Лампа

Меня колотит истерика – самая натуральная истерика с приступами смеха и рыданий. С похорон прошло несколько дней, а может и недель, я не знаю. Большая квартира вдруг опустела… Раз, и всё пропало. Кажется, что купленные месяц назад бронзовые слоники повесили хоботы в беззвучной скорби. Похоже, я снова отрубаюсь, потому что мне кажется, что в комнату вбегает Аня и, смеясь, волочет нас на улицу. Её длинные волосы заплетены в две косы, а глаза, вечно живые и добрые, сияют детским озорством. Мы идём в парк, точнее в его лесную зону и играем там в снежки, лепим снеговиков, и весело смеёмся. Мы с Наташей затеваем снежный бой. Катюша бежит к нам, но спотыкается и падает лицом в сугроб. Аня смеётся, мы тоже. Подъезжает мерс Алексея, и мы весело гудящей кучей загружаемся внутрь. Лёша смеётся над нашим видом. Мы едем в магазин, а потом домой, где мы с Аней делаем праздничный пирог, не знаю в честь какого праздника, но у нас праздник, каждый день, проведённый в этой семье праздник. Я опять просыпаюсь от собственного крика, рядом сидит тётка Матрёна и гладит меня по голове и плечам. Я медленно поднимаюсь, мельком отмечаю, что подушка мокрая от слёз, но меня это не волнует. Мы отмечаем 9 дней. Потом приходят люди из опеки. Я боюсь, что сестрёнок отправят в разные приюты, нет, я боюсь, что их отправят в приют. Но Матрёна Алексеевна улаживает этот вопрос. Она возит комиссию из опеки к себе домой, сама ездит везде и собирает справки. Я почти не выхожу из квартиры, сестрёнки висят у меня на руках. Им не стали врать, про то, что родители уехали, что они вернутся и прочая чушь, родители бы не одобрили вранья, по этому девочки буквально цеплялись за меня, и я была этому рада – хоть кому-то я ещё нужна… Наверное, тогда я научилась быть бесстрастной, когда больно до крика, и весело смеяться, когда наплевать на всё и всех. Сейчас не надо быть сильной для сестрёнок. Я вспоминаю, как мама Аня напускала на себя грозный вид и ругалась, находя «своих девочек» утром в одной кровати. Эти воспоминания заставляют улыбаться сквозь пелену горьких слёз. Единственное, о чём я жалею, что не назвала вслух круглолицую Анюту мамой, а подтянутого Алёшу папой. После всех формальностей мы покидаем большую, но уютную квартиру и переезжаем к Матрёне в деревню. Я возвращаюсь в поселковую школу. Жизнь потихоньку налаживается, девочки перестали рыдать, когда я ухожу из дома, а я научилась улыбаться и даже искренне. Дом бабки Матрёны не похож на прочие деревенские избы. Здесь нет занавесок на дверях, нет половичков и прочей мелочевки, характеризующей крестьянский быт. Дом одноэтажный, хотя на чердаке есть вполне пригодные для проживания две комнаты и полноценный подвал. В доме три комнаты, не считая зала – полукруглого помещения с телевизором, диваном и шкафом с красивой посудой, из которого ведут двери в комнаты и просторную кухню. Комнаты обставлены по-деревенски разномастной, но добротной мебелью. Кухня тоже вполне современная – микроволновка, хлебопечка – всё это наши подарки. Когда я смотрю на эти вещи, то вспоминаю, как выбирались и покупались подарки для бабушки Матрёны. Короче: обстановка в доме соответствует характеру бабки, а её характер можно описать: Есть женщины в русских селеньях, их бабами нежно зовут, Слона на скаку остановят И хобот ему оторвут. Оно и понятно… её муж воевал, потом долго болел и умирал долго и мучительно. Лёша тогда был ребёнком, и Матрёна научилась много зарабатывать в условиях деревни. Сельчане бабу не любили. Она не сплетничала с остальными соседками, не делилась свои секретами, а просто работала и растила сына, и, надо сказать, вырастила достойного человека. Эта женщина любила не разговорами и лаской, а конкретным делом, что заставляло с ней считаться даже ненавидящих сельчан. А ещё, Бурова всегда говорила и делала то, что считала нужным, её слова не расходились с поступками, и никогда никого не боялась. Я нагрузила себя делами по дому, учёбой и сестрёнками, что бы не свихнуться. Помогло. К весне я ожила, правда рана заживёт не скоро, но боль притупилась и не режет, когда я вижу в глазах Наташки добрые искорки как у отца, и озорство у Катюшки в уголках глаз прячется так же, как у мамочки… Я больше не вздрагиваю от так похожих на них улыбок и начинаю замечать окружающий мир. А мир-то великолепен! Мне начинает нравиться один парнишка. Он на год меня старше, тихий на фоне остальных, но он старше меня на год. Вообще местные ребятишки меня не очень любят. Так уж вышло, что я, совершенно случайно, стала лучшей ученицей. Конечно, на фоне сельских ребят я нефигова так выделяюсь: манерами, знаниями, целями. В своё время отец научил меня играть на гитаре, и как-то так получилось, что я попала на областной конкурс по самодеятельности от нашей школы, и это не прибавило мне популярности. Да даже над моим именем смеются, коверкая его в разных направлениях. И кто надоумил моих биологических родителей назвать меня Евлампией? Теперь понятно, какими кличками меня наградили ребятишки? Единственный, кто со мной общается, это Георгий Гунько. Да-да, тот самый парень, который мне очень сильно нравится. - Ева! Ева! Смотри! – громко кричит Катюша. Мы ходим по лесу в поисках земляники. На самом деле, для ягод ещё рановато, но погода такая замечательная, что бабка своим непререкаемым тоном велела нам отправляться в лес, гулять, а в нагрузку всучила нам корзинки под ягоды. Я подхожу к зовущей девочке и вижу щенка, лапки которого неестественно вывернуты. Малыш явно породистый, но из-за слоя грязи непонятно какой породы. Я провожу рукой по спутанной шерсти, щенок вздрагивает и приоткрывает мутные от боли глаза. К нам подходит Наташа. - Что за крик? Ой!.. Что это с ним? - Похоже, лапки сломаны, - говорю, примериваясь положить несчастного в корзину так, что бы причинить ему как можно меньше боли. Мы с Наташей стаскиваем с себя ветровки и укладываем в корзинку, потом я очень аккуратно кладу туда щенка. Он скулит и дрожит от боли, бедняжка… Дома тётка Матрёна помогает нам отмыть найдёныша, а утром я везу его в город к ветеринару. У щенка оказываются вывихнутыми все суставы лапок и трещина в ребре. Доктор подтверждает мои догадки – это Лабрадор, только не кондиционный. Присмотревшись, я вижу белые шерстинки на шее и вокруг глаз. На семейном совете решено оставить малыша и назвать Анхель.