unforgiving gods

«Явился» на запястье отдает в голове странной пошлостью: будто бы ему говорят это, ожидая чего-то совсем другого от него самого. Кишо дышит, вытягивает рукава рубашки, застегивает пуговицы — и не видно надписи, и не видно, что у него, видимо, незавидная судьба. Родственная душа должна быть хорошей; родственная душа должна помогать, оберегать от всех бед, даже если кости хрупки. Всё веселье в том, что «явился» на его запястье слабо отдает ледяным предательством. ___ Она маленькая; она чертовски маленькая. Волосы, кудрявые и вьющиеся, забраны в слабый хвост, и это, очевидно, не помогает. Ей плевать, она только в нетерпении щелкает ручкой, как будто бы отсчитывает секунды до его ответа. Такацуки Сен, представилась она. Я писательница, рассказала она. Я хочу взять у вас интервью, призналась она. — Хорошо, — Арима соглашается. Такацуки почти подпрыгивает на месте, подзывает к себе официантку: двойной кофе без сахара, пожалуйста — и вновь глядит на него с хитрым прищуром. У писателей разве такой взгляд? — Первый вопрос, — щелчок ручки, мягкое «прошу» от официантки, которая принесла заказ, полуулыбка на пухлых губах. — Каково это — убивать? Кишо передергивает. Сен смеется, откидываясь, запрокидывая голову: легкомыслие кружит голову. — Шутка, — пожимает тонкими плечиками. — Первый вопрос. И всё идет по кругу. Бог Смерти CCG думает: когда же всё это закончится. Арима Кишо смотрит не на неё — на чашку с её кофе; он кончится, и она уйдет. Пахнет шоколадным кофе. — И последний вопрос, — чиркает что-то в блокноте, грызет кончик ручки инстинктивно. — Что делать, если человек видит гуля? Арима отвечает честно. Арима отвечает так, как его учили. Арима отвечает тем, на что Такацуки просто хмыкает, кивнув. — Не разговаривайте с гулями. ___ Это сбрасывает эту чертову официальную блузку, оставаясь в одном нижнем белье. Взъерошивает волосы, рассматривая себя в зеркале в ожидании, когда наберется ванная. Хочется смыть с себя его запах. Жаль, слова не смоешь. Сен прячет спину, как нечто сокровенное — даже летние футболки покупает такие, чтобы закрывали спину, особенно лопатки. Между двумя лопатками написана истина. Это опускается в горячую воду по самую шею, расслабляется и думает, каково это — знать часть собственного будущего. «Не разговаривайте с гулями» вырисовано на её коже так, что, если пробить сзади предательством, оно выйдет насквозь через грудь. Это лучше остальных знает, что после этого следует. Её мать ведь не жилец. ___ В следующий раз он видит её на автограф-сессии. Она сидит, окруженная книгами, камерами и людьми. Как королева. Арима сюда приходить не хотел. Затем он вспомнил, что у него есть свободное время и книга, которая ему очень и очень понравилась, а ещё женщина, написавшая её, проводит автограф-сессию для поклонников. Кишо, вроде как, не поклонник. Ему просто нужны автограф и свежий воздух. — Ах, какие люди! — Сен, сложив пальцы в замок, опирается на стол локтями и смотрит на него снизу вверх. — С чем пожаловали? — Для... меня, — он спотыкается, зная, что, если его имя услышат, начнется переполох, и потому протягивает книгу в спешке, надеясь, что никто не вспомнит его фотографии из газет. Такацуки щурится лисицей. Складывает губы в полуулыбку, хмыкает. Автограф получается изломленным. — Свой стиль, — говорит она, протягивая обратно книгу, вручает точно в руки и задерживает собственные на пару секунд. — Как и у Вас. Стиль отрезать руки другим живым существам. Это внутри захлебывается в смехе, представляя, что будет с ним делать, когда он окажется у неё в руках. Сначала она этими же руками сломает ему хребет. ___ Бог Смерти CCG думает, что это — чертово безумие, и пора бежать. Арима Кишо думает, что у неё губы со вкусом кофе. Сен целует его, сидя на коленях, трется о пах, и сквозь поцелуй чувствуется, как она улыбается. Если бы у неё были открыты глаза, в них было бы отлично виден этот блеск: она ведет, и за ней идут. — Вы быстрый, Кишо, — почувствовав, как его пальцы расстегивают пуговицы на её блузке, смеется она, запрокинув голову и убирая волосы в сторону. Арима не любит разговоры. Поэтому он просто расстегивает последнюю у живота, чуть касаясь нежной кожи кончиками пальцев. Сен обвивает руками его шею, приподнимается на его бедрах, шепчет в губы: — Кресло заменит нам постель. Иногда она может быть змеей. Она закрывает глаза, когда он носом проводит путь от уха к ключице, повторяя затем его языком. Её тонкие пальцы, которые вечно в чернилах, оттягивают ему волосы на затылке, и Такацуки вечно ему говорит: так будет честно. Арима не думает, когда он успел ей сделать больно. Арима лишь чувствует движение, и низ живота отзывается теплым покалыванием каждый раз, когда кожа касается его брюк. Трусики остаются висеть на её щиколотке. Сен опускается медленно, и Кишо путается в складках её расклешенной юбки, мнет ткань блузки по бокам, опуская её самолично, чувствуя лишь то, насколько влажно и горячо. Такацуки тянется к нему, оттягивает его нижнюю губу и отпускает. Когда она поднимается и опускается, его мир сужается на одной цели. У неё вьющиеся волосы, хитрый взгляд и пальцы в чернилах. Она кусает его шею, двигаясь медленно, как будто бы вдруг став любительницей чувственности и мягкости. Сен смеется ему в ухо горячим шепотом, и тяжелое дыхание влажно оседает на его коже. Сен просит — приказывает — в своей обычной манере: — Вколачивайся в меня. И Кишо не может отказать. Он сжимает её бедра так, что, наверное, останутся синяки. Арима никогда не спрашивает, почему у Такацуки не остается даже легких укусов. Сен говорит, рвано выдыхая: — Хороший мальчик. ___ Сен уходит; Сен не появляется у него на пороге вот уже месяц. И он приходит сам. Это внутри неё как будто бы кричит, что он пришел убивать. Сен смотрит на него снизу-вверх, сжимает губы, потому что она ушла сама, по своей воле, и её тогда никто не выгонял. Просто ей такие игрушки, от которых не дождешься эмоций, не нужны. Тех, кто любит отчаянно-запретно, ломать куда веселее. — Арима Кишо? Вам что-то нужно? — спрашивает холодно, не впуская его даже за порог. У Кишо глаза серые — должно быть, такое небо бывает во время апокалипсиса, когда дымовая завеса от пожаров закрывает реальные небеса. Впрочем, раз демоны на земле, то и боги — тоже. (ему уже сказали, кто он есть) (Это смеется, шипя змеей: вкуси ты это, наконец) — Я слышал, Вы пишите новую книгу, Такацуки Сен. Я могу ответить на Ваши вопросы. Это ведь шутка, да? И Арима не улыбается. Он никогда не улыбается. Она дает ему место, чтобы пройти, в спину кидая резкий вопрос: — Каково это — убивать? — В этот раз без шуток? — он чуть поворачивает голову, встречаясь с ней взглядом; её передергивает, в плечах чешется какуджа. Сен холодно повествует: — Без шуток. Он рассказывает. Это_Сен ему говорит холодное: «явился» — и хочет его прогнать. У Кишо от этого слова даже сердце не болит. От него не веет предательством. Это просто совпадение. ___ Крыша встречает его ледяным ветром, и даже длинный плащ не спасает. Он слышит, что пришел вовремя. Одноглазая Сова во всей красе смотрит на него, и поистине птичьи клокочет четкое слово, словно забыв, что раньше говорила бессвязный бред. Слово, от которого отдает предательством. И это не его предают. — Явился. Куинке искрится молниями. Такацуки Сен — фальшивка, сотканная из холода и чувства предательства. Арима не удивляется. Потому что у Сен руки всегда были холодными. ___ «Явился» на запястье жжется. Она сидит за стеклом: уверенная в себе и улыбающаяся так, будто бы не она здесь пленница. Хитро щурится и складывает губы в ухмылке. — Явился. — Я пришел тебя вытащить. И куинке отвратительно греет руку, когда он вонзает его ей в спину меж лопатками. Это шипит змеей. Кишо по-божьему чист.