Белый дельфин

Совсем спать я не могу, но в моем сознании, захватывая внимание, затмевая собой все вокруг, теперь рождаются странные иллюзии. Я могу плавать по кругу или от бортика до бортика. В моем бассейне прохладная проточная морская вода, но я всегда буду отвлечен от окружающего мира этим странными «снами». Мне снится бескрайнее, непредсказуемое, сильное море. Оно похоже на божество. Принимая в себя обитателей, оно поселяет нас в свою неспокойную душу. Я помню его с самого первого вдоха, когда мать поспешно выталкивала меня на поверхность. Тогда я заметил, что мы с ней отличаемся. Мой плавничок был так несуразно бел рядом с материнским серебристо-серым. Я задыхался и боялся, что не успею разорвать носом тонкую пленку на поверхности воды, чтобы дать волю своим рвущимся от вакуума легким. Море было горбатым, с вихрами пены на волнах, свинцово-недовольное моим появлением… Но у него меня забрали. Загнали, как преступника, нарушителя, изгоя. Быстрые катера маневрировали слаженно: видимо, охотники были опытнее, чем предыдущие. В попытке спастись стая рассыпалась, сходилась, но все наши действия не приносили успеха. На белом катере стоял мужчина в черной бейсболке. Неторопливо, без суеты он подносил ко рту рацию и отдавал своим людям команды, предупреждая все наши хитрости. Я понял, что загоняют в ловушку именно меня, когда стая почти одновременно разноголосо прокричала мое имя. Я Азу (если быть близким к человеческой речи). Азу, белый дельфин. Первые три дня я бился в бортики бассейна, думая, что их можно разорвать, как прозрачную пленку на поверхности воды. Я задыхался от тесноты до помутнения в уме. Встревоженные люди наблюдали за мной с недоумением и опаской. Так продолжалось до тех пор, пока я не почувствовал возле спинного плавника тонкий укол дротика. Последнее, что я увидел — того самого человека в черной бейсболке. Потом сознание мое помутилось, смазывая реальность вокруг в мутный, тяжелый сон. Я успел рвануться к бортику, нацелившись на человека, но тот даже не дернулся, опуская ружье. Он не боялся меня.

***

Я всегда жил вместе со стаей. Именно вместе, но не в стае. Нелепый белый цвет моего тела мельтешил в темной воде, распугивая рыбу и привлекая ненужное внимание. Потому мама всегда просила меня отплыть в сторону на охоте. Мои серые соплеменники загоняли стаю мелкой пугливой рыбки в тупик и удерживали до тех пор, пока каждый из нас в порядке очередности не ворвется в эту серебристую круговерть добычи и не наестся досыта. Питаясь как все, я считал себя нахлебником. А потом как-то услышал подтверждение этому от ровесников. С тех пор маме даже не приходилось меня просить — я всегда был поодаль, наблюдая за стаей со стороны. Так и учился охотиться самостоятельно. Если мне удавалось ухватить зубами серебристое тело ставриды, я радовался, взмывая над водой, поднимая фонтан брызг. Иногда я просто похрустывал крабьими панцирями. Мне не нравятся их толстые защитные доспехи на вкус, но, будучи голодным, не приходится привередничать. А людям я всегда был благодарен. За что? Только благодаря им я выжил, стал сильным и не умер от голода. Их неуклюжие огромные сооружения, что бороздили моря, всегда вызывали во мне странную жажду обогнать серый стальной корпус, демонстрируя свою ловкость и мощь. Прокричать в прыжке: «Нет никого сильнее и быстрее, чем я!» И они восторгались, собираясь поглазеть на меня. Указывали на меня, подносили к глазам фотоаппараты, камеры, телефоны — все, что может запечатлеть мое белое тело, которое я игриво выбрасывал из воды. Близко я не подплывал. От их творений дурно пахло. Какой-то странный липкий запах, плавающие предметы с суши — все это очень настораживало меня. Но однажды я увидел, как люди охотились. Это было одно из тех странных сооружений, и оно которое тащило за собой сеть, в которой трепыхалась рыба, огромное количество. Тогда я подумал, что ничего страшного не случится, если я съем немного их добычи, и впился в сеть зубами. Так и висел, поспешно поедая их улов. День был неудачным, я был голоден. Чувство голода сильнее, чем чувство вины. Я ожидал наказания, потому насыщался, даже задыхаясь. Второго такого шанса мне могло не выпасть. Но никто меня не наказал ни в тот раз, ни в последующие. Я благодарил за это людей, как мог. Подплывал поближе к борту, кувыркался и резвился, сытый и благодарный за угощение… В бассейн мне тоже кидали рыбу. Мертвая, она опускалась на дно неподвижно и уныло, символизируя мою угасающую надежду вновь обрести свободу. Теперь меня кололи шприцами, говорили о чем-то, а я был как будто отдельно от собственного тела, в мире собственных, уже далеких, воспоминаний. Люди перемещались по морю на разных кораблях, катерах, лодках. Я скоро научился различать их даже по шуму винтов. Вот повизгивает, повышая обороты, маленький винт катера или моторной лодки. Там любопытные и смешливые туристы или рыбаки-любители, что ловят немного рыбы хитрыми крючками. Сколько бы я ни крутился около них — угощение бывало редко. Да и стыдно выпрашивать у тех, кто добывает свою пищу так же медленно и тяжело, как и я сам. Тяжелыми увесистыми ударами режет воду грузовое судно. Оно огромно, с поросшим ракушками корпусом, от него пахнет чужими, неведомыми мне морями. Корпус его под весом чего-то с суши глубоко погружен в воду. Люди только фотографируют, смеются, указывают пальцами. Можно поплавать с ним наперегонки, но с точки зрения моего желудка грузовое судно не привлекательно. А вот настоящий кормилец — это судно с чуть приглушенным шумом винта. За ним тянется сеть — огромный мешок, где я могу разжиться пищей и наесться до отвала. Главное в таком пиршестве — самому не угодить в западню. Но пару раз увернувшись от захлопывающейся ловушки, я понял, что надо четко знать, когда подходить к еде: хватать побыстрее и наедаться, пока люди не вытащили всю рыбу на палубу. И я хватал целиком, откусывал половину. Наверное, меня за это очень ругали люди в мешковатой робе, что деловито тянули к себе добычу. Я хмелел от количества пищи и совсем не контролировал себя. В таком занятии я был не один. Воровали мы стаей. Наваливались на беспомощно бьющуюся в сетях рыбу, хватали жадно. Во время такой «охоты» я и познакомился с Ией. Она появилась в море чуть позже, чем я, и по характеру была очень мечтательна и рассеянна. После того, как я вытолкал ее из ловушки, мы часто плавали вместе, обмениваясь всякими глупыми размышлениями, показывая любимые места, заплывая в гроты. Я ловил для нее рыбешку, раскусывал крабов и мидий, вспугивал целые стайки креветок. Находил поля разноцветных водорослей, которые ритмично покачивались в такт течению, как бескрайнее море немых танцоров. Ия пела под их мерные движения странные песни, а мне очень нравилось. Она всегда любила звук. Заплывая в грот, она высовывала свой серый нос из воды и кричала всякие глупости, вслушиваясь в гулкое эхо. — Азу, мой добрый друг, пойдем! Нам хорошо с тобой вдвоем. Азу, дельфин мой самый смелый, а чтоб заметила я — белый! — часто тараторила она в гроте, и окончания слов сливались в смешную песенку. Я вторил ее имя, вливаясь в какофонию звуков, и задыхался от счастья, будто не хотел разрывать эту пленку у поверхности воды, которая искрилась нашим серебристым настроением. Где ты, Ия? Увижу ли я тебя?

***

Я нехотя вернулся в собственное тело, что опять было заключено в ненавистный синий бассейн. Мои инстинкты заставляли меня плавать и дышать, чтобы сохранять мою, ставшую никчемной и мучительной, жизнь. Он стоял на краю бассейна, скрестив руки на груди, и смотрел на меня мрачным тяжелым взглядом. Я застыл напротив, разглядывая его в деталях. Жалкое создание. Даже самые сильные и ловкие из людей, попав в море, становятся испуганными и беспомощными. Я хотел бы вырваться на гладкую поверхность за бортиком, сорвать его в этот убогий бассейн, увлечь на дно и увидеть в его глазах отчаяние и страх хотя бы на миг. Убивать не стану. Нет, он не пища, не враг, мне это ни к чему, но я хотел бы быть сильнее, чтобы внушить ему опасения, как это делают взрослые дельфины в стае. Он должен увидеть, что я сильный и опасный. Я приготовился и напряг мышцы… Мощный взмах хвостом удался на славу! Второй, третий — я вырываюсь из воды, устремившись к его ногам, но тут происходит нечто, что делает мой рывок смазанным, неловким, неуклюжим. Я слышу человеческий голос, полный отчаяния: — Папа! Папа! Уходи! Это человеческий детеныш, я знаю. У них всегда голоса тоньше и пронзительней, как будто они умеют вложить в них все эмоции, что доступны людям. Что я услышал за эти доли секунды? Я вспомнил состояние уверенности и защищенности, когда гнался за плавником мамы, стараясь не отстать от нее в стае; зов меня по имени ее голосом; увидел раненого брата, которого надо вытолкнуть на поверхность, чтобы он глотнул воздуха; услышал отчаянный зов стаи за секунду до того, как я угодил в западню. Хаотичными рывками погасив скорость полета, я неловко шлепнулся на твердую поверхность у его ног, а затем шумно и грузно укатился обратно в бассейн. — Папа, будь осторожней! Вайт очень опасен пока… — продолжал детский голос, приближаясь. Я наблюдал за ней через смазывающую реальность поверхность воды. Она не такая, как все. Люди ходят вертикально, опираясь на две конечности, девочка же передвигалась на странном человеческом изобретении с огромными колесами. Почему? Я рассматривал ее худенькие, слабые конечности, белые, как моя шкура, большие голубые глаза с капелькой взрослой тревоги и непонятной грусти, и терялся в догадках. Люди думают, что сложно понять друг друга без лишних слов. Неправда. Если бы они осознавали, что, утратив привычку жить в стае, разучились говорить друг с другом без слов, то непременно задумались бы об уровне своего общения. Мне не составляло труда понимать своих соплеменников и любых мыслящих существ, потому что я не был одиночкой. Я часть общины, что мыслит коллективно. Я часть того, что люди называют стаей, совершенно утратив значение этого понятия. — Папа, ведь Вайт здоров? Он просто тоскует по воле? — девочка приблизилась к моему сопернику. — А мы не можем его отпустить? Ведь у нас много дельфинов, разве мы не можем освободить всего одного? Он такой красивый и гордый, потому что белый. Ты сам говорил, что белый — цвет чести и благородства… Мой соперник внезапно как будто ощутил дикую усталость, потерял стержень, размяк, опустившись на корточки перед девочкой. Он бережно взял в свои руки ее маленькие ладошки и долгим внимательным взглядом смотрел ей в глаза. Мне пришлось высунуть нос, чтобы убедиться: он говорил с ней молча, на языке стаи. — Я не могу его отпустить, солнышко. Он поможет нам вылечить тебя. Мы поедем все вместе в большой красивый город, там Вайт перейдет в руки к очень хорошему хозяину, а тебе сделают операцию, и мы все, хоть и отдельно друг от друга, будем счастливы, — говорил он, и у меня появлялось ощущение, что я выталкиваю его из глубины моря на поверхность за воздухом. — И я больше не увижу Вайта? — дрогнувшим голосом спросила девочка. — Ну что ты, солнышко? — усмехнулся мой соперник. — Вайт очень талантлив! Мы придем на его выступления, и ты посмотришь — он будет самым популярным дельфином на побережье. — Папа, я так хочу увидеть его выступление! — восхищенно прошептала девочка. — Я же успею, если мне сделают операцию? Я буду жить чуть дольше и увижу? Я не выдержал, медленно подплыл поближе, впитывая боль сказанного в себя, как делает стая, когда болеет один из ее дельфинов. И я увидел, что мой соперник быстрым жестом утер влагу, покатившуюся из глаз. Он стеснялся и боялся этой слабости, хотя совершенно не боялся моей силы. — Солнышко, ты будешь жить так долго, что увидишь все-все трюки, что разучит Вайт, — уверенно пообещал он девочке и перевел на меня тяжелый взгляд. Этот взгляд напомнил мне нашего вожака. Мощный, опасный и властный. Он принимал решения за всю стаю. Он знал и умел все, что нужно было дельфинам. Его власть, воля — закон для выживания. Он всегда был жесток и хладнокровен. С его силой было тяжело спорить. Я подчинюсь тебе, человек. Не потому, что ты сильнее, а потому, что мы должны вытолкнуть на поверхность за глотком воздуха эту девочку в коляске.