Лепестки из прошлого

Как хорошо, что некого винить, как хорошо, что ты никем не связан, как хорошо, что до смерти любить тебя никто на свете не обязан. Иосиф Бродский.

      Словно контрастируя с событиями годичной давности, этот Хэллоуин для старших гриффиндорцев оказался таким же праздничным, наполненным веселой болтовней, смехом, пахнущим печеной тыквой и всевозможными видами сладостей, как и для всех остальных обитателей замка. И ближе к полуночи, проведя несколько часов после банкета в уютной гостиной с жарко горящим камином, раскинув бесчисленное количество партий в магические карты, вся компания друзей казалась несколько изнуренной даже для понедельника. Вероятно, потому, поднявшись в теплую и просторную спальню, как всегда пребывающую в некотором беспорядке, впрочем, вполне естественном для места проживания четверых семнадцатилетних парней, никто из остальных Мародеров не вспомнил о письме Лунатика и не приметил ощущения полной опустошенности за маской послепраздничной усталости. Сам же Римус мог только лишь молча порадоваться такому стечению обстоятельств, первым задергивая полог кровати, ссылаясь на сонливость и не вызывая особенных подозрений. Он прекрасно знал, что впереди у него было несколько дней, чтобы окончательно принять новость о Рэйчел — в четверг наступало восемнадцатилетие Бродяги, а значит, все они четверо будут заняты обсуждением вариантов празднования, не говоря уже о привычной ежедневной рутине. Ему чертовски не хотелось посвящать в ситуацию еще и своих лучших друзей, и хотя это и было в конечном счете неизбежно, по крайней мере, можно было выиграть время для восстановления собственного душевного равновесия.       Казалось, сегодняшней ночью будет не так просто уснуть, но, пребывая в глубокой задумчивости и прикрыв глаза всего на секунду, Римус неожиданно обнаружил, что за это мимолетное мгновение прошло несколько часов, и слабый свет нового утра пробивался сквозь неплотно сомкнутый полог. Легкий скрип соседней кровати оповестил о том, что и Питер беспокойно заворочался, очевидно, находясь в паре минут от пробуждения. Удивительно, но физически он чувствовал себя довольно бодрым и выспавшимся, а легкий, глубокий укол в области груди, родившийся в ту секунду, когда парень сел на кровати, раздернув тяжелый полог и бросив взгляд на тумбочку, был вызван совершенно другими причинами. Там, почти неприметные за стопкой книг, свитком пергамента и прочей мелочью, покоились возле наручных часов два тоненьких переплетенных кожаных ремешка. Неброский, обезличенный символ, о полном значении которого знали только два человека во всей Вселенной. Это был браслет, почти идентичный другому, более светлому и меньшему в диаметре, несколько месяцев назад исчезнувшему по ту сторону океана на руке у своей владелицы. Рейчел сама повязала эти тоненькие ремешки на их руки на следующий же день после Рождества. Точно наивное, но искреннее обещание, символ доверия и их общей тайны. И даже близкие друзья, в конце концов обратившие внимание на парные браслеты, никогда не комментировали своих замечаний — такие вещи значили то, что касалось только лишь двоих.       Уголок губ едва заметно, всего на секунду дернулся вверх, скрывая горестную усмешку с глубоко потонувшей болью и разочарованием. Только теперь пришло осознание, что он и в самом деле всегда надевал браслет Рэйчел вместе с часами, повторяя почти автоматические движения каждое утро. Они носили их даже в тот непродолжительный период разрыва накануне экзаменов, не снимали ни на секунду все лето, как будто забыв о их существовании. И это было странно, непривычно, но так однозначно и по-своему символично — не потянуться к нему, не надеть на руку вместе с часами, не почувствовать мягкий и холодный материал, охвативший запястье. Как будто бы в это утро, когда Рим впервые не надел давнего подарка от Рэйчел, кто-то незримый и властный, вершащий судьбы людей где-то в дали Вселенной, поставил последнюю точку в их истории.       И, направляясь в ванную, прихватив свежее, теплое пушистое полотенце, открывая блестящие краны и словно не слыша шума воды и не видя собственного отражения в зеркале, Лунатик мог разве что догадываться о том, что за тысячи миль от Хогвартса такой удивительно похожий на его собственный браслет тоже исчез с аккуратной и нежной руки белокурой девушки.

***

      — Итак, господин Бродяга, как предпочитаешь отметить день своего окончательного совершеннолетия? — в который раз по последние несколько дней задал вопрос Джеймс, с немалым усилием понизив тон до шепота, поскольку находились они на теоретическом уроке Коулмана и в данный момент должны были внимать непродолжительной лекции профессора, вновь почти бесцеремонно присевшего на краешек учительского стола и в характерной для него манере жестикулирующего по ходу своей речи. Учитывая неоднозначную популярность у учеников, он вполне мог рассчитывать на внимание со стороны аудитории — и это не говоря уже о том, что некоторые старшекурсницы, помимо прочего, считали своим долгом пару раз очаровательно похлопать ресницами в сторону моложавого профессора. Компания Мародеров же, годами упорных тренировок выработавшая невероятный навык сосредоточения сразу и на голосе преподавателя, и на собственных не менее важных обсуждениях, со вполне спокойной душой переключилась на решение насущного вопроса.       — В который раз пытаемся сочинить сценарий для ознаменования старения моей персоны? — не менее патетично ответил Сириус, с комфортом вытянув ноги под партой и откинувшись на спинку стула. Нельзя сказать, чтобы предчувствие собственного дня рождения вызывало бы у него негативные эмоции, но Бродяга не был бы Бродягой, если бы не добавил капельку драмы исключительно ради собственного удовольствия. Сохатый же, почти отлично читавший эмоции лучшего друга даже в те моменты, когда они непроизвольно скрывались за фамильной маской, в ответ лишь закатил глаза и продолжил:       — Восемнадцать лет, Сириус, какой кошмар! Уговорил, признаюсь: в качестве подарка я заказал для тебя кресло-качалку в Косом переулке. Поставишь в гостиной у камина и будешь каждый вечер греть свои старые кости.       — Завянь, дитя Гриффиндора, — не остался в долгу друг. — Или на твое восемнадцатилетие подарю тебе тросточку и шарфик для спины.       — Из шерсти собаки, — ляпнул Питер, и Джеймс в первую секунду едва не взорвался смехом на всю аудиторию. Сириус немедленно состроил кислую мину, а старательно борющийся с хохотом Сохатый коротко похлопал по плечу Хвоста. Размеренный голос профессора продолжал разноситься в стенах помещения, потому никто из четверых не заметил внимательного взгляда, уже с минуту направленного точно на их теплую и уютную компанию. Даже обычно более внимательный Римус по-своему боролся с коротким приступом смеха, скрестив руки на груди и устремив взгляд в стол.       — Ладно, заканчивайте ржать, пока нас не спалили, — остановил веселье Блэк, и все четверо как по команде сомкнули круг обсуждения, насколько позволяла расстановка парт. — Лично я за самый обычный факультетский кипиш. Позовем пару человек из других тоже, все как всегда. Плюс милое письмо в Три метлы Розмерте — уговорим прислать нам пару бутылок с медовухой и Огденом. Пластинки, проигрыватель, наши гитары. Все как всегда, мы во всеоружии.       — Я думал, тебе захочется особенного веселья, — усмехнулся Питер, подозревавший вначале какую-нибудь невероятную знаменательную эскападу.       — Пит, дружище, об особенном веселье на вечер я смогу поговорить кое с кем другим, — нахальная и одновременно очаровательная ухмылка растянулась на знакомом лице, и даже спустя столько лет подобные замечания на его не самые удачные фразы заставляли Питера невольно испытывать укол смущения.       — Питер просто опасался, что тебя потянет на фееричное сожжение замка, к примеру, но спасибо, что пояснил, Сириус, — с долей иронии поддержал Римус. — Теперь мы будем спокойны.       — Да нет, серьезно, парни, — на сей раз спокойно кивнул тот, игнорируя не менее ироничную ухмылку Джеймса. — Просто соберемся в гостиной, как и всегда. Если удастся раздобыть именинный торт, чтобы впечатлить женскую половину вечеринки, будет вообще здорово.       — Это как раз не проблема, потому что… — начал было Джеймс, как вдруг его шепот был неожиданно перебит нарочито вежливым вопросом профессора, очевидно, уставшего делать вид, что не замечает настойчивых перешептываний в самом дальнем конце класса, давая юношам шанс успокоиться самим.       — Молодые люди, если у вас появились какие-то серьезные вопросы, вернее всего будет озвучить их. Мы обсудим вместе, — руки профессора в знакомом жесте скрестились на груди, как и всякий раз, когда он настойчиво ожидал ответа, и присутствующие уже знали, что означало это одно — теперь молчать виновникам остановки лекции никак не допустимо, иначе эта немая сцена может затянуться. Коулман был весьма лоялен к вопросам дисциплины, но и в его классе работали определенные правила.       Лили, сидящая на своем привычном месте — на второй парте, рядом с Алисой — скорее по привычке метнула серьезный взгляд в сторону друзей и буквально увидела, как стремительно заработали шестеренки в четырех головах, стремясь сочинить хоть какой-либо приемлемый вопрос. И в первую секунду не удивилась, когда наконец раздался спасительный голос Римуса:       — Да, профессор. Мы как раз обсуждали вопрос защиты. Если мы выбрали этот предмет как спецкурс, почему нас не обучают заклинаниям уровня Патронуса?       Сказать, что этот вопрос стал неожиданностью — ничего не сказать. Молчание в классе превратилось в удивленное, и несколько десятков взглядов устремились на профессора Коулмана. Едва ли не большая часть из них вообще впервые слышала о подобном, прочие же лишь пару раз сталкивались с упоминанием этого заклинания в книгах. И едва ли до сегодняшнего дня кто-то всерьез задавался вопросом, почему подобного нет в их учебной программе. Очевидно, сам Коулман также не ожидал подобного, и столь серьезная реплика могла отражать лишь тот факт, что как раз Римус прежде всерьез задумывался над этой темой — в противном случае даже настолько смышленый и способный студент не смог бы сочинить такой вопрос буквально на ходу — в непредсказуемых и критических ситуациях врать в самом деле невероятно сложно. Но внешне Беннетт Коулман остался совершенно спокойным, а промелькнувший где-то в теплых карих глазах огонек заинтересованности остался незримым для студентов. Едва ли четверка гриффиндорцев в самом деле обсуждала озвученную тему, да и три мимолетных удивленных взгляда друзей, на секунду метнувшихся в сторону Люпина, окончательно выдали их, но оставить реплику без внимания не было ни возможности, ни причины.       — Я могу понять серьезность вашего возмущения, — коротко ответил профессор, наконец нарушая звенящую тишину после слов Римуса. — И, можете мне поверить, прекрасно понимаю, что вам не очень понравится это слышать. Но есть разделы магии, которые не изучаются в школе даже на спецкурсах. Для этого необходим особенный уровень магии, куда более сильный, чем обычное волшебство. И подобно темной магии, противостоять который мы с вами учимся в этом классе, существует и не менее опасная защитная магия. Поясню для тех, кто не вполне понимает, о чем был вопрос: далеко не каждому, даже опытному волшебнику, подвластны некоторые виды волшебства. Для этого нужно нечто большее, нежели обычная сила и мастерство. Повторюсь, что вполне понимаю ваш интерес. Но не уверен, что могу удовлетворить его прямо сейчас. Обучением заклинаниям, по уровню схожих с заклинанием Патронуса, занимаются в мракоборческом центре подготовки, и те из вас, кто собирается продолжить свое обучение там, очень скоро с ними столкнутся. Мы можем вернуться к обсуждению, но будет это значительно позже. А пока я ответил на ваш вопрос, мистер Люпин?       — Думаю, да. На какое-то время, — уверенно согласился Римус, и Джеймс, Питер и Сириус предусмотрительно серьезно кивнули в согласии. Даже они немало удивились находчивости Римуса, но не знали еще, что столь неожиданным спасением обязаны очередной небольшой книге, последние несколько дней покоящейся на тумбочке друга в их общей спальне. Почерпнув в ней некоторые сведения о Патронусах и прибавив их к давешним мимолетным упоминаниям со стороны собственного отца, Лайелла Люпина, Рим поддался природой любознательности и привычке добираться до сути вещей, пытаясь понять, насколько возможно для них освоение подобного уровня защиты. Ведь, если верить научной стороне, возможности Патронуса выходили далеко за рамки защиты от существ, подобных дементорам, а потому относились к исключительному уровню мастерства. И хотя неожиданно обрушившееся письмо сутки назад выбило мысли бесспорного гения Гриффиндора из колеи, в критический момент в сознании точно вспыхнул свет, выводя наружу столь заинтересовавшую тему.       — Возможно, мы вернемся к нему на одной из наших встреч в Дуэльном клубе, если члены клуба выскажут такое желание. А пока попрошу вас четверых вернуться ко всем нам. Если верить часам, в запасе осталось всего десять минут до конца урока…       Четыре молодые головы вполне примерно склонились над партами, опуская взгляды в учебники и в следующую секунду снова поднимая на профессора. Миг спустя весь класс, казалось, забыл о коротком монологе профессора в ответ на реплику Римуса, полностью возвращаясь к теме грядущего практического занятия, и только Джеймс коротко шепнул другу:       — Изящно, Лунатик. Только не говори, что это ты сочинил на ходу, — Джеймс также слышал о Патронусах прежде, в том числе и от отца, но доселе они не вызывали у него особенного интереса, как и многие сотни других заклинаний, о существовании которых они могли даже не подозревать. То же самое относилось и к Сириусу, хотя последние пару минут он с интересом изучал взглядом прекрасно знакомое лицо одного из лучших друзей, невольно задаваясь вопросом, сколько же еще действительно гениальных мыслей крутится в его голове. А Питер, как ни старался, не смог выудить из памяти хоть одно более точное упоминание Патронуса, кроме как название как таковое.       — Естественно, нет. На самом деле мне было интересно узнать, что нам ответит Коулман, — Римус неосознанно взялся за перо, прокрутив его между пальцами, и вновь сел поудобнее, опуская локоть на парту и положив подбородок на сомкнутую ладонь. Казалось, он даже кожей ощущал заинтересованные взгляды, еще несколько мгновений прилетавшие в их сторону со всех сторон класса, но не подавал виду.       — И, как по мне, он по-прежнему остался Крутым мужиком, — заметил Сириус, нехотя опуская многострадальный стул на все четыре ножки. И четверка Мародеров наконец снизошла до возвращения к привычному ходу урока. Но все четверо были в шаге от осознания того, что только что бросили вызов самим себе. Как несколько лет назад, когда Джеймс, будучи еще щуплым и взъерошенным тринадцатилетним мальчишкой, зацепился за упоминание анимагов в учебнике, и результат этого прошлого большого вызова теперь навсегда увековечен в их сроднившихся с именами прозвищах.       Когда звонок оповестил об окончании урока, и оживленная толпа семикурсников поспешила ретироваться из класса, радуясь завершению последнего для большинства занятия на сегодня, профессор Коулман, лишь на несколько минут присевший за учительский стол, вновь поднялся на ноги, автоматически отвечая на прощания некоторых вежливых студентов и вновь поймав взглядом высокую фигуру Римуса Люпина. Ему потребовалось всего лишь два занятия с самого начала учебного года, чтобы полностью убедиться в исключительной одаренности этого студента в области защиты от Темных искусств, и наличие высшего балла по СОВ в личном деле нисколько его не удивило. Как и все остальные учителя в Хогвартсе, он знал и о страшном недуге юноши, что, признаться, в первое время могло бы повергнуть в шок, не получи он некоторых сведений о передаваемых классах от Элеоноры Уилткисс. Не самая простая в общении девушка, тем не менее она проработала бок о бок с Коулманом больше трех лет, и, если на то пошло, он знал ее куда лучше своих нынешних коллег. Истинная причина назначения Уилткисс на должность преподавателя в прошлом году, изначально казавшаяся ему лично бессмысленной и даже нечестной по отношению к Хогвартсу, завершилась полным провалом и едва не стоила ей места в Министерстве, и хотя о том было известно лишь очень маленькому кругу людей, как раз Римус Люпин и вся компания его друзей не в последнюю очередь оказалась примешана к этой истории. Словом, Беннетт Коулман знал о собственных учениках гораздо больше, чем они могли подозревать.       Римус казался таким же, как всегда. Абсолютно таким же, если не считать внушительного «но» — его природный интерес и полное погружение в любую тему, связанную с ЗОТИ, как будто бы угасли с последнего занятия, оживившись сегодня лишь на секунду, когда волнующий вопрос сорвался с языка в весьма подходящее для колоритной четверки гриффиндорцев время. Однако и он не особенно сгладил впечатление — скорее поселил уверенность, что слова эти точно вынырнули на секунду из захлестнувшей сознание парня неясной растерянности или тоски. И объяснить эту перемену не могла даже болезнь — ведь до следующего полнолуния оставалась уйма времени.       Быть может, излишняя подозрительность, нажитая опытом работы в мракоборческом отделе, большая, нежели у подростков, проницательность, симпатия учителя к одаренному ученику или личное знакомство с его отцом заставили Коулмана перейти к осторожному действию, но в конце концов профессор поддался своему любопытству и в самый последний момент окликнул уже собравшего вещи в сумку юношу:       — Мистер Люпин, если не трудно, задержитесь на пару минут. Мне хотелось бы внести большую ясность по вашему вопросу лично.       Мародеры коротко переглянулись, в очередной раз проведя свой диалог без помощи слов, и, придя к такому же немому соглашению, обменялись кивками, что означало уже устоявшийся сценарий: вызываемый профессором послушно оставался в кабинете, когда остальные трое ретировались за дверь к ближайшему подоконнику, где будут ожидать его, вслух или мысленно перебирая возможные догадки. На пару секунд замерла у дверей и Лили Эванс, и Поттер, успокаивающим жестом легко обвив ее талию, первым переступил порог класса, что-то вполголоса поясняя. Римус же остался на месте, внимательно глядя на профессора, и только когда класс опустел, прошел между рядами парт вперед, собираясь сесть за первую парту, как будто неосознанно сохраняя дистанцию, но Коулман, словно угадав намерение, его опередил, жестом приглашая занять стул прямо возле его стола, возвращаясь на свое место.       — Пожалуйста, присядь, Римус. Я не отниму много времени. Мне просто захотелось поговорить с тобой.       Несмотря на их общую симпатию к новому преподавателю ЗОТИ, Лунатик не особенно горел желанием поговорить по душам — для этого было не самое лучшее время и ситуация, и, видимо, слишком рано он радовался тому, что никто из его друзей пока не заметил перемен в настроении. Но пути к отступлению не было, и Рим нехотя опустился на предложенный стул, точно напротив профессора, встречаясь с ним взглядами и в тайне надеясь, что все-таки дело только лишь в вопросе о Патронусах.       — Римус, — повторил обращение тот, и вторичное использование имени вместо шаблонного для преподавателей «мистер» стремительно уменьшало надежду Лунатика на то, что его мысленный барьер сумеет выстоять под проницательностью взрослого человека. — Скажи мне, все ли у тебя в порядке? Я не хочу вмешиваться в личное, но мне показалось, что с тобой что-то происходит. И если ты сможешь пояснить, в чем дело, я бы понял, есть ли причины для беспокойства.       Говорил он медленно, выбирая слова и не сводя глаз с собеседника, и Римус, в общих чертах, понимал, почему это происходило и почему вообще профессор счел нужным задержать его для личной беседы. Министерство всегда знало очень многое о любом из них, а с весеннего создания реестра оборотней и его не самого изящного попадания в этот список сведений о нем имелось гораздо больше, чем хотелось бы. Газеты раз за разом по-прежнему пестрели объявлениями о нападениях оборотней, не давая шанса оставаться безучастными, так что, если задуматься, его положение в школе в любой момент могло стать пугающе шатким. Оглядываясь назад, Римус вообще не мог вполне понять, как только тогда его исчезновение на несколько дней и не менее громкое возвращение, довольно быстро обросшее сотнями слухов, так и не переросло в разоблачение правды. Однако другая его часть настаивала на том, что профессор задержал его по другой причине. В конце концов, он не был Бродягой, чтобы уметь виртуозно прятать на лице все отражения внутренних эмоций, а все, кто его окружал, как ни крути, обладали различной способностью видеть корень всех вещей. Не ответить совсем парень никак не мог, потому заговорил спокойно, так же сдержанно, надеясь, что не прозвучит невежливо:       — Профессор, не посчитайте грубостью, но… Почему вас это волнует? Со мной все в порядке, абсолютно ничего не случилось, и мне не нужна помощь.       — Что ж, ты в праве спросить, и это я тоже понимаю, — согласно кивнул Коулман, и уголки его губ чуть приметно дернулись вверх. — Я в курсе неверных подозрений профессора Уилткисс на твой счет в прошлом году, но не волнуйся, причина не в этом. Скажем так, хоть учителям и не позволено иметь любимчиков, уж поверь, они есть у каждого. И действительно старательные и одаренные студенты не могут не вызывать у нас расположения. Вот почему я обратил внимание, что с тобой что-то происходит.       — Но ничего не происходит. Я думал, вы в самом деле имели в виду вопрос о… — начал было отвечать Римус и сам неприятно удивился тому, как неестественно быстро зазвучал его голос, выдавая лишь частичную правду произносимых слов.       — Патронусах? — уточнил профессор, позволяя улыбке появиться на лице. Карие глаза почему-то зажглись интересом, почти как у Джеймса, когда в его непокорную голову приходила очередная сенсационная мысль. — Здесь я ничуть не удивлен твоей любознательности. Честно говоря, несмотря на эффектность, вы четверо меня не впечатлили — я прекрасно понимаю, что говорили вы совсем о другом. А о Патронусах, должно быть, ты интересовался раньше, может быть, даже слышал о них от отца. Вы очень во многом похожи, я бы сказал.       — Вы знаете моего отца? — Рим вскинул голову, и прямые брови невольно удивленно приподнялись на лице, разрушая выражение спокойствия и задумчивости. Конечно, сотрудники Министерства неизбежно пересекались за все время работы, но тем не менее это не могло не внести долю изумления.       — Свою карьеру в Министерстве Магии я начинал сразу после Хогвартса и именно в отделе по Явлениям Нечеловеческих Духов, под руководством твоего отца. С ним я работал четыре года, прежде чем перейти в Мракоборческий отдел. Учитель сына учителя — вот такое получилось совпадение. Отсюда мое любопытство, и, надеюсь, ты не сочтешь его бесцеремонным.       Короткая мягкая улыбка почти незримо тронула губы Лунатика. Он гордился своим отцом, ставшим всемирно известным специалистом по нечеловеческим духам уже к тридцати годам, и сложись его судьба чуточку иначе, мечтал бы последовать его блистательному примеру, но рациональная сторона разума настойчиво кричала, что самому Риму не стоит питать больших надежд на свою будущую карьеру. За стенами школы его ждал весьма сложный мир, в котором оборотни занимали не самое устойчивое и благоприятное положение. Однако паззл в голове тут же сложился, немного притупив беспокойство, вот только суть оттого не изменилась — он не был готов обсуждать свои личные проблемы с кем-либо, а тем более с преподавателем, не говоря уже о неожиданно выяснившемся его знакомстве с отцом. Меньше всего на свете ему хотелось показаться слишком уязвимым, стать причиной излишнего беспокойства, обузой другим людям, а трактовать такие ситуации иначе его упрямый разум решительно отказывался.       — Нет, профессор, я не думаю, что у вас есть причины для беспокойства. Теперь я понимаю вас, но… Нет, все в самом деле в порядке. Ничего, с чем я не мог бы справиться сам.       — Это личное, не так ли? — с уверенностью переспросил тот, по-прежнему глядя прямо в глаза собеседнику и, конечно же, уловив секундное отведение взгляда. Говорить что-либо еще не было смысла, и, помедлив секунду, чтобы согласие не стало выглядеть как капитуляция, Лунатик лаконично ответил:       — Личное.       — Понимаю, — обе ладони Коулмана опустились на стол, и миг спустя он поднялся на ноги, наконец разрывая зрительный контакт и продолжая совсем уже привычным, будничным тоном, отчего Римус ощутил то, что, должно быть, испытывают актеры театра в тот момент, когда рампы погасают, и сотни пар глаз наконец отпускают их из плена внимания. — Тогда не стану больше тебя задерживать. Думаю, твои друзья достаточно беспокоились под дверью класса.       Располагающая и дружелюбная улыбка, с первого дня вызвавшая доверие многих учеников, не могла не найти ответа со стороны, и Лунатик тоже позволили себе улыбнуться, почему-то чувствуя, что на секунду ему как будто стало легче предположить, что он мог бы рассказать о письме кому-нибудь близкому. Но прежде, чем предположение успело встревожить сомнения, профессор Коулман вдруг неожиданно протянул ему руку для короткого мужского рукопожатия, точно прощался с кем-то, по статусу равным себе, а не с собственным студентом.       — До свидания, профессор.       — До свидания. И, Римус, — очередное обращение заставило парня, сделавшего было пару шагов в сторону выхода из класса, вновь обернуться на преподавателя. Но тот лишь наскоро побросал несколько пергаментов в портфель, защелкивая замок, и напоследок попросил: — Как выйдешь, будь другом, захлопни дверь поплотнее. Я обычно ухожу через свой кабинет.

***

      — Чувак, только не говори, что тебе прилетело звездюлей за всех нас, — встретил Римуса вопросом Джеймс, едва высокая фигура друга показалась на горизонте. Трое Мародеров предсказуемо расположились у ближайшего же подоконника, без всяких зазрений совести усевшись на него, а кто-то, например, Сириус — и вовсе забравшись прямо с ногами. В голосе Сохатого невольно прозвучало чувство вины, что в целом было нечастым гостем в его репликах. В конце концов, Лунатику прежде несколько раз случалось получать выговоры сразу за всех четверых — статус старосты факультета стал для него одновременно и благом, и настоящим проклятием, а очевидный давний план учителей немного сдержать активность по части проделок со стороны колоритной гриффиндорской компании стал терпеть фиаско едва ли не с самой первой недели пятого курса. И хотя к седьмому году обучения любой сторонний наблюдатель с уверенностью сказал бы, что они изрядно повзрослели не только в смысле более удачного сокрытия собственных подвигов, но в поведении в целом, став чуть менее спесивыми и заметно очистив не всегда цензурный лексикон — за что, пожалуй, стоит благодарить их однокурсниц, чье все более частое присутствие рядом начиная с прошлого года не позволяло парням столь часто ругаться как старым пиратам, — тем не менее некоторые казусы вполне могли случаться и по сей день. Очевидно, даже гениальный вопрос от Лунатика не смог обвести вокруг пальца Коулмана, и даже Крутой мужик не обладал безграничным терпением.       — Нет, все в порядке, — усмехнулся Лунатик, почему-то отбрасывая ладонью отросшие пряди со лба, точно позаимствовав привычку у Сохатого, и при этом почувствовал себя так, точно его заколдовали следующие полчаса повторять одно и то же. — Он реально говорил о Патронусе. Вернее, предположил, что я услышал о нем от отца.       — Так ведь учебник твоего предка мы изучали на третьем курсе, — удивленно округлились глаза у Питера. — И там точно не было о…       — Само собой, — кивнул Сириус, нетерпеливо перебивая не слишком проницательного друга. — Я думаю, Коулман не врал, когда сказал, что Патронусам обучают только мракоборцев. Даже «обучали», потому что теперь половина из них мне не внушает доверия.       — Мой отец умел вызывать Патронуса, — внезапно отозвался Джеймс, чуть нахмурившись, как будто что-то вспоминая, и тонкая морщинка залегла между бровей, отчего взгляд его стал серьезнее, еще взрослее. Сириус и Римус украдкой переглянулись. Это был первый раз со дня похорон родителей, когда Джеймс упомянул кого-то из них спокойно, естественно, без пугающей дрожи и горечи в голосе, и они много отдали бы за то, чтобы и сам Сохатый это осознал. — Я помню, как года в три ревел ночью из-за грозы, и он провел пару часов со мной в моей спальне, показывая мне Патронус. Очень яркий, весь как будто сотканный из света — точно так же, как описывают в книгах. Но я не могу вспомнить, как он выглядел — больше при мне отец никогда его не вызывал.       — Коулман сказал правду, — словно в подтверждение кивнул Римус, пару секунд еще внимательно наблюдая за другом. — А про отца подумал, потому что когда-то был его учеником.       — Иди ты! — восхищенно вскинул брови Сириус, соскакивая с подоконника и забирая свою сумку с учебниками.       — Начал работать в его отделе сразу после Хогвартса. На самом деле я мог бы предположить и раньше.       — Старик, ты был просто обязан стать любимчиком, — без обиняков заявил Джеймс и по-братски закинул руку Лунатику на плечи, когда вся четверка наконец двинулась по направлению к башне Гриффиндора. — Хотя я ничуть не умоляю твою гениальность. А что до Патронуса… — Сохатый вдруг остановился, невольно заставив друзей также замереть на месте, и, отойдя на шаг, чтобы видеть все три лица, знакомым жестом поправил на переносице очки и взъерошил волосы, миг спустя расплываясь во все той же прежней заговорщицкой ухмылке: — Вы тоже почувствовали это, верно? Давненько мы с вами, господа Мародеры, не прибегали к самообразованию. И если поддалась анимагия, поддастся и это. Господин Лунатик, — вновь обернулся на Римуса, и тот с ясностью предугадал суть его слов раньше, чем они прозвучали вслух. — Официально заявляю, что нам пригодятся все добытые вами прежде знания для нового свершения. Странно, что это не пришло никому в голову раньше. Парни, нам чертовски необходимо освоить Патронус.       Ответом ему были лишь не менее знакомые предвкушающие улыбки и яркий авантюрный блеск в глазах.

***

      Холодный первый день ноября завершился мелкой моросью и рано сгустившимися сумерками, заставившими гриффиндорскую сборную по квиддичу свернуть тренировку на полчаса раньше положенного, и уставшие, промокшие до нитки триумфаторы прошлого матча поспешили вернуться в теплую и уютную гостиную или подняться в спальни к спасительному горячему душу. Меньше всего сейчас хотелось выходить куда-либо за портрет Полной дамы, но, к немалому сожалению Лунатика, ему выпала очередь совершать вечернее патрулирование коридоров, единственным утешением чему была Лили, попавшая сегодня с ним в пару. Накануне назначенного времени парень уже прибыл в их обычную отправную точку, мечтая о том, чтобы закончить сегодняшний обход как можно скорее, уйдя подальше от промозглого холода коридоров, насквозь продуваемых сквозняками. Но Лили еще не было, чему, скорее всего, причиной был Джеймс, который ни при каких обстоятельствах не мог просто так отпустить свою любимую девушку на исполнение обязанностей старосты, а потому Римус остановился у ближайшего окна, бесцельно глядя сквозь мутное стекло на сплошную темную завесу осенней мороси. Не хотел думать ни о чем, пока ладони не оперлись о каменный подоконник, и осознание само собой зажглось в голове столь нежелательной мыслью. Это был тот самый злополучный коридор, тот самый чертов подоконник, возле которого он встретил Рэйчел в тот вечер, когда она сказала, что знает о том, кто он на самом деле. Тот самый, у которого они расстались позже, попытавшись освободить друг друга от проблем, но и в этом потерпев поражение. Лунатик ненавидел себя за предательскую слабость, но эта навязчивая тоска вновь болезненно сжала когти на сердце. Что же за жестокая сила заставляла их обоих держаться друг за друга? Что за злой рок вновь сводил их вместе только лишь затем, чтобы после окончательно разорвать эти переплетенные нити вдвое больнее? И разве был в том виновен тот незнакомый парень, которого посчастливилось встретить Рэйчел в Америке? Разве была виновна Рэйчел, теперь мучавшаяся чувством предательства и раскаяния? Разве был виновен хоть кто-нибудь? Случалось то, что случалось, и, положа руку на сердце — это был один из самых лучших финалов для нее, какой только сам Рим мог пожелать.       — Так будет лучше, правда ведь? — не понимая до конца, зачем, переспросил у самого себя Римус, потянувшись к внутреннему карману за припрятанной сигаретой и невольно вспомнив о том, как неестественно часто стала давать о себе знать эта дурная привычка после расставания с Рэйчел. Мутное холодное стекло окна распахнулось в ночь, впуская ледяной порыв воздуха, и Лунатик, все так же опираясь на подоконник, поджег кончик сигареты при помощи волшебной палочки. Все было так, и разум настойчиво твердил о спокойствии и принятии, так почему же сердце сжималось в отчаянии и тоске по тому, что уже не вернется?       — Рим? — удивленный оклик заставил его чуть приметно вздрогнуть, точно пойманного на месте шалости первокурсника, но все же парень успел узнать голос Лили еще до того, как обернулся и увидел ее в другом конце пустого коридора. Изумрудные глаза глядели с легким осуждением пополам с изумлением, и староста школы направилась прямо к нему, пару мгновений спустя сократив разделяющее их расстояние. — Ты — и сигарета?       — Прости, Лил, но я не знал, что ты не в курсе, — коротко усмехнулся он, в последний раз выдохнув дым в открытое окно и заставив довольно большой окурок исчезнуть при помощи палочки.       — Нет, я догадывалась, просто никогда еще не видела именно тебя курящим. Рим, — сделав неловкую паузу, переминаясь с ноги на ногу, девушка невольно закусила губу, устремив полный беспокойства взгляд на друга и наконец озвучив уже написанный на выражении лица вопрос: — Что-то случилось?       — Почему что-то должно было случиться? — легкий призрак раздражения не мог не закрасться в голос Лунатика, как бы тот ни старался его подавить. Кому-то сложно принять подобную мысль, но он в самом деле не любил быть центром повышенного внимания, а в последние сутки почему-то уже который человек считал нужным задать ему один и тот же вопрос. — Мерлин, у меня что, на лбу написано, что что-то не так?       — Нет, — спокойно ответила Лили, не обращая внимания и ничуть не обижаясь на мелькнувшее в фразе парня раздражение. Подошла ближе, становясь рядом и так же опираясь сложенными руками на оконную раму, чувствуя холодное дуновение ночи на лице, затем вновь обернулась, с пониманием и тактичностью всматриваясь в голубые глаза, но продолжая с той же мягкой и ровной интонацией. — Просто, если честно, не все эмоции ты умеешь скрывать. Ты какой-то потерянный весь день, как будто произошло что-то действительно серьезное. И эта же сигарета. Ты никогда не курил в одиночестве в коридоре — по крайней мере, я никогда не замечала такого прежде, а мы немало времени проводим вместе. Может быть, ты никого не хочешь втягивать в личное, но… Рим, тебе ведь может стать легче. Обычно так и происходит.       — Не волнуйся, Лили, — Римус закрыл окно, приглушая шум усиливающейся мороси снаружи, и вновь встретился с нею взглядом, точно всеми силами стремясь так же приглушить и беспокойство рыжеволосой красавицы Гриффиндора. — Это просто…       — Рэйчел? — не дожидаясь продолжения, переспросила она, и Лунатик, сам не понимая, почему, сдался, согласно кивая и вторично ощутив то странное чувство, что посетило его пару часов назад в кабинете ЗОТИ. Словно ему в самом деле было необходимо поговорить с близким человеком, и в данный момент он не мог представить себе кого-то, кто смог бы выслушать и понять лучше Лили, кого-то, кому можно позволить увидеть собственную душу, не стыдясь и не боясь показаться слабым. — Что с ней?       — Все хорошо. На самом деле, я надеюсь, что все будет хорошо, — неосознанно поправив отросшие волосы, пояснил он, чувствуя, что так старательно скрываемый рассказ готов вот-вот стать озвученным. — Кажется, Рэйчел встретила другого парня. И нам пора наконец поставить точку. Но это… довольно длинная история, и вряд ли стоит утруждать тебя…       — Стоит, — решительно заявила девушка, уверенным жестом обхватив его запястье своей маленькой и аккуратной ладошкой. — Стоит, Рим. Ты можешь рассказывать мне все, что угодно, и так было всегда. Тем более что у нас впереди целых полтора часа нудного блуждания по пустым коридорам. Пойдем, здесь ужасно холодно, а у тебя ледяные руки.       Мягкая улыбка невольно появилась на симпатичном юношеском лице вместе с одной крохотной ямочкой, отражения которой не было на второй щеке и о существовании которой сам Римус до сих пор не имел понятия. И, кажется, тяжелый ледяной камень глубоко в груди становился на толику легче, стоило лишь заговорить, бредя по коридору рядом с Лили и чувствуя ее теплую ладошку, ободряюще сцепленную с его собственной. Подобно братству с остальными Мародерами, их с Лили дружба прошла долгий путь от периодических бесед в библиотеке на первом курсе до братско-сестринского отношения друг к другу.

***

      Когда двое гриффиндорских старост наконец вернулись в башню, общая гостиная почти полностью опустела, и редкие засидевшиеся допоздна студенты один за другим покидали кресла и диваны, отправляясь спать и желая друг другу доброй ночи. Лили и Римус обменялись легкими улыбками и таким же пожеланием, прежде чем разойтись: по сложившейся у пары традиции девушка забегала в спальню парней, чтобы пожелать Джеймсу добрых снов, иногда задерживаясь на четверть часа, поскольку неуемный капитан никак не желал отпускать свой Цветочек, а сам Рим вернулся к излюбленному уголку гостиной за оставленными вещами, неожиданно обнаружив в кресле Сириуса. Закинув ноги на ближайший столик, Бродяга изучал взглядом тлеющий кончик сигареты, пользуясь тем, что никто не может накинуться на него за то, что он снова надымил в общей гостиной. Из источников света во всей комнате остался только ярко горящий камин, и его размеренное потрескивание эхом раздавалось в каменных стенах, а горячий свет пускал в пляс причудливые тени по всем поверхностям вокруг и по аристократически красивому лицу Блэка. Лунатик невольно спросил себя, что заставило его, как правило ищущего компании во всем, вдруг предаваться одиночеству, да еще и так близко к спутнице размышлений — полуночи. Но даже прежде, чем он сам опустился в кресло напротив, Сириус обернулся, поприветствовав его как всегда безупречной, но настоящей улыбкой.       — Бродяга, ты чего тут один завис? Где Хвост и Сохатый? — Римус честно надеялся, что вопрос прозвучит естественно и что для сидения Сириуса в темноте и пустоте гостиной не было никакой серьезной причины — хватало уже и того, что он сам занимался самокопанием последние сутки, и меньше всего хотелось, чтобы от того же пагубного действа страдал кто-то из друзей.       — Джимбо получил сову из Министерства. Нужно подписать бумаги по завещанию родителей, и я решил, будет лучше, если он прочтет письма в тишине и без публики. А Пит умчался к своей девушке, и что-то подсказывает мне, что он сегодня не ночует под нашей общей крышей, — многозначительная ухмылка на миг появилась на лице Сириуса, но так же быстро растаяла, стоило только Римусу коротко кивнуть, точно так же усмехаясь и с пониманием кивая в ответ. И пока тот медленно и нехотя собирал разложенные книги и вещи, Сириус вдруг выпрямился в кресле, опустив ноги на пол и сцепляя пальцы ладоней на коленях, настойчиво всматриваясь в его лицо, лишь с одной стороны ярко освещенное отблесками огня в камине. А затем вдруг спросил, разрушая в сердце Лунатика последние надежды на то, что его реакция на новости от бывшей девушки осталась незамеченной и непонятой:       — Ты ведь не будешь все время корчить спокойствие и трындеть, что все в порядке, Лунатик? С тех пор, как ты прочел это злосчастное письмо, у тебя внутри как будто бы два демона прикончили друг друга. Может быть, ты все-таки расскажешь, что случилось? — короткая пауза понадобилась ему для того, чтобы дождаться, пока Римус вновь поднимет голову, встречаясь с ним взглядами, и отблески единственного источника света в комнате запляшут в его светлых глазах.       — Хочешь сказать, что вы носитесь с этим вопросом весь день? — в свою очередь переспросил он. Удивительно, но после долгого разговора с Лили рассказ о последнем письме из Ильверморни уже не казался Лунатику слабостью и приступом эгоизма. Не было и раздражения на в третий раз заданный вопрос — лишь осознание того, что, раз уж это не укрылось от внимания профессора Коулмана, надеяться на то, что близкие друзья не смогут в течение дня приметить перемен, совершенно не стоило. И такая характерная для него ухмылка с долей иронии тут же изогнула губы. — Мерлин, похоже, у меня и в самом деле все написано на лице. Не самое завидное качество.       — Вы окончательно расстались и порываете переписку? — осторожно уточнил Сириус, замерев в кресле без малейших движений, но уже на этом этапе неосознанно чувствуя, что кто-то совсем недавно приложил свою руку к тому, чтобы выдернуть отчаянно колющий шип из сердца их друга. Ощутил это так же ясно, как понял, что что-то здесь было не так в тот самый момент, когда вчера вечером перед банкетом застал Римуса одного со злополучным письмом. Это было что-то гораздо глубже сознания, их особое под-подсознание, плотно связавшее четверых друзей узами куда более крепкими, чем любая кровная связь. И в этой по-своему магической, необъяснимой, но столь важной связи ни у кого из них не было ни малейшего шанса бесконечно скрывать что-либо от остальных.       — Нет, Бродяга, все куда серьезнее и окончательнее, — произнес на удивление спокойно Римус, тоже усевшись поглубже в кресло и сцепив ладони в замок. — Рэйчел встретила другого парня. И если говорить честно, это как раз именно то, чего бы я здраво мог ей пожелать. Только принять оказалось сложнее, чем казалось.       Бродяга не сказал ни слова и не перебил, лишь своим молчаливым согласием давая понять, что готов выслушать все, что сочтет нужным открыть Лунатик. А он, во второй раз за последние несколько часов возвращаясь к началу, невольно поймал себя на мысли, что в этот раз задача показалась еще более разумной и реальной, а с каждым новым словом чувство потерянности и отчаяния постепенно угасало внутри, точно принимая случившееся. Дышать становилось легче.

***

      …Спасибо за все, что ты сделала для меня, Рэйчел. За то, что появилась в моей жизни, за то, что доверяла мне и была рядом. Спасибо, что смогла полюбить меня несмотря ни на что.       Ты знаешь, что и я любил тебя с того самого дня. Даже если повторял это реже, чем следовало.       Прошу тебя, ни в чем себя не вини. Мы провели действительно замечательный год вместе. Но нам уже пора попрощаться.       Ты заслуживаешь только любви и счастья, и надеюсь, что так и будет. Не позволяй никому лишить тебя этого. И если ты в самом деле будешь счастливой, значит, смогу быть и я.

Искренне твой, Римус.

      За три тысячи миль от Хогвартса белокурая девушка по имени Рэйчел Уоллис, одетая в голубую с клюквенной каймой форму Ильверморни, отложила в сторону только что полученное письмо от Римуса Люпина. Судя по дате на подписи, пришло оно удивительно быстро — большая хогвартская сипуха справилась со своей задачей за каких-то пару дней, тогда как ее собственной сове случалось отсутствовать около недели, направляясь по тому же пути. Но, казалось, прошла целая вечность с того дня, как сама она писала прошлое письмо в Британию. Ее последнее письмо, ответ на которое, сейчас покоившийся на светлом покрывале кровати, очевидно, тоже был последним. И едва ли сова однажды вновь принесет ей пергамент, исписанный таким знакомым почерком.       Судорожный вздох сам собой вырвался из груди, и пушистые ресницы опустились вниз, старательно сдерживая набежавшие на глаза слезы. Все казалось таким странным, безысходным и необъяснимым, и она решительно не знала, как можно исправить случившееся, как избавиться от гнетущего чувства вины и стыда. Ей отчаянно хотелось обнять Римуса хотя бы один последний раз, сказать о том, как тяжело отпускать и как невыносимо трудно привыкать к той жизни, в которой больше не будет их вместе. Рассказать о том, на что так и не хватило духа в письмах. И вновь попросить прощения, даже если он не считал никого виноватым.       — Рэйчи, ты идешь? — раздался за спиной голос. Ласковый, заботливый и близкий. Коротко смахнув скопившиеся в уголках глаз слезы, Рэйчел лишь на пару секунд обернулась, посмотрев на довольно высокого светловолосого парня, смотревшего на нее с искренней нежностью и теплотой в глазах. Брендан многим удивительно напоминал ей Рима. И в том была еще одна злая шутка судьбы, не так ли?       — Да, иду, — стараясь не позволить голосу дрогнуть, ответила она, вновь отвернувшись. — Только дочитаю письмо. Оно от сестры, вдруг что-то важное. Встретимся в столовой, ладно?       Он согласно улыбнулся и послушно покинул комнату, оставляя ее наедине с письмом. Тишина отзывалась звоном в ушах, и, когда Рэйчел наконец поднялась на ноги, пространство как будто на секунду качнулось перед глазами. Похолодевшие руки достали шкатулку из тумбочки, откинули крышку, мимоходом вторично смахивая слезы. Здесь было все, что осталось у нее в напоминание о Римусе: несколько фотографий, браслет из переплетенных кожаных ремешков и письма, к которым она добавила последнее, бережно сложив пергамент в несколько раз. А затем медленно, словно стремясь оттянуть момент, расстегнула цепочку на шее, опуская кулон — тоненькую изящную «R» — ко всему остальному, после вновь захлопнув шкатулку. Возможно, однажды она уберет ее дальше, гораздо глубже, в самый далекий уголок шкафа, оставив там вместе с мягким джемпером, в который куталась в последнее утро в Британии на вокзале. Ей станет легко, и может быть, куда раньше, чем кажется сейчас. Но пройдет еще немало времени, прежде чем воспоминания окончательно затеряются в потаенных коридорах памяти.       — Господи, Рим, я надеюсь, что ты простил меня! — отчаянно прошептала девушка, так и не убрав кончиков пальцев с крышки шкатулки. — И что ты никогда не узнаешь об этом.