Звонил Эш. Много раз, но я не брала трубку. После визита в «Paramount» я так и не позвонила ему, не дала знать как всё прошло. Даже звук на телефоне не отключила, только раздражалась от постоянных звонков и косилась на мигающий дисплей издалека. Потом Эшу, видимо, надоело моё молчание, или он испугался, не знаю. Но он позвонил моей тете. Она приехала почти сразу, не тратя время на бессмысленные звонки, не обращая внимания на проливной дождь, долгую дорогу и боль в ногах. Она не звонила в дверь, а сразу открыла её своим ключом. Я слышала грохот лифта, остановившегося на моем этаже, лязг ключей и глухой стук сброшенных на пол кроссовок. Она застыла позади меня, у входа в комнату, как всегда скрестив свои крепкие руки на груди. Её взгляд обжигал мне затылок, от такого взгляда я должна была бы сгореть со стыда. Но в ожидании бури я не повернулась к ней. Всё так же сидела в кресле, поджав под себя ноги и выдыхая густые струйки дыма в открытое окно. Подоконник и пол под ним были усыпаны дождевыми брызгами, мои голые колени блестели от холодной влаги. Мерный стук дождевых капель по металлическому карнизу успокаивал, убаюкивал. Мне не хотелось, чтобы она начинала, но, конечно, она начала:
— Последний раз я видела тебя с сигаретой лет пять назад. Тогда
ты бросила Джерри или
он тебя? Помнишь, как я кричала, когда увидела, что ты куришь? А ты даже и бровью не повела. Прямо как сейчас, - в начале её голос разорвал шумную пелену дождя грознее грома, но к концу смягчился, становясь похожим на тоскливый шелест влажных листьев.
— Его звали не Джерри, а Джо, тётя. Та еще драма, не вспоминай, — я затянулась глубоко и долго, желая скрыть неловкое спотыкание своего голоса. Мне хотелось звучать как можно резче, звучать как она, чтобы дать отпор и заставить уйти. Но вместо этого я вызвала снисходительный смешок и несколько шагов в свою сторону.
— Так что за драма на этот раз?
— Нет никакой драмы, я просто думаю.
— О чем можно просто думать, несколько дней не подходя к телефону, Лана? О чем можно просто думать вот так, по-девичьи страдая у окна с сигаретой?
Я раздраженно цокнула языком и закатила кверху глаза, хоть ей и не было видно этого жеста:
— Ну сколько можно? Уже давно никто не «подходит к телефону», тётя, а «берет трубку». Ты же не старуха.
— Это просто выражение, Лана, брось этот фарс. Ты получила замечательную работу, можешь позволить себе практически всё, близкие гордятся тобой, — она подошла вплотную и положила ладони на мягкую спинку кресла по обеим сторонам от моей головы, — неужели ты позволишь затмить всё это сердечным делам? Пустякам, от которых ещё успеешь устать в жизни?
— О, Господи! — я нетерпеливо затушила бычок в блюдце, не веря своим ушам. — Ты что, престарелая лондонская дама? Каким сердечным делам?
— Ты пытаешься обмануть меня, Лана, как в детстве. Но никто не знает тебя лучше, чем я. Ты выросла на моих руках, девочка. И я знаю, когда ты влюблена, когда больна, а когда ненавидишь весь мир.
— Можешь считать, что сейчас я ненавижу весь мир, — я резко встала (кресло зашаталось и упало бы, если бы не давление тётиных рук), захлопнула окно и задёрнула глухие шторы. И в без того тёмной комнате стало совсем, непроглядно темно. Женщина позади меня разоблачающие хохотнула.
— О, нет! Ты влюблена и причём несчастно. И если он портит твою жизнь или карьеру, то лучше забудь. Иди дальше! Заведи столько новых знакомств, сколько сможешь. Влюбись снова, только взаимно. Целиком отдайся работе. Или возьми на себя непосильную ношу, чтобы та занимала всё твое время, чтоб и думать забыла о нём. Ну, а если он — твоя судьба, то тебе останется лишь смириться.
Её голос утих, и бархат наступившей тишины сплёлся с бархатом глубокой темноты, создавая своеобразный вакуум вокруг нас. Я, наконец, повернулась к ней, медленно, шурша шторой, и увидела очертания ее лица. Нельзя было точно сказать, насколько она постарела и как изменилась за тот недолгий срок, что мы не виделись. Но её мечтательно — умудрённое выражение лица явно проглядывалось даже в темени. Мне показалось, что из нас двоих влюблена была именно она, а сама я себе показалась глубокой старухой. Вдруг так стало обидно, что она не понимает, что приехала сюда и несет чушь, думая о своём. Что думает, будто умнее меня и поэтому может судить! Но на самом деле обидно было из-за того, что тётя все угадала. Точнее знала всё изначально, будучи уже в пути, или, может, не получив еще звонка от Эша. Я смотрела на неё долго, а потом, когда её улыбка стала ещё шире, схватила пачку сигарет, спички и зло на неё посмотрела:
— Поговорим, когда перестанешь читать любовные романы для чокнутых, и говорить как чёртова виконтесса! Еды в холодильнике достаточно, постель в шкафу. Оставайся сколько хочешь, но меня не тр-р-рогай! — зло прорычала я и сорвалась с места, почти что с низкого старта, утягивая за собой невесомые хлопья пепла.
***
Той ночью мне снился сон, будто я танцую с Томом и тону в нём словно в облаке или пушистой вате. Мы оба были такими мягкими, и только его руки, поддерживающие меня за талию, казались тверже фуллерита. Я не видела его лица, только чувствовала запахи кофе и мяты. Мы кружились под несуществующую музыку. Или этой музыкой было биение наших сердец? Мне было мучительно хорошо рядом с ним, и я боялась, что растворюсь в движении наших тел и сама не смогу себя найти. Но Том исчез, и некому больше было меня поддерживать. Я осела бесформенной массой на пустоту и увидела его чуть вдали. Тётя Эльза вцепилась в него мертвой хваткой, их танец был быстрым и импульсивным. Они говорили, не произнося ни слова. Она кричала ему, чтобы он не вздумал меня обижать, а он отвечал ей резкой насмешкой и непокорностью. Я почувствовала, как страх подступает к вискам, как меня наполняет ледяное чувство предательства, и открыла глаза.
Я рассмеялась сквозь навязчивую, неприятную сонную дымку. Как может предать меня тот, кто даже не имеет ко мне никакого отношения?
«Кого я даже не люблю» — настойчиво стучало в голове.
«От кого мне было бы так больно познать предательство», — тихонько заныло в сердце.
***
Я надела халат и вышла в мастерскую, смежную с кухней. Диван был разобран, на нём лежал скомканный клетчатый плед. На душе сразу стало тепло и горько одновременно: тётя не уехала, а ведь я ее так обидела. И тут я увидела её саму: она стояла, опершись о кухонный стол, и смотрела на головы, измазанные ярким гримом. Улыбалась и пила чай. Теперь я видела, что Эльза не постарела и ни на грамм не утратила своё обаяние. Она любовалась моими маленькими шедеврами, не замечая меня.
— Вчера ты назвала это замечательной работой…
— Так и есть, — сухо обронила она. Всё в её лице мгновенно переменилось. — Я ведь не виновата в твоих бедах, Лана, но я приехала тебя поддержать.
— Знаю, тётя, — я подлетела к ней словно несмышленый птенец и нежно её обняла. — Прости меня.
И она обняла в ответ.
В тот миг мне показалось, что я вернулась в такое далёкое детство и что она — моя мама, что сейчас она заплетет мне косы, а потом мы пойдем играть в мяч. Что она совсем молода и пахнет ромашкой, а на столе меня ждёт персиковый пирог только что из духовки. Я боялась поднять веки, под которыми собрались такие взрослые слезы, и боялась разжать объятья, чтоб она не исчезла, как Том во сне.
Но о нём она ничего не спросила ни тогда, ни позже. А я не стала рассказывать, потому что, рассказав, я созналась бы в том, в чем боялась сознаться себе даже в мыслях.
