Человеческая жизнь всегда была настолько хрупкой? Прозрачным стеклом, рассыпающимся сквозь пальцы песком.
~
Мир рассыпался паззлом, кусками разбившейся красивой вазы: не собрать заново, лишь склеить искусственно, с трещинами и дырками. Молнии сетью разрывали небеса, земля под ногами дрожала от ударов огромных капель, всё вокруг рушилось обломками, на руках были красные реки, на щеках — солёные океаны. Прижимая ладони к ране так сильно, как это возможно, Люси кричала, драла глотку, в душе надеясь, что всё это — не правда. Боль сдавила сердце тисками, руки по локоть в чужой крови, а рядом — сталь, одиноко отражающая свет единственного фонаря. Она умерла. Попытки Люси спасти её были больше похожи на попытки оживить Франкенштейна: глупые и никчёмные. Дело сделано, и никакие силы придуманных Богов не вернут того, что было. Люси жалела; забыла, кто она, видя лишь тело перед собой, бездыханное и уже никому не нужное. Голос сорван и саднит, голова вот-вот взорвётся, и всё, что она знала, всё, о чём думала: «Ты убийца, Люси Хартфилия». Так же, как и твой отец. Она была права.«Дети — те же родители, только меньше».
Как жизнь привела Люси к этому моменту? Она ведь не хотела её убивать, не хотела — желала лишь спасти себя, не навредив, нокого ты обманываешь, Люси?
И ещё один протяжный, опустошающий вопль, будто зверский, после которого ломаются стержни изнутри. Руки сами отпускают рану, и кровь рекой струится, опустошая сосуд. Смотря, как жизнь покидает тело, Люси видит стекло раскрытых глаз, в которых больше нет ненависти: оттуда на неё пустыми глазницами смотрит смерть. Попытавшись встать, она видит сквозь плёнку разведённых красок в глазах, как вдалеке две девочки, когда-то бывшие её подручными, идут сюда, за руки ведя их воспитателей. «Я не могу оставаться здесь».не могу, не могу, не могу
а Люси заслужила.
Кто мог предсказать такой исход? Кто мог подойти к Люси и сказать, что однажды ты убьёшь? Это так глупо, так нереально, но так правдиво, по-настоящему смешно, если не грустно. Обняв колени, она возводит стены вокруг себя, делается замком, несокрушимым, вечным, протыкающим пиками башен облака. — Люси, будь сильной, — говорила всегда мама, и Люси не понимала, зачем. Какая может быть опасность в стенах дома, где есть мама? Но в тот день будто весь мир порушился карточным домиком, перевернув жизнь маленькой Люси. О чём они спорили? Кажется, о Люси?Как обычно.
Отец был не из тех, кто терпит непослушание: как по команде, щелчку пальцев, всё должно быть сделано максимально быстро, без лишних эмоций и слов, не усложняя. Желательно.Обязательно.
С того дня Люси помнит лишь обрывки воспоминаний, вырванные страницы, порванные картины, что никак не могут собраться воедино. Это раздражает, но значительно облегчает ей же жизнь: а вдруг всё действительно по вине Люси? — …как же я устал! — кричал отец, размахивая руками. Его голос был пилой: скрипящий и громкий от ярости. — …как же ты надоел! — не прекращала повторять Лейла, но голос её был не таким уверенным: больше напуганным, отчаявшимся. Жить так, как будто тебя в любой момент могут ударить, надоедает, вытягивает по ниточке все нервы, лишая выдержки. Люси понимала мать, как никто другой. Понимала, почему мама решила всё это высказать, и почему сейчас её голос подрагивает, будто надломленный. Во время ссоры Люси была за столом, доедая ужин, но внутри после каждого выкрика её маленький мир ломался, будто от ударов пушечных ядер. Будучи ребёнком, она видела всё, что происходило в этой семье: проницательность помогает увидеть в улыбке боль, в крике — мольбу, в объятии — холод. Маленькая Хартфилия лишь надеялась, что эта ссора закончится, как и все обычные, но, кажется, мать в порыве выкрикнула что-то обидное, что-то, что ни в коем случае говорить было нельзя, и Джудо настолько разозлился, что побагровел, сжимая стол до хруста осыпающихся щепок. — Не смей меня так называть! — процедил он, вставая. Люси перепугалась, падая под стол, когда Джудо ударил по нему так, что вся посуда на поверхности подпрыгнула и что-то, упав, разбилось. Но отца это не остановило: он всё наступал, ослеплённый ненавистью, зажжённый ею подобно факелу, а Лейла, испуганная, думающая про маленькую дочь, схватила единственное, до чего дотянулась: нож, но Джудо выхватил его, что-то говоря ей шёпотом, на телепатическом уровне вгоняя в ужас. Лейла лишь смотрела: неотрывно, внимательно, и в глазах плескалось нечто непонятное, доселе невиданное. Она шепнула. Что-то тихое, не дошедшее до ушей маленькой Хартфилии, но этого хватило, хватило для того, чтобы Джудо, потерявший рассудок, замахнулся рукой и проткнул грудь своей жены. Люси видела. Видела всё: брызги крови, жизнь, что фантомным потоком покидает тело её матери, родной души, маленького острова тепла и бесконечной любви в океане безумия, и не ощущала себя. Рот раскрылся, слёзы стекали крупными бисеринками, а отец сидел, замерев статуей перед остывающим телом, и Люси возненавидела его, возненавидела до всполохов боли в груди, до красной сетки лопнувших капилляров в глазах, и, видит бог, она бы убила его собственноручно, вонзила бы этот нож прямо ему в глаз, купалась бы в его крови, спала с его трупом, если бы не... Джудо взвыл: закинул голову, издавая рёв, заставляя Люси заткнуть уши и забиться подальше. Нож всё ещё был в его руках и буквально за миг проткнул крепкую грудь хозяина. Люси закрыла глаза. Дышала на раз-два. — Лю…си, — прошептал отец, но голос был другим: более женственным и детским, таким, будто Люси его где-то слышала и хорошо знала. — Люси, — увереннее и твёрже, и волна мурашек взбудоражила затылок Хартфилии, и руки вмиг ослабли, и страх, страх, страх, снова он. — Я убью тебя, Люси-и-и!!! — яростный вопль, подобно сильному ветру, ударил ей в лицо, и она тут же подняла голову, закричав, но ничего не увидела: ни родителей, ни дома, ни обладателя голоса. «Просто сон…», — пронеслось в голове, когда взгляд скользнул по обросшим мхом кирпичам. Это конец всему. Конец выдержки и, как итог, всей жизни. Она никогда не даст Люси уснуть: будет приходить во снах, преследуя, до конца жизни, если жизнь не закончится раньше. Будет слой за слоем сдирать с Хартфилии кожу, пока она не сдастся, не сломается веточкой.Я заслужила.
~
Нацу шагал по площади, набив щеки конфетами, в одной руке держа уже подтаявшее шоколадное мороженое, а во второй — руку няни, которая, мило улыбаясь, здоровалась со всеми, кто, показывая почтение, поздравлял маленького принца с днём рождения. Принц же лишь кушал сладости, не смотря на людей, потому что надоело говорить одно и то же слово весь день, и улыбаться тоже надоело — челюсть сводит. Няня говорит, что надо показывать ответное уважение, давать понять, что ты любишь свой народ, но Нацу пока слишком мал, чтобы понять суть этих вещей. Вокруг царило веселье: люди радовались, празднуя выходной в честь дня рождения потомка их великого Короля танцами, играми и выпивкой. Повсюду играли дорожные музыканты, отбросив колпаки для денег, наслаждаясь тем, что они создают музыку, посвящённую Его Величеству и сыну Его Величества, и никакие деньги не сравнятся с этим удовольствием. Нацу смотрел на всё вокруг и знал, что в большинстве своём это уважение не ему, а его отцу, и принимал это, думая, что в будущем он будет таким же прекрасным правителем. Любовь народа — вот, что является показателем правильного правления. Этот урок он усвоил уже давно, едва ли не с рождения. — Господин Нацу, не хотите потанцевать? — предложила няня с улыбкой, потянув его в сторону кучки танцующих, на что Нацу решительно помахал головой, делая шаг назад. Не сейчас. Отец не поздравил его, они даже не виделись, поэтому никакого праздничного настроения нет. Няня понимает это, и отказ принимает с тоской в глазах. — Извините, — виновато произнёс он. Она очень хочет помочь ему, пытается подарить всю свою любовь, но всё, что она может — провожать взглядом уходящего принца, и, как бы печально это ни звучало, няня никогда не заменит мать. Нацу шёл в противоположном от веселья направлении: там, где тише, где нет радостных лиц, с шумом провожающих его слишком маленькую персону, где можно переосмыслить своё поведение. Это его десятый день рождения, юбилей, важный день, а отец даже не вышел, чтобы поздравить его. Всё, что он слышал с утра: «Господин Нацу, отец вас любит», «Господин Нацу, не печальтесь, ваш отец сейчас очень занят, но он не забыл о вашем дне рождении», «Господин Нацу то», «Господин Нацу это». Это действительно раздражает и вгоняет в тоску одновременно. Он мог хотя бы выйти и сказать эти несчастные два слова сам, притвориться, что помнит, как выглядит Нацу. Но он не сделал этого. От досады маленький принц выкинул мороженое в канаву: сладость стала противно горчить. Злость семенем поселилась в сердце и питалась каплями злых мыслей, о которых Нацу не мог перестать думать. Пнув камень, лежавший на дороге, он поднял глаза и не понял, где находится. «В этой части улиц я никогда не бывал», — пронеслось в голове, когда он осмотрелся. Это был тёмный переулок, — холодные кирпичи, как вечные свидетели немого краха, отсутствующими губами перешёптывались в голове девочки, слепыми глазами смотря на неё со всех сторон, — повсюду были протекающие трубы, звенящие каплями воды, и из самой черни, в сердце тьмы, Нацу услышал еле уловимый шёпот. Будто Смерть звала его, шёпот был на уровне подсознания, но реальный. Дрожь прошлась по позвонкам, затмив сознание Нацу дымкой, и он, будто очарованный, пошёл вперёд. С каждым шагом страх в сердце разгорался: сначала был простой спичкой, но превратился в целый пожар. Ноги еле ощущались, во рту скопилась слюна, сердце билось в горле, но детское любопытство может пересилить всё. — …сти, прости, прости, прости… — донеслось до ушей. Дойдя до источника, Нацу увидел комок из грязной одежды, болотных волос и чего-то красного на оголённых руках, что с силой прижимали к груди колени. Это девочка: плечи слишком хрупкие, волосы длиннее мужских. Сумбурное и непонятное ощущение разлилось в груди Нацу тёплым молоком: такое чувство бывало, когда он находил брошенных котят. — …сти, прости, прости, прости… — продолжала она и, не видя ничего, смотрела вперёд. — Э… эй, — потянув руку, позвал он. Никакой реакции: бесконечные «прости» всё ещё лились вечным потоком. Дотронувшись до кожи, он отшатнулся: ледяная. Волосы клоками свисали ниже плеч, и Нацу вспомнил про вчерашний ливень и молнии. — Неужели ты просидела здесь столько времени?! — спросил он и, не дожидаясь ответа, снял с себя верхнюю одежду, закинув её на чужие плечи. В голове Нацу было сплошное месиво из вопросов, волнения и страха. Столько чувств, столько несказанных им слов висели в воздухе, не доходя сквозь оболочку этой маленькой девочки. Казалось, она существует вне времени и пространства: такая одинокая и хрупкая. Опустившись перед её лицом на колени, пытаясь привлечь внимание, он тут же упал: холод её глаз будто снёс его, оттолкнув. Увидев разбитую скулу и порез на лбу, ещё покрытый запекшейся кровью, Нацу не мог поверить в то, что сидит перед ним. Взгляд её был пустой, она не видела его, не ощущала его касаний, не слышала слов. Он не мог пробиться сквозь толстое стекло в радужках её глаз. Нацу растерян. Всё, что имело значение — что с ней произошло. — Господин Нацу! — вдруг охнули где-то сбоку. Няня, видимо, потеряла его, а Нацу потерял себя. — Слава Богам, с вами всё в порядке! — взволнованно лепетала она, но, как только увидела девушку, скривила рот. — Прошу вас, Господин Нацу, отойдите, она может быть заразна, — и взяла его под локоть, помогая встать и уйти прочь. Но маленький Господин упёрся ногами в землю, смотря на неё пламенным взглядом. — Мы должны ей помочь, — твёрдо отчеканил он, убирая руку. Впервые за долгое время он может воспользоваться полномочиями принца, на которые у няни не было ответа, и помочь кому-то.На самом деле пытаясь помочь себе.