Фиалка

      Акамацу Ноэма обтёрла руки полотенцем и замершим взглядом уставилась на улицу. Тягучая тишина заполнила уши, просеивая в голове утомлённое спокойствие.       Худшее позади. Стоило ли.       Уныние не присуще её характеру, но вторые сутки почти агонии вымотали сердечность, и усталость, что никогда не ощущалась прежде незаметно сдавила плечи. Вынянчить раненного сложнее, чем вынянчить младенца, и важнее еды и чистой кухни. Ей пришлось возложить на малышку всю домашнюю работу, пусть та малышка юрко управляется с обедом и стиркой, но к крови, вони и агонии подпускать ещё рано — испугается, а в Каябуки детей берегут. Малышку зовут Мей — в свои десять настоящая юная хозяйка, хоть не достает до верхних шкафов.       Ноэма вздохнула, накрыла глаза ладонью и стояла немо, тупо — она так вымоталась, что не может насладиться минутной передышкой застоявшегося исступления, пока издали, снизу, где на пятаке скудной растительности старший из мальчишек — Иссей пасёт коз, не послышались восторженные крики. Ошиба вернулся — улыбнулась она. Наконец, станет легче.       Ноэма вышла во двор, выплеснула из таза воду.       Гурьба мальчишек вывалила ото всюду, радуясь наперебой и спотыкаясь друг о друга дунули к воротам.       — Бабушка! — выскочила из-за спины Мей. — Бабушка, Ошиба-сан вернулся!       — Погоди! — взвизгнула следом Юки. — Я ворота… помогу!       Каябуки — один двор, её и деревней-то не назвать, но ворота крепкие, и, по памяти, наглухо заперты. Раньше страшнее зверья были люди, сейчас в лес возвращаются хищники, которые не прочь полакомиться слабой свежатиной. Близко к деревне не подходят, но скоро зима, зимы в Каябуки лютые, а голод эти места однажды видели.       Ворот не стояло, когда два года назад с козами, Иссеем и двумя девочками, Ноэма требовательно постучала в дверь. Встречать незваных гостей вышел Ошиба. Был он на грани умопомрачения. Когда Ноэма сунула ему белое перо, он заскулил, едва не разрыдавшись от радости — где видано оставить на мужика пятерых младенцев. Твёрдой рукой она отодвинула с дороги непутёвого няньку. Обстановка в деревне, помимо полуголодных детей, была ужасающей. Сожженный хлам, гарь, месиво, обглоданные нуждой в тепле остова ближайших домов.       С тех пор много изменилось: под руководством Ноэмы расчистили и отгородили двор, устроили загон козам, установили крепкий забор и ворота. Самые отдалённые дома ещё хранят в себе прошлое. Ноэма слышала слухи о Каябуки, вырытые случайно детские косточки прячет в мешочек, потом хоронит как может, читает молитвы успокоению.       Запыхавшийся Ошиба появился в воротах всклоченный от натуги, вспотевший, но с широкой улыбкой в окружении мальчишек, да блеющих коз. Ошиба крепкий мужчина, выносливый, относительно Ноэмы — молодой, но тропа от горных пещер в деревню бесконечно в верх почти полдня пути измотает кого угодно.       — Вот и ты, — вздохнула с облегчение Ноэма.       После первых паводков, Ошиба с ребятнёй моют золото в реке у пещер — набирается горсть. В конце весны он уходит на несколько месяцев. Продаёт, что накопили: шкурки, вяленое мясо, золото меняет на продукты и одежду. Ноэме страшно отпускать, страшно думать, что не вернётся. Лето давно осталось у подножия Страны Снега, а осень плачет частыми дождями, пора возвращаться была две недели назад — каждый прожитый день его отсутствия наполнялся страхом. Защитник и кормилец у них один, а города полны соблазнов, выпивки и доступных женщин. Однажды ему станет невмоготу тянуть груз из полутора десятков детей, бабки, коз с козлятами, да одного наглого коня. Жизнь в деревне тяжела, а в горной тяжелее стократ, мужские руки Ошибы в ней основа, остальным надо подрасти. Живут мирно, не ссорятся. Ссориться всерьёз в деревне в одно подворье затея для дураков. Случается, порой, всё-таки — дети. После солидных тумаков обиды пропадают на раз. Солнце дышит в Каябуки холодом, трава негустая и жёсткая, а овощи растут лишь в парнике. Нельзя в деревне быть в разладе один другому руки не подаст — погибнут все. И дети, странно, понятливы.       Каждый год поздней осенью, после первого снега у порога появляется белое перо и свиток с рисом. Остальное сами. Старшие Иссей и Сатоши занимаются хозяйством, помогают вскопать парники, охотятся, младшие нашли у соседней горы богатый кедрач — таскают шишки, грибы, воруют беличьи запасы, разоряют гнёзда. Ох, эти яйца, наслаждение! Ноэма как-то жаловалась — завести бы курочку, Ошиба и принёс ей курочку. С отменной родословной, хохлатую, чтоб не околела, рыжую, чтоб не маскировалась под пейзаж, несушку. В горной деревне курочка прокудахтала два дня, на третий унёс ту курочку беркут.       Ошиба вошёл в дом. Его внимание сразу привлёк окровавленный плащ в углу. Улыбка в миг стёрлась с лица. Он молча обвёл дом глазами.       — Случилось?       — Не знаю о чём ты, Ошиба-сан, — Ноэма бросила спокойный взгляд на возвышающуюся над деревней вершину скалы, со стороны дома плохо видимый плоский выступ, где в испарине и муках несколько суток не видит сна Кёга. Он совсем меловым сделался, бескровным. Заострились и без того острые черты, а взгляд стал беспросветно чёрным. Его силы на исходе, а раны кровоточат, — но да, случилось. Раздевайся, оголодал вижу.       Она, как и он — его — встретили.       Она, как и он живут в Каябуки — его — волей.       Не им жаловаться друг другу на несправедливость, ведь Каябуки не держит ни заложниками, ни пленниками. Личным выбором, совестью.       В тот день стоило отказаться.       Весна пришла рано, вскоре после сецубунав бамбуковой роще затренькала камышовка. Едва снег превратился в робкие ручьи, резвая, не смотря на годы, бабушка Ноэма раньше соседок выпорхнула на огород. Чем быстрее земля будет возделана, тем скорее, на зависть, взойдёт ранний редис, и внуки будут сытее и сильнее остальных. Напялила Ноэма та-гета, вышла на подворье, залюбовалась солнцем, и только шаг сделала, как земля выскользнула из-под стопы.       Нога хрустнула. Хрустнула предательски звонко, словно пересохшая ветка, рассыпалась под мышцами трухой. Ноэма рухнула и завопила от боли.       Семья переполошилась, затащили бабушку в дом. Но не смогла Ноэма встать ни этим днём, ни следующим, ни через неделю. Нога распухла, стала чернюшной.       Так лежала она и весну, и лето.       Невестки не разгибались на огороде, косо поглядывали на бабку. Обидно стало Ноэме — она бы всё в огороде переделала и с детьми бы возилась, но треклятая нога не желает вставать.       Тропою Слёз увели её юной из родительского дома, бежала, нашла приют в горной деревне. Здесь прожила жизнь, народила на свет девятерых, в живых из которых от голода и нелёгкой жизни осталось четверо. Дочь ушла женой в другую семью, а трое сыновей делили дом. Старший нашёл жену в соседней деревне — сильную здоровую женщину. С ней у Ноэмы сложились хорошие отношения, вдвоём они много лет держали в руках хозяйство, затем женился средний — народились дети, ртов стало больше.       Тяжёлый труд, холодное лето к началу осени уложили младшую невестку с лихорадкой, из которой так и не вышла.       Старшая невестка осталась одна, и сразу открылось чёрное лицо добродушия — стала она гнусить: немощная старуха в доме — лишний рот, не убирает, не готовит, за детьми не следит, чего уж говорить про огород, а жрёт больше всех. Лежит и радуется! Намекать стала на древний обычай — убасутэ. Осадил жену старший сын, сказал наймётся хинином в город, раз так вопрос стал. Невестка в слёзы, жаль ей мужа отпускать и подчинятся среднему брату.       Ноэма на неё не обиделась. Старость в семье лишняя, нельзя тратить еду детей на чахлое тело. Любо Ноэме это место, но пришла пора оставить его для других. Старший сын не согласился нести мать на гору, оставить умирать от холода или диких зверей — Ноэма благодарна ему, поэтому решилась на тайный побег.       Когда наступили холода, а ночи сделались густыми и тёмными, скрывая, что нога стала послушной, Ноэма тайно нашла старейшину, тайно провела обряд и последнюю ночь осталась прощаться. Она любовалась своим домом, огородом, своими сыновьями. Когда прощалась, не жалела. Ещё до петухов незаметно ушла из дома.       Добралась Ноэма до озера, что обойти положено трижды. Со слезами она преодолела путь, и осознала в конце как болит нога! Однако озеро показалось лёгким, когда тропа Семи Долин встала перед ней неприступным старым ногам склоном. Валуны, острые камни, да промёрзшая корка льда. В расстройстве и усталости Ноэма плюхнулась на ближайший валун и горько зарыдала: не добраться на вершину, слишком уж нога разболелась, не увидеть Ками, а сгинуть здесь — у подножия.       — И сил же в тебе немеряно, глупая бабка.       В сумерках подслеповатой Ноэме вышел ребёнок — точно скелет тощий, невысокий, седой, как старик на ладан дышащий.       Ноэма оторопело открыла рот, но во время вспомнила, что на пути к вершине говорить нельзя. Вопросительно качнула она головой.       Зубатый рот искривился в ухмылке:       — Каримата.       «Уходи» — махнула Ноэма рукой, — «уходи», но в ответ лишь смех услышала.       — Ты не доберёшься к вершине сама знаешь. Нога распухла, — тонкий палец указал на причину страданий Ноэмы. — Не попадёшь к Ками, вороньё и волки растащит твои останки.       «Уходи» — снова махнула Ноэма рукой, но паршивец даже не подумал. Её сыновья за непослушание отведали бы спиной бамбука.       Ноэма почувствовала на себе жалящий взгляд Кариматы, явно недобрый, явно заинтересованный.       — Там, внизу, — качнулась седая голова в сторону ухабистого обрыва, — много костей. Стариков и старух скинули туда сердобольные детки. Умирали они от переломов, в муках и мольбах, съедаемые заживо, замерзающие заживо, молящие и желающий жить.       «Каждому свое время уходить» — подумала Ноэма. Старший сын не поступил бы так, не скинул бы, но и не донёс, потому самой пришлось. Ноэма резко отмахнулась. — «Уходи!»       — Хотела бы смерти — скинулась бы со скалы, — не унимался зубатый рот всё больше кривясь в язвительной ухмылке. — Но ты хочешь жить, хоть и упрямишься. Путь к Ками такой долгий, чтобы от глупости отказаться. Передумать.       Ноэма отвернулась от Кариматы, достала из сумки рисовый шарик и стала жевать. За спиной послышалось хмыканье, тихий шорох камней под ногами. Ледяные руки легли на плечи мягко, но стало от них невероятно жутко. Дыхание в горле встало дрожащим комком.       — У меня предложение: я отнесу тебя на вершину, а взамен заберу оставшиеся годы. Принять или нет решать тебе.       Более Ноэма не услышала звуков, словно руки на её плечах растворились и только после с хрипом, влагой и стоном в грудь втянулся потоком воздух. Ноэма грохнулась с валуна. Рисовые шарики рассыпались, весело покатились в обрыв — вот и еды не осталось.       В мучительных думах промелькнула ночь. Ноэма много раз пыталась подняться, продрогла, изголодалась и готова была лечь и скончаться, не желая посредников между нею и её смертью, не желая быть должной, но нога, как заговорённая, не подчинялась. Удалось лишь усесться рядом с валуном. Она осталась умирать — исполнять прелюдию к встрече с Ками. Все на этой горе проходят испытания. Самые жуткие, самые потаённые страхи, нахлынули вспоминания как лежала она на дне бочки в ледяной воде, с такими же как сама и кричала во всё горло, только люди не слышали. Тропа Слёз стала и палачом и домом. Никто и никогда её не пожалел, не предложил помощи, даже сын не побежал на поиски матери, лишней стала отжила свой век — уходи, и вдруг на закате жизни стала нужна.       Первые лучи солнца вытравили из теней лохматый силуэт с добротными носилками за плечами, будто наперёд знает итог.       — Ну? Готова ты, старая дура?       Ноэма устало оглядела Каримату с головы до ног: косоде болтается как брошенная тряпка на жердине, тонким поясом много раз подвязанная. Неужели настолько тощее тело унесёт больше, чем весит само.       Когда перед ней встали ровные ноги носилок пришло время ответа. В голове пронесла прошедшая ночь, и таких впереди будет несколько, если Ками не смилуются, то долго. Ноэма колебалась меж предстоящими страданиями и предложенной незнакомцем помощью.       Костлявая рука с издёвкой положила на сиденье яркую подушку под ягодицы что б путешествие сталось приятным, и приглашающе похлопала по ней. Решимость Ноэмы трусливо дрогнула.       «Заботливый какой» — проворчала про себя Ноэма.       Пошли они по крутому обрыву. Каменистая тропка лишь для одной босой стопы. Камни острые, того и гляди норовят воткнуться или порезать, и Ноэма вдруг поняла, что сама не прошла бы. Годы и труд сделали её стопы плоскими и широкими, а боль в ноге ещё и неуклюжей.       — Ты совсем не слабая, как те, кого приносят. Они воют, блажат — как же так, сынок, я тебя вырастил, я тебя родила! А потом кубарем вниз. Если смерть не улыбнётся и шея останется цела, сначала плачут, через день проклинают, а когда приходят падальщики начинается самое забавное. Другие наоборот — вскрикнут, только и слышно хруст костей пока вниз катятся. Мелодично так — хрусь, хрясь, шмяк и тишина. Никакого веселья. Я много наблюдаю и думаю, что это — расплата за грехи. Кто безгрешен, тот шею сразу ломает, а кто наоборот — того даже волки едят медленно. Вот ты, бабка, грешная? Если скинуть тебя со скалы долго ли орать будешь? Сынуля не спешил искать, ни один, ни второй. Может в тайне мечтали избавиться от груза, а ты и помогла. Разве не обидно? И ты не думай, что невестка виновата — настояла, ты ведь мужчину воспитывала, не тюфяка, верно? Значит не послушал бы, если бы любил и дорожил твоей старой задницей. А если послушал, то плохо сына воспитала — не мужика, а так — полотенце под сиську.       И так разозлилась Ноэма, что прикрикнула:       — Да что же ты за проводник шинигами! В горах молчать положено, а ты болтаешь и болтаешь!       — Проводник шинигами, говоришь? — неспешных шаг не сбился ни на мгновение. — Ну, пусть и так. Только почему же говорить нельзя?       — Пожалеть меня можешь!       — Так это к родичам относиться. Я — не родичь, жалеть не стану.       Тропа уходила круто вверх на обочинах среди кустов стали попадаться ни с чем не сравнимые белые кости. Долго Ноэма рассматривала Каримату в отражениях замёрзших луж, блёклых льдинках. В её деревню слухи приносил аптекарь, а после и торговец солью, что поселился на тракте Злой Дух — в лице — пацан сопливый, а сам седой. Ноэма признала в нём проводника шинигами, но не тот ли это о ком столько судачат. Что за дитя бродит среди костей, тянет руку к прохожим. Всем ли рука несёт добро.       Не торопясь, к вершине добрались, когда солнце наполовину отошло ко сну. Ноэма залюбовалась закатом, расплескавшим краски по небу, остроконечными вершинами сосен, поблёкшими и засыпающими, мглой, стелящейся по лесу, а под ногами лика красоты — черепа и кости. Пальцы неосознанно сжались на тонком косоде Кариматы. Не от страха, а от осознания, что сюда приносят любимых, но все равно оставляют умирать.       — Рада ли ты будешь обмануться, что попала на тот свет, но пригодилась? — шершавым старческим голосом прохрипели недавно звонкие связки Кариматы. — Кто говорил как именно переходят Сандзу-но-кава. Быть может река эта горная и берега её усыпаны костьми. Если я проводник шинигами, почему ты думаешь, что ещё не мертва?       Ноэма вздохнула: потому и думает, что смерти не почувствовала, а может Каримата правду говорит — смертный почувствовать не может.       — Зачем я тебе?       — Дети. О них надо заботиться.       — Дети? Нет уж, — заворчала старуха. — Брось меня здесь.       Смех Кариматы рокотом отразился от камней, распугал птиц на верхушках. Жутко Ноэме сделалось и одновременно жалко себя. Она и впрямь ещё не чувствует слабости, столько всего не переделано, но вот нога.       — А что за дети-то?       — Сироты.       — Не ты ли их такими сделал?       — Я, — глухо ухнуло из-под лохматых волос.       — И теперь заботишься?       — Спасения достойны только дети.       — Я ведь к Ками иду, — напомнила Ноэма. — Годы моей жизни тебе не достанутся.       — Значит придётся искать другую бабку.       — Возьми молодуху с Тропы Слез, никто не хватится.       — С Тропы Слёз?       — Знаешь о такой?       — Не в подробностях, — седая голова повернулась, среди клочков волос вскрылась усмешка.       — Так почему не помогаешь им? — разозлилась Ноэма.       — В этом нет смысла, — худые плечи безразлично пожались.       — А воровать старух, да всякие гадости предлагать есть смысл?       — Конечно. Вы старики о себе многого не понимаете. Ты — сильная, умеешь жить в горах, умеешь вести хозяйство, а о детях надо заботиться. Старики ценнее молодых. Опыт, терпение, мудрость. Кроме того вас проще контролировать.       Когда солнце спряталось и ночь вступила в права, прозвучал вопрос:       — Ну что, бабка, моя часть уговора выполнена. Готова ли ты отдать годы своей жизни?       И Ноэма согласилась.       С тех пор она видела Каримату только раз, когда Кёга насовсем покинул общий дом. Она не одобряет, чем эти двое занимаются и отходила бы каждого тряпкой, да только мононоке тряпка не страшна, и детей защитить больше некому.       Ноэма осела в отдалённой деревне Страны Горячих Источников, где за её ногой ухаживал лекарь. Много чаще зазвучали разговоры о Духе Дорог, грозе богачей, кровавом изверге, не оставляющим живых, о зверствах, убийствах, грабежах. Кровавые подробности смаковали кому не лень, да так красочно, что в одном конце называли мальчиком, а пока до другого докатиться уже и Сайрын Виткась и мононоке, вот только богачей и извергов меньше не становилось. А дети о Каримате другое рассказывали, и им Ноэма верила.       Первыми, из десятков других, появились Иссей и Сатоши. Пришли к дому грязные, с дохлой собакой под мышкой и молча перо протянули.       Стольких сирот видели руки Ноэмы, что не перечесть. Каябуки становится им пристанищем на пару дней, недель, иным на месяц. Каримата находит детям пристанище. Полная жизнь среди людей лучше отшельнической деревни на краю света. Остаются те, кому — некуда.       Так и живут. Радуются пришедшим, провожают не жалея.       Точно так же в одно зимнее утро босиком, в тонкой рубахе и рваных штанах на порог пришёл Кёга — угловатый, мертвецки худой, молчаливый подросток. Первые дни он походил на замёрзшую медузу, шугался, казалось, собственного носа. Изо дня в день он таращился в даль ссутулившись в углу энгавы, пока Ноэма не решила выпрямить спину бездельника в домашних делах. Кёга оказался рукастым, не чурающимся грязной работы и чуждым к брезгливости, только вечерами уходил в лес. Всю ночь его вою вторили собаки. Возвращался он до рассвета вымотанный, бледный, раздевался и падал спать. Иссей потом рассказывал, что место то изуродовано, вывернуто корнями к небу. Одержимый силой, одержимый Тенью, Кёга неистовствовал.       Однажды чаяния обратились в плоть и тень, и Кёга ушёл.       То были страшные испытания.       Вернулся он десять дней спустя с толстой книгой и пустыми глазами. Он пытался читать, но как и всех, победила безграмотность. В отчаянии он рыдал и бесился, а потом отправился к старосте в деревню Бамбука. Ту книгу Кёга прочёл, и в глазах его поселилось зло.       Ноэма не понимает его — от Кариматы Кёга получил лишь безумие и отчаянье, но всякий раз, словно бездомный пёс, покорно идём следом. Отогреть душу его не удалось, не поддался он и мужскому влиянию. Единственный, в ком тень сильнее солнца.       Ноэма старается приветить, накормить, дать веру в лучшее, но не привязывается. Однажды расставание разорвало ей сердце: ту девчонку — маленькую рыжую шкоду Каримата приволок из Страны Тайги. Тайё — рыжее солнце. Девчонка-химе из знатного рода, как ни умоляла Ноэма, вернуть её пришлось. После Тайи онемевшее сердце детей не помнит, а тех, кто остался, Ноэма не отдаст, даже если придётся применить против мононоке нечто пострашнее тряпки.       Но время поджимает.       Она уже дышит. Сединой в затылок, ломотой в суставы.       Старость.       Всё труднее просыпаться до солнца, топтаться с неугомонными детьми. Хуже, что иссыхает не тело, а душа. Ноэма думала: никогда не забудет Тайю — стоя на пороге дома и глядя на меркнущую картину мира, в тягость помнить о рыжем солнце, словно она выжигает остатки сил.       Отужинали весело. Ошиба рассказывал истории, дети, разинув рты, слушали, а Ноэма, счастливо вздыхала над посудой. Юки копировала бабушку — вздыхала, покачивала головой над болтливостью мужчин, совсем как взрослая. Младшие вскоре рассыпались по футонам, Иссей, как самый взрослый, выторговал время с Ошибой под навесом энгавы, про девушек поболтать жутко интересно. Сатоши развесил уши, мелкими выпадами подползая ближе, а когда послали спать выконючил место в мужских посиделках. Ноэма вынесла им чай.       За разговорами время перевалило за полночь, когда в стойле внезапно зафырчал конь. Забил копытом. Почуяв.       Бледный лик Кариматы в Каябуки редкий гость, но больно зачастил — уж дважды за неделю. Гнетущая аура придавила сидящих людей, а седая голова поднялась лишь когда растрёпанная Ноэма в ночной юкате встретила у дома.       — Живой? — без приветствий и любезностей.       — Живее не бывает, — махнула Ноэма рукой в сторону онсена. — Что ему будет.

***

      Кёга очнулся голышом в горячей воде, окутанный паром, горьким ароматом травы, с привкусом морской капусты во рту. Мутным взглядом он мазнул по скалистому бортику и остановился на тёмном пятне по правую руку.       Каримата молча сыплет из ладони крупные кристаллики мраморной соли: зелёные, золотистые, красные. Родит её Солевая Доль в северной части Учачхраваса. Соль эта доступна лишь богачам, особенно редкие розовые астреи, что добываются после осеннего отлива в середине октября.       — Это было обязательно? — мелькнули иглы зубов меж бледными губами и тонкий палец с силой проехался по ровной борозде раны, располосовавшей вены до кисти. Под стежками шва проступила скупая сукровица, соль беспощадно вгрызлась в неё. Руки Кёга не чувствует, а боль ещё как, но инстинкт отдёрнуться покинул тело вместе со струями крови в центре печати Храма Аматерасу в сердце Ёми-но-куни. Прогулка в брюхо Бога Смерти оправдалась, жалеть ему не о чем.       Да, это было обязательно.       — Каримата-сама, — силясь усесться в достойную позу, натужно прохрипел Кёга. — Куросаки... Я их видел… Мы…       Вздох показался Кёге особенно тяжким. Оставшаяся соль небрежным движением высыпалась в воду. Снисхождение изогнулось в улыбке, и кончики жёсткой седины оказались непозволительно близко. Кёга оцепенел, едва не теряя рассудок, когда бледный палец прижался к его губам призывая, наконец, к молчанию. Поцелуй запечатлелся над бровью неожиданно ледяной, словно не покойника целуют, а покойник.       — Могу… — вместе с душой выдохнул Кёга, страшась потерять мимолётную близость. — Я могу…       Шорох одежды вместе с задумчивым мычанием окутал фигуру Кариматы уже в двух шагах от онсена.       Кёга задрожал, силы покинули его, и поясница соскользнула по бортику вниз. Он не мог отвести глаз от напряжённой, бесконечно дорогой ему фигуры. Его идола, учителя… Бога.       Всегда и всюду, он будет следовать за Кариматой. Быть тенью, быть пылью, никем, но лишь рядом, и благоговеть рядом с Тенью.       Голова измождённо откинулась на каменный бортик. Бессилие пульсирует в глазах белыми кляксами, а опустошённая кейракуккей проклинает, соскребая, словно безумец, скудную чакру. Силуэт Кариматы застыл на краю обрыва, слился с гранитными сумерками и будто бы окаменел. Кёга знает куда устремлен этот взгляд — к горе Квааге, где, путешествуя к Ёми, они наткнулись на онсен Индры, ревностно охраняемый старухой Ёргой, и откуда, та же старуха не смогла помешать перетащить большую часть целебной воды в Каябуки, что спасала от ран ни единожды; туда, где небо спит, укрываясь горизонтом и, кажется, протянутой рукой можно коснуться божественных материй; и где однажды, задолго до Кёги, встретились Каримате ягнята. Забавные, маленькие, они знали судьбу наперёд и привели себя в пасть к демонам. С тех пор не найти Каримате покоя пока не уничтожены пирующие на детских костях твари. Однажды врата откроются, тогда взвоют не только демоны.       Кёга отчаянно сожалеет, что не был рядом, когда Каримату, словно щенка, выбросили из обители и пожрали тех, кто нуждался в помощи больше других. Его мечта теперь больше, чем реальна, и желание быть полезным как никогда живо.       — Ты болван, идайна карасу.       Кёга сглотнул, вымученно улыбнулся.       — Что ты о себе возомнил! — голова Кариматы нервно дёрнулась в сторону беззаботной улыбочки, губы сомкнулись в линию. — Ты не готов был изучать древние свитки.       — Знания моего клана, — прошептал Кёга, — должен был, Каримата-сама. Я устал быть бесполезным.       — Ты не бесполезен, — плечи Кариматы медленно развернулись, подбородок качнулся на раненные руки. — Для этого ты поглотил биджуу?       — Не всего, только часть хвоста… я чуть не умер…       — Ты — умер!       Кёга обмяк. Горячая вода успокаивающе обняла ключицы, толкнулась мягко в подбородок.       — А Вы вернули…       — Меня называют проводником шинигами, но этих сил ещё на раз не хватит.       Каримату накрыла заходящая с севера глубокая ночь, Кёга перестал различать силуэт.       — Мой клан сотнями лет берёг усыпальницу Инарэ и покой демона, что заснул рядом с ней, но с годами мы растратили способности. Силой Тени кровь награждала не всех. Сначала нас были сотни, потом десятки, потом единицы, — молчание свело одиночество к одиночеству. — Теперь я один. Инарэ отдала жизнь во благо своих детей, так что умереть ради нашего дела такая малость, — поблизости неодобряюще клацнули зубы, Кёга мигом сменил тему. — Вы были правы. Нодата собирает группу. Он знает о Табари и дите… — Кёга осёкся, подбирая правильное слово, — о дитё… о ребёнке… Большую часть мы уничтожили. Рино с отрядом отправился в разведку, но мне кажется, те, кто остался в Куросаки — пешки. Нодата ждал нас.       — Конечно ждал, он ведь не дурак.       — Шитуризенчи. Идёт с ним.       Из темноты послышалось хмыканье, брякнули металлические застёжки, за ними всплеск воды, как если бы к купанию присоединились, и нет, Кёге не показались голые худые плечи у соседнего бортика, в тусклом свете убывающей луны отсвечивающие грязными белыми мазками. По каменному дну растеклась вязкая тьма. Кёга от неожиданности захлебнулся, кейракуккей запротивилась плотности и напору. Усилием он заставил тело расслабится, медленно впитывать драгоценный дар.       — Шитуризенчи, — безразлично влилось многоголосье в тихий шелест воды, с той разницей, что многоголосьем Каримата — заводится. — Ягоши будет в восторге столкнуться с ним.       — Зачем Вы служите ему?       Молчание повисло долгое. Голова Кариматы с интересом склонилась к плечу, наблюдая за судорожными вздрагиваниями от накатывающей силы. Кёга заметил пристальное внимание и посочувствовал жгучее ощущение стыда. В поисках силы он зашёл так далеко, так зарвался, что мощь Тени, бывшая с ним единой, к собственному ужасу, воспринимается чужеродной.       — Простите, — прошептал он, сдерживая стучащие зубы от слишком громкого лязга. — Это… тяжело…       Напор схлынул, Кёга ухватил остатки, надломлено выдохнул.       — Потому что это нужно тебе, — многоголосье перелилось в низкий глухой. Голова Кариматы откинулась на бортик, очертились ключицы, лишённый щетины подбородок. Шрам на скуле и прикрытые серебряными ресницами веки. Кёга засмотрелся, желая быть ближе, но позволить себе, ничтожному, не может. Не достоин стоять плечо в плечо. Каримата не любит, когда Кёга очерчивает чёткие границы меж ними, считая его равным — не раз было сказано. Кёга же не может не склонять голову, просто потому что видит перед собой недостижимость. — Ты хочешь защитить свою богиню, уничтожить культ, а дитя, что пестует Йоко-но-Хи однажды тебе поможет.       — Значит, ничего не меняется? Мы отправимся в Табари?       — Невежливо проигнорировать, нас там будут ждать… — на бледном лице разверзлась душещипательной радости острозубая ухмылка.       — Тогда, — Кёга позволил себе расслабиться и побыть на равных. — Вам нужен новый плащ. Тот забрал Шитуризенчи?       — О, да, — не без удовольствия зазвенели подобием смеха связки, — и наверняка спрятал подальше от людских глаз в самом тёмном месте в сердце своего дома.