Кошки-мышки

      На капитана Кучики ныне было больно смотреть. Перебинтованные раны. Гипсовая бледность кожи. Под глазами пролегли тени. А во взгляде засела потухшая жизнь. Его прежде сильные руки теперь выглядели безвольными; подставив раскрытые ладони вверх, заморозив ток крови в донельзя истончившихся пальцах, Кучики бездумно глядел в потолок, выпрашивая у крыши немедленной для себя смерти. Из-за случившегося с ним жутчайшего позора.       Медсестры, менявшие бинты и убиравшиеся в палате капитана Шестого отряда, не задевали аристократа ни полусловом. Только вздыхали тихо, созерцая на кровати перед собой живой труп, с сожалением сообщали целителям об угасающей день ото дня реяцу одного из сильнейших солдат Готэя, и старались вовсю избегать разговоров о его здоровье с обеспокоенным красноволосым лейтенантом, что сутки напролет, без устали, метался меж двух палат на верхнем крыле центрального лазарета Четвертого отряда. На табличках этих палат значились одинаковые фамилии. Эти синигами пока еще числились живыми средь жертв нападения квинси на Общество душ. Однако это «пока» у одного из Кучики испарялось чрезвычайно быстро, словно росой на солнце.       ― Тайчо-о…       Абарай в который раз уходит ни с чем: капитану нечего ни сказать ему, ни приказать.       ― Бьякуя, хорош, а?       Даже Куросаки не удается встряхнуть замкнувшегося в себе после проигрыша капитана.       ― Нии-сама, со мной все хорошо. Честно.       И его сестре, маленькой слабой Рукии, не хватает сил вселить в его застывшее сердце должной уверенности. Она смотрит целым, не забинтованным, глазом в самую душу, сжимает его холодные пальцы своими горячими ладошками, просит вперемешку со слезами поправляться скорее и уходит опять и опять, роняя на прощание тяжкий вздох.       Она такая хрупкая его гордость. С осунувшимися плечиками, тонкая до прозрачности, прихрамывавшая на крохотных ножках… Бьякуя каждый раз провожает сестру с болью во взгляде и в сердце. Он не спас ее. Даже защитить не сумел. Поддался не только непозволительной панике, но и страху потерять самое дорогое в его жизни, и потому он сам себе не дает прощения. Его поражение Эс Нодту ― не просто позор на его голову, это окончательный и бесповоротный конец для 28-го главы клана Кучики, который посрамил своей слабостью все существующие до него поколения…       ― Лучше бы я умер, ― тихо шепчут его уста, и слова, полные горечи, соскальзывают по его лицу вниз вслед за слезой сорвавшейся с ресниц.       ― Ой-ой, малыш совсем-то расклеился.       Смешливый голос раздается со стороны окна, но появившегося на его подоконнике гостя не удостаивают приветственным взглядом. Бьякуя различает пришлеца на раз: его, вернее ее реяцу сложно уловить ― она мастер неожиданных визитов, зато ее аромат, аромат цветущих умэ из ее сада, он помнит с самого детства.       ― Ну это уж никуда не годится, ― пеняют ему, оказываясь уже за изголовьем его кровати.       Шаловливые чужие пальцы без спроса тут же окунаются в его волосы, ерошат слипшиеся со сна пряди, не боясь причинить боль сими странными прикосновениями похожими на массаж. Они усердно разминают его кожу головы, заставляя притупить в ней боль, а мозг целиком расслабиться. Бьякуя опирается, но чувствует, как сознание его плывет под любовными поглаживаниями его челки. Когда-то давным-давно так мать успокаивала его, стоило маленькому наследнику разбить коленку или натерпеться издевок от одной соседской девчонки.       ― Что не так, мой мальчик? Почему ты грустишь?       Ее терпкий голос тоже похож на мамин, правда, в нем улавливаются характерные мурлыкавшие бархатистые тона. Они убаюкивают. Обволакивают. Отгораживают будто бы не мягкой шерсткой, а неприступной стеной от всех горестей и бед.       ― Я чуть не потерял сестру. Я проиграл.       ― Первый бой лишь, ― уточняют ему, ― противостояние не окончено, если у тебя еще остались силы дать реванш.       ― Реванш? Оставь. Я жалок, я слаб.       ― Ты жалок не от того, что слаб, а от того, что жалеешь себя. Ты жив и твои силы при тебе, как и у твоей выжившей сестры, как и у твоего лейтенанта, как и у твоих товарищей.       ― Зря воздух сотрясаешь. Я давно не маленький мальчик, чтобы верить в небылицы.       Йоруичи обходит кровать с правой стороны и смотрит Бьякуе прямо в глаза. Они пусты. Все так же уставлены в потолок. Упрямые ― значит, не проигравшие. Уставшие ― наверняка, но не покоренные, не сдающиеся, не примирившиеся с чьим-либо превосходством. Она знает это не понаслышке, ведь ее титул Богини скорости он с завидным упорством пытается оспорить не первую сотню лет.       ― Тебе просто нужно отдохнуть. ― На кровать к больному запрыгивает уже черная кошка; она нагло взбирается ему на грудь и, одарив Бьякую не терпящим никакого отказа взглядом, скручивается клубком, зачиная наново мурлыкать колыбельную.       Говорят, кошки лечат, и для некоторых они, точно, и лучшее лекарство, и лучший лекарь. Бьякуя не знает об этом, не думает даже на этот счет, ― он просто ощущает, как в его сердце извне вливают и чужое тепло, и чужую поддержку, и чужую реяцу. Он отворачивается от кошки, замечает закат за окном и смыкает наконец для сна свои тяжелые, иссушенные невыплаканной солью веки. Бьякуя не видит, как из маленькой щели приоткрытой двери за ним следят три пары беспокоящихся за него глаз. Вместо него им всем подмигивает кошка: Йоруичи рада, что детишки сговорились верно и вовремя послали за ней.