Немой приговор

Сосуд пуст.

~

Всё это слишком. Слишком много вопросов в голове, слишком непомерен груз вины (откуда?), повисший на хрупких детских плечах, слишком тяжек обет молчания, ибо некому всё это высказать. Некому рассказать, показать, довериться, потому что один. Один на поле боя и брани, где сталкивается «нужное» и «желаемое», не являясь никогда одним и тем же. Нацу смотрит на подрагивающие во сне ресницы, ведёт взглядом ниже, до кончика аккуратного носа, припухлых губ, которые по жанру должны быть алыми, но по факту — синие, и не понимает, почему она, за что и как. Он не может представить ни один сюжет, оканчивающийся подобной картиной. Пытаясь поднять её с земли, поддерживая за локоть, Нацу пальцами чувствует лёд кожи, но Люси — ничего. Пустота глаз всё ещё клиньями врезается в сердце, «прости» становится мантрой, утешительной молитвой от бед и горестей, но только кому она? Нацу зовёт её, Нацу трёт её щёки ладонями, согревая, Нацу не знает, как быть, не знает, что делать, Нацу боится и заново пытается позвать её, снова и снова. Нацу думает, что всё это, возможно, сумбурно, необдуманно и быстро, но тут же осекается, видя, как её брови хмурятся во сне до морщинок меж них, и, подлетая, меняет полотенце на лбу. Аккуратно промочив ткань, не сильно выжимая, с нежностью, доселе не виданной, Нацу обмакивает покрывшийся холодной испариной лоб, почти не дотрагиваясь до царапины, разбитой брови и скулы, ведя точечно, и параллельно думает, почему же он не дал выполнить эту работу няням. И никогда себе не признается в том, что хотел быть первым человеком, которого она увидит, проснувшись. Нацу чувствовал дрожь её тела, видел осунувшееся лицо, мешки под тусклыми, потерявшими жизнь, глазами, и, господи, хотел ли он чего-то больше, чем увидеть её живой? Красочное детское воображение рисует красивую девочку с волосами цвета солнца, тянущую руки вперёд (к нему), зовущую к себе, с широкой улыбкой и без единой царапины на лице. Но в реальности — он держит под локоть оживший труп, и от этого сердце разрывается, обливается кровью, мечется в груди раненым зверем.

Глупый сын короля.

/ Няня сообщила о королевском молчании в ответ на приход неизвестного гостя, но Нацу сквозь весь замок услышал его презрительное фырканье и благодарно кивнул, на что няня удалилась, оставив юного Господина наедине со спящей девочкой. Нацу бы с удовольствием подумал о том, как отцу на него плевать, но сегодня не тот день. Совсем не тот. Сердце ребёнка нерешительно: прыгает туда-сюда, не в силах найти себе место, свою роль, задаваясь вопросом «а для чего я существую?». Нацу никогда не мог ответить ни на один из таких, возникающих в слишком любознательной голове, но детство на то и детство: он и не заморачивался. Жил себе, да и жил: кушал сладости, пакостничал, когда ему бывало скучно, убегал из огромного неприступного замка в поисках друзей, родственных душ, и всё, что его беспокоило временами — тоскливое одиночество, крысой поселившееся в груди. Скребёт и помечает каждый сантиметр внутри Нацу, напоминает о себе в моменты слабости, грусти, и никому его не понять, не прижать к груди, погладив по голове, некому отругать, любя. И стала ли Люси спасением? Маяк во тьме, полярная звезда личного пользования: только для Нацу?

Тысячи вопросов порождали другие вопросы. Слабый Нацу. Глупый Нацу.

Юный Господин просидел перед постелью спящей весь день, жадно ловя каждый её вздох (где-то на подкорке сознания боясь, что он последний), движение щёточек ресниц, капельки пота, стекающие по виску к скуле, и сознание, казалось, вытекало из ушей радужной патокой. Встав, Нацу медленно, мягко ступая на дощатый пол, подходил к Люси. Мысли были пусты, тело — пух, сознание — формальность, иллюзия. Весь мир, вся Вселенная сузилась до тонкой руки, выглядывающей из-под одеяла, как-то по-детски и уютно сжимающая его край, как единственное спасение.

Я хочу помочь тебе.

Пелена застилает мысли: ничего разумного в голову не лезет. Наклонившись к ней, он дышит часто-часто, и воздух вокруг них становится единым, одним на двоих. Нацу с серьёзным взглядом скользит по царапинам и порезам на её лице, смотря на корки свернувшейся крови и как-то отдалённо думает, что сдирать их будет очень больно. Зелёные искры следуют от скулы к подбородку и ниже, пока не останавливаются на огромных синяках на шее, и дрожь проходится по позвонкам. Глаза удивлённо расширились, руки как-то напряглись, сжимаясь в кулаки, и он еле сдерживал себя, чтобы не пойти и найти виновника всего этого прямо сейчас. Но в момент, когда нос гостьи начинает хлюпать, Нацу вскидывает глаза на неё и видит, как предательская слеза скатывается с уголка глаз. Сознание пустеет, уступая место тревоге и волнению. — Стой, — шепчет он, чувствуя трепетание сердца от страха, — не плачь, — и руки как-то неловко двигаются, то ли пытаясь смахнуть слезу, то ли раздавить лицо. — Пожалуйста, не плачь, — повторяет он, но она не реагирует: не слышит, всё ещё спит, всё ещё где-то там, в своём кошмаре, личном Аду, где каждые шесть кругов повторяется одно и то же, снова и снова. Слёз становится всё больше, лицо искажается, брови хмурятся, а Нацу растерян и потерян. — Что мне… — начинает он, но тут же видит её ладонь, такую хрупкую, хрустальную, и хватает её, сжимает так сильно, как может, передавая всё своё переживание-спокойствие ей.

Услышь.

Сначала это не помогает: слёзы текут, губы поджаты, пот течёт, но Нацу верит, верит, что поможет, хочет верить, и бывает ли что-то сильнее веры ребёнка? Люси успокаивается. Перестаёт плакать, дыхание выравнивается, и в момент, когда она слабо, совсем неуверенно, но всё же сжимает ладонь Нацу в ответ, он верит, что никогда не был счастливее.

Ты стала исцелением.

Глубоко вздохнув, Нацу неловко смахивает с ресниц влагу, и никогда не признается себе в проявленной слабости. Он так и сидит до утра рядом с её кроватью, уснув в неестественной позе эмбриона на полу и с по-детски дурацкой улыбкой на губах. Он смог помочь. Он развеял страх и смуту из чужого сердца. И если он смог сделать это с ней, то, может быть, у него всё-таки выйдет сделать это с собой?

~

Дыши.

Люси в темноте. Чернь проникает внутрь, впитываясь кожей, лавой протекая по венам, заражая. Её глаза закрыты, и она не видит, как висит в пустоте, подвешенная невидимыми нитями. Она лишь чувствует запах крови и гнили, слышит голоса и теряется где-то на границе страха и безумия. Сердце сжато, стучит часто, будто кроличье, но дыхание её глубокое, мерное. Что-то обдало ступни холодом, и Люси распахнула глаза, посмотрев. Под ней была тропинка, ведущая вперёд. Тело налилось тяжестью: она обрела себя и, запнувшись, чуть не упала, удержав равновесие. Ноги будто не её, тело — сосуд, а сознание билось о стенки, напоминая о себе резкими картинками, будто оборванной киноплёнкой. Сделав пробный шаг, который оказался не таким трудным, Люси пошла вперёд, медленно, пытаясь совладать с собой, с тем, что внутри неё, и вздохнула, выдыхая протяжно и долго. Легче не стало, но она будто опустошила себя, давая место чему-то новому. И шагала, неуверенно косясь по сторонам, где была та же чернь. Внутри неё распустился гнилой цветок: лепестками упирался в рёбра, царапая, оттого трудно дышать; он белоснежный, нетронутый, но Люси окропила его кровью, сделав красным, замарав его, испортив. «Убийца». Люси замерла. Вскрик застрял в горле комом, она сжалась в клубок, зрачки судорожно забегали по сторонам, сердце билось в горле. — Тут… кто тут? — сухим голосом спросила в пустоту, но ответом было затяжное молчание. А Люси готова была исчезнуть, лишь бы не узнать, кто это, лишь бы ошибиться, прогадать, потому что голос чертовски знаком, слишком въелся в память, отпечатавшись в подкорке мозга, и её навеки мертвые глаза выжглись на сетчатке, и Люси, не выдержав своего веса, упала на дрожащих коленях. Память возвращалась более осмысленно: медленно, тягуче, смакуя страданиями Люси, будто виски. Плечи её подрагивали, взгляд в землю, я виновна, я виновна, это все моя вина! «Люси».

Твои руки в крови.

Боже. Голос был настолько близко, будто ей прошептали в самое ухо, и при этом со всех сторон, и она вскинула взгляд слезливых глаз. В двух шагах от Люси стояло зеркало. Одинокое, тёмное, во весь рост, и, приглядевшись, она увидела своё отражение. Болезненный силуэт, тонкие плечи, печаль и боль в больших карих глазах. И в какой-то момент Люси стало себя так жаль, впервые за столько лет. Всматриваясь в себя, в глубину своей души, она смогла-таки коснуться дна: такого холодного, тёмного места, где могла быть любовь. Люси так жаль. «А меня тебе не жаль?» Голос пропитан презрением и насмешкой, оттого и был жестоким, будто удар хлыста, и Люси терпела это. Молчала, пока гул голосов вокруг (внутри) неё продолжал давить всей тяжестью, стирая Люси, срывая с неё куски плоти без касаний. Сердце кровоточило, в глазах пелена слёз, в руках — тяжесть ножа. И мягкая, тёплая плоть. «Люси».

Дыши.

«Посмотри…»

Продолжай дышать, Люси.

«Посмотри на меня!» Яростный вопль. Чей? Посмотрев в зеркало, Люси видит не себя — она смотрит на неё осуждающим взглядом, винит во всех деяниях мира, клиньями гнева протыкает тело. — Прости, — шепчет она. Слёзы катятся по щекам, но Люси не смахивает их. Её плечи подрагивают, и Люси пальцами тянется к отражению, желая взять за руку, обнять, хотя бы коснуться, но так и останавливается. — Прости меня, — руки беспомощно повисли, ноги опять не держат, а она продолжает смотреть и молчать. Тело лежит перед ней. Остекленевшие глаза больше никогда не увидят, осунувшееся, побледневшее лицо больше не улыбнётся. «Твоя вина» — слышится вокруг, эхом отзываясь в голове, проникая под кожу, но губы отражения не шевельнулись. Люси продолжает молчать, закусывая губу. Так всё и есть. Силуэт в зеркале меняется. Вместо неё появляется мужчина, высокий и крупный, в классическом коричневом костюме в клеточку — его любимом — и эти властные глаза Люси узнает везде. Яд растекается внутри, обжигая горло и лёгкие. Дышать становится труднее. Пальцы сжались в кулачки, с яростью оставляя на ладонях лунки ногтей. «Убийца» — говорит он. Слово разлетается на буквы и звуки, растворяясь в пустоте и в Люси. Она губкой впитывает, слышит, но не слушает: нож в его груди и его рука в чужой крови стоят перед глазами. И Люси его дочь. Дыхание снова заходится, слёз становится больше, и она прижимает свои руки к груди, не зная, что растёт там: ненависть? «Обида» — отвечают ей. Лепестки царапают рёбра, будто пытаясь начертить буквы, но не выходит. И все крики и бранства, каждая капля в океане ненависти, были остановлены очередной сменой отражения. Первое, что Люси вспомнила, увидев очертания знакомых солнечных локонов: — Люси, будь сильной. Она не верила своим глазам, не могла поверить, и, господи, никогда бы не поверила, скажи ей кто, но реальность бьёт нещадно: напротив неё, заточённая в зазеркалье, стоит мама. Такая близкая, стоит лишь протянуть руку.

Но протянув руку, Люси почувствует лишь холод поверхности. Любви больше нет.

— М…мам? — осторожно, натягивая уголки губ, изображая улыбку. Вроде как всё хорошо, вроде как мир не сыплется песочным замком, вроде как ты, мам, не выглядишь разочарованной. Но Люси знает, что в этих глазах больше не плещется любовь, Люси знает, что она не является центром мирозданья для женщины в зеркале, Люси знает, что, раз она не нужна ей, то не нужна больше никому. Что-то обрывается внутри, осыпается на мелкие крошки, просачиваясь сквозь пальцы. Кажется, счастье? Или вера? Сирота — как немой приговор, точка в жизни девятилетнего ребёнка. И как же глупо жить верой в туманное будущее, подписанное словом «счастье», когда на самом деле ничего нет. — Люси, дорогая, тебе пора спать, — щекоча пузико дочери, любовно говорит мама, пытаясь, лаская слух, уговорить непослушную. «Убийца» — невозмутимо, холодно и безжизненно, говоря по факту, так, чтобы это звучало пощёчиной и раскалённым свинцом в горле: не ответить, не оправдаться, не дать отпор. Закрывает глаза ладонями, из горла рвётся оглушающий крик, и Люси видит вокруг себя один сплошной кошмар. Шею сдавливают тиски, сильнее, чем когда-либо, и она чувствует кожей чужие пальцы. Ощутив дрожь по всему телу, Люси резко оборачивается и видит бешенство в глазах напротив, выжженную ненависть, снова, прямо как тогда, и страх пробирается в каждую клетку, и воздух не проникает в лёгкие, будто отрезан от неё. Но Люси и не думает об этом, смотря на её лицо. Капли крови скатываются по лицу, рассечённая бровь опухла и посинела, губы искажены, слюна, скапливаясь во рту, каплей течет изо рта от натуги, вены вздулись. И в глазах слёзы, и в зрачках тоже страх. Люси не успевает понять это, когда, чувствуя отяжелевшие веки, слабость в ногах и жжение в груди, падает навзничь, распахивая глаза уже совсем в другом месте. // Прошла неделя и два дня. Неделю и два дня Нацу античной статуей сидит у кровати, где лежит внезапно ставший смыслом жизни человек. Каждую ночь по её щеке натужно текли слёзы, но, стоило на девичьей ладони сомкнуться смуглой жилистой руке, она успокаивалась, и Нацу наслаждался, слушая, как её дыхание выравнивается, и грудь не вздымается от судорожных вдохов-выдохов. Испарину на лбу Нацу бережно протирал, и эти манипуляции стали такими приевшимися, но не менее важными, и каждый раз, когда полотенце касалось испещрённого царапинами лба, он верил, что её сон становится теплее. А на следующую ночь видел ту же картину. Его внутреннее состояние колебалось, было нестабильным, шатким, но Нацу пытался быть уверенным, придавал себе сил, слушая чужое сердцебиение, стараясь не дышать в те моменты, когда оно становилось опасно тихим, еле слышным. В такие дни он умирал тысячу и один раз, пока личные доктора осматривали и перевязывали раны, меняли постельное бельё, уверяя Нацу в стабильности внутреннего состояния девочки. И как-то его спросили, как её зовут, и Нацу не ответил. Не знал. Так и не спросил: не успел. А затем снова возвращался к стулу у кровати, садился и ждал. Неделя и два дня — в принципе, так мало, но Нацу измучился от ожидания. Каждый день он спорил сам с собой, водил беседы со спящей Люси, рассказывал о наболевшем и надеялся, что придёт день, когда она откроет глаза и ответит ему, или, может быть, расскажет что-то в ответ, или даст совет. Но в первую очередь Нацу спросит её имя и что с ней случилось. Да, пожалуй, так и будет. Нацу не видел отца с тех пор, как пришла гостья. Он, если верить разговорам слуг, так и не выходил из покоев, заточённый в четыре стены одиночества. Нацу раньше было его жаль: одинокий король, пленённый собственными эмоциями, захлестнувшими его самого. Раньше любящий муж оброс холодом и равнодушием, в глазах не теплилась любовь — лишь отстранённость. Когда-то зелёные глаза, светящиеся сочной травой, стали болотом, вязким и старым. Нацу перестал бегать к нему по ночам: слушать его рыдания стало невыносимо, особенно зная, что отец видит вину в нём, хоть и не говорит об этом. Нацу смирился и теперь живёт в немом ожидании момента, когда сердце его отца, закованное в лёд, наконец растает. Маленький принц ужасно устал. Все эти дни ожидания чуда высосали из него всё ребячество и энергию, оставили тоску и страх, и Нацу, будто больной, обошёл каждый сантиметр покоев, оставляя везде свой след, сгрыз все ногти, искусал до крови и болячек губы, и, когда понял, что уже хватит, то сел на стул возле кровати. Мысли роем ос копошились в голове и ему очень надо было поговорить, чтобы напряжение отступило. — Знаешь, — начал он, обращаясь к спящей девочке, что являлась вакуумом для его изголодавшейся по общению души, — мой отец очень добрый, — звонкий голос отскакивал от стен. — Бывают моменты, когда он ужасно тормозит, — усмехается он. — Но, в целом, он хороший старик, — и смотрит на постель, где всё так же лежит без движения девочка. Но почему-то в обычном спящем лице Нацу видит тень улыбки, одобряющей, вселяющей надежду, и он не может не улыбнуться в ответ. — Я очень хочу поговорить с тобой, — искренне признаётся в смятениях принц, наклоняясь вперёд и опираясь о колени локтями. — У меня нет друзей, и мне правда хочется узнать, что такое «дружба», — в глазах поселилась грусть, тоска, душа ребёнка требует веселья, но сущности принца нельзя ничего. Он каждый день представляет, как показывает ей замок, огромную библиотеку со старинными пыльными, хранящими в себе много тайн книгами, и как она восторженно слушает его рассказы, как её глаза светятся неподдельным интересом, и в сердце что-то сжимается, заставляя Нацу напрячься. Боязнь того, что она не проснётся, всё ещё где-то там. — Проснись, — добавляет он еле слышно, хватая её ладонь в свою. И усталость, наконец, берёт своё. Склонив голову, чувствуя тепло чужой ладони, не ощущая себя одиноким, Нацу погружается в неспокойный сон, где видит драконов, сражения, любящего отца и её. Она безумно красива: локоны впитали в себя солнце, глаза — отражение чистого счастья, улыбка — причина жить. Но тут её щёки становятся впалыми, волосы — болотными, глаза перестают светиться и пустеют. Она будто умирает на глазах, и Нацу, дёрнувшись, резко просыпается, и первое, что видит — недоумевающий взгляд. Её взгляд.