаз — и видит все. Чудовищ нет, но весь мир там. И лишь в напоминание о былом монстре ее ухо улавливает глухой раскатистый рык. Конечности не слушаются их обоих, она знает, но все же он все еще сжимает ее в своих объятиях, ведь отпустить ее теперь — это дикость. Она выпускает и своё последнее чудовище. Лень или уныние. Она не может дать ему имя. Но знает, что никуда не хочет уходить из блаженной неги их личного рая. Даже если все силы небес обрушатся на них.