***
Под однообразный стук деревянного молотка, ночь вильнула хвостом и растаяла вместе с воспоминаниями, оставляя искажённую явь, будто после долгого кошмара душа вернулась в тело, а голова — позабыла. Она распахнула глаза и долго пялилась в зелёный настил резной кленовой кроны из-под полосатого мужского хаори, насквозь пропахшего жжённым бамбуком, и отчётливо ощущала впившиеся в костлявую спину узкие доски энгавы. Яркое утро приветливо шелестело сочной верхушкой, сквозь которую по глазам стегали острые солнечные лучи. Затёкший бок нащупал колечки бледно-жёлтой стружки и тёмную рукоятку короткого ножа, рядом россыпь вырезанных фиалок. Сон сморил раньше, чем улёгся отец. Снова. — Ой… Сумире резко села, растерянно замотала головой. Под широким соломенным настилом отец буднично вбивает бамбуковые колышки в перемотку конопляной верёвки очередного юми — на продажу, на заказ, для клана, хоть лучников с горсть. — Проснулась? — усмехнулся он, — а клялась, что не уснёшь. Помощница. — Папа? — Не просись больше со мной, матери помогай. Там от тебя толку больше. — Вовсе нет! Сумире, фыркнула, накинула на плечи отцовский хаори и обняла колени. — К чему мне женские заботы, если я буду егерем, как ты. — Хорош егерь, — отец развернул боком утыканную колышками заготовку и проверил на перекос, — ласку от горностая отличить не можешь! Сокола не ручишь, в макивару не попадаешь! — Попадаю! — обиделась Сумире, и, устыдившись внезапной зависти старшей сестре, пробубнила под нос, — горностаи тут не водятся, от куда мне знать о них! И ястребов я люблю больше! — Так чего не поймаешь? — Успею ещё. Отец рассмеялся, тихо, по родному, Сумире завороженно обмерла — давно он не смеялся. … кто твой отец… В невесомом шёпоте листьев. …почему ты жива… Сумире оглянулась, но вокруг лишь стена бамбуковых зарослей. — Это потому что ты стреляешь плохо, — отвлёк отец. — Умела б, и ястреб был бы. Егерь, дочка, должен знать и уметь всё, да и времени не осталось. Мать договорилась с главой клана о замужестве. Ты сильная, породистая, тебе найдут хорошего мужа. — Что?! — вскочила Сумире. Взъерошенная копна волос очумело подпрыгнула вместе с ней. — Когда вы решили?! — На прошлой неделе мать была у старейшин, — отец отложил заготовку и принялся за другую. — Твоё время подходит, дочка, ничего с этим не поделать, скоро ты станешь совсем взрослой. — Но я не хочу! — зло топнула Сумире. Пятка огрызнулась болью. — Сузуран хочет замуж, не я! — Сузуран моя наследница. Достойный егерь. В её руках будет лес и граница владений клана, а ты… — отец взглянул на неё и горестно вздохнул. — Станешь прекрасной матерью моим внукам. — Но ты учил меня! — А ты не научилась. — И говорил, что я должна быть ястребом на руке Сузуран! — И ты не стала. Сумире, не веди себя как капризное дитя. Такова моя воля. И воля твоей матери! — Не будет этого! Не пойду замуж! — завизжала Сумире, яростно топая ногами. — Громче, а то не слышно. — Разбегусь и прыгну со скалы! — в сердцах выкрикнула она, ревущем лосём кидаясь в подлесок. — Ветра в жопу, — засмеялся в след отец. — Что б к вечеру была дома! — Я не вернусь! — завизжали заросли. Сумире бежала сквозь кусты, царапая голые ноги, запинаясь и цепляясь волосами. Пару раз ветки хлестнули по лицу, но она, ведомая жгучей обидой, бежала, рыдая, кляня глупую мать, дурных старейшин, и главу клана тоже — дурак! — пока хаори не запутался в молодых побегах бамбука у самого выхода из зарослей и со всей дури не шарахнул её о землю. Дыхание вылетело брызгами слюны, мозги врезались в лоб. — Нет, нет, нет не пойду! — не жалея, она вколачивала пятки в землю, мелкие ранки на руках жгло солью, когда она утирала слёзы. Сумире задницей почуяла неладное как только получила десятку. Отец всё чаще стал разочарованно вздыхать, а мать с улыбкой язвить — я же говорила! Сузуран папа сделал наследницей, в её руки передаст ремесло, а Сумире как безвольную куклу — замуж! Несправедливо! Сузуран была такой же дурой, мазала ни чуть не меньше, пока не открыла шаринган — хвастунья! Она не любит лес, ей лес не нужен. Она хочет в селение под одеяло к будущему главе Учих, обросшему славой брутальному красавчику Учихе Симчею. Сумире лес любит, лес платит ей взаимностью, руки любят лук, и лук в них ластится, а вот стрелы в цель не летят. Для кю-дзюцу бы шаринган, которого не видать ей как собственных лопаток. Одиннадцатое лето скоро перешагнёт порог для додзюцу, и уже поздно открывать глаза — опасно для разума, а если получится, то один жалкий хвост — у Кику теперь шансов больше. Бестолковая она в семье, готовить не умеет, шить тем более, катон сильный, но управлять им надо учиться, а ей — лень. Отец упрекает: терпения нет, собранности, то, что тропы лесные знает, травами владеет, ловушки ставит, да дичь загоняет — навыки средней охотницы, и мало, чтобы быть егерем. Или же нет. Ободранные ладони замерли на мокрых щеках. Соль куснула ранки. Она отлично стреляет, у неё есть… она выставила перед собой руки уставилась на лунки грязных ногтей и пустое запястье. Должна быть цепочка с шариком — точно-точно, должна быть. Она купила… или украла, а может — вымолила… цепь должна быть. Но её нет. Пальцы прошлись по запястью убедиться, и не ощутили ни огрубевшей кожи, ни растёртой борозды. Как наяву почудились безжалостные тренировки, где разорванная в клочья кожа на ладонях и слетевшие ногти меньшее из бед. Глотая панику, Сумире села, потёрла глаза, огляделась. Та же тягучая поляна, усыпанная пушистыми головками клевера и чертополоха с тяжело виснущими махровыми шмелями, белыми точками пастушьей сумки и ромашками, едко-жёлтыми влажными лютиками, та же ароматная медовая липа намертво вцепилась корнями в обрыв, тот же бамбуковый лес за спиной, куда с отцом бегает добывать сырьё для юми. Тот же уступ, тот же камень, с которого удобно прыгать в ту же манящую прохладой и быстрым течением реку. Может и правда — со скалы. Проветрить голову расколотым надвое черепом. Но она слишком любит себя живой. Биджуу с ним — женихом, ей помниться, откуда-то, что и не такое проходили. Наваждение, впрочем, отступило стоило вспомнить о замужестве. Она догадывается, что за жениха подберут — тот придурок в голову Сенджу стреляный, что сватался три года назад. Худой, длинный лучник, похожий на моржовый хер, хоть Сумире не знает что это, но по описанию всех пьяных мужиков в столичных идзакая — то, что является моржовым хером и есть её жених. Имени она не помнит, но помнит, что звучит оно как отрыжка. Если женишка, по счастью, настигла внезапная смерть, то Сумире согласна быть страдающей вдовой. На веки вечные. Весь день она болталась у реки: купалась-загорала, наслаждалась солнцем и цветами, сажала на палец глупых шмелей и наблюдала как они бестолково ищут пыльцу, ловила лягушек, надувала им брюхи через соломинку, а потом наблюдала как они барахтаются на земле; наедалась ягодами и ловила рыбу. Получилось развести костёр без помощи катона — кому он нужен этот катон! — нажарить улов и от души насладиться сладким мясом ратанов. В конце дня Сумире опомнилась, обида показалась надуманной, далёкой, не про неё. Солнце разбило нос о горизонт и отразилась в воде кровавыми потёками — пора домой, иначе заругают. Но сон снова сморил её. И приснился её дом, пустой, маленький, на горном уступе, по одну сторону которого крутой обрыв в реку, по другую — бамбуковые заросли. В том доме отец всё мастерил луки, когда она гордо задрав голову протопала мимо. — Чай завари. — Ладно. В деревянном ящике нашлись бамбуковые ёмкости с травами: софора, липа, мёд, что отец принёс в подарок — Сумире с тёплыми воспоминаниями перебрала пальцами по вырезанным её рукой надписям и вдруг поймала себя. Рука замерла над плотно закрытой красной банкой без надписи. Ресницы задрожали. — Папа, — Сумире вышла на энгаву протягивая на вытянутой руке банку. — Что это? Отец поднял голову и долго смотрел на Сумире. Настала тишина словно всё вокруг умерло, округа зазвенела пронзающей тревогой, лишь вода в чайнике звонко хлопала крышкой. — Можжевельник, дочка. Сумире звучно хапнула воздуха, банка вывалилась из рук. Она шарахнулась назад, хватаясь за ткань на груди, словно задыхается. Отовсюду потянуло подтухшей кровью, а среди зарослей бамбука бритый затылок вильнул длинным хвостом. Кривая ухмылка подчеркнула отсвет шарингана под чёлкой… глаза, в которых отражается её собственный ужас.***
Учиха Таджима стоял на берегу и всматривался в размазанную, словно пальцем краска, линию стекающего в океан неба далеко на северо-востоке бескрайняя синева зарождающегося шторма. Хаято встретил в потру Хисока с кислой мордой, и намеченный путь в Сталь резко сменился непредвиденностью и дурными предвестиями. Козаичи Оцу — мастер, к которому Таджима так упрямо стремится, покинул Акайгами примерно в то же время, когда сам Таджима рассекал океан, мстя за смерть Шимуры младшего некому мононоке. По сей день подмастерья ни слуху, ни духу. Известно, что отправился мастер на ярмарку в Заяр по приглашению градовластителя Фукиагэ. И всё. Пропал. Хорошо бы знать живой или не стоит тратить время — путь предстоит нелёгкий, в Ханагибан, о котором Таджима только читал, да разглядывал на карте. Дальше Молнии и Страны Тайги бывать не приходилось. Первое о чём подумает любой шиноби — похищение. Козаичи не просто оружейник, он — шокунин . Не за красивые глазки даймё Стали даровал высокий титул, а за легендарный боевой шест Ракурай, выкованный монаху-отшельнику по имени Шимшекуй Кайцак, который в свою очередь обучил райтону блядского Кунг Ци. Шокунинов так мало, что пересчитывают их по пальцам одной руки и знают лично, в лицо. Так случается, что урожай шокунинов в одной стране двое, а то и трое, а в других — ни одного. Страна богатеет и гордиться, остальные лишь глотают завистливые слюнки, но всякому желается хвастаться собственным мастером. Вот и идут обиженные на уловки, угрозы, подкупы, похищения и прочее-прочее нужное подчеркнуть. Козаичи — из Стали, его оружие стоит каждого заплаченного рё: ковка, баланс, чакропроводимость и имя, звучащее в веках непоколебимым и неизбежным кличем смерти. За именем тянется кровавая дорога желания обладать: разбросанные по Воде Семь Мечей меняют хозяев чаще популярной шлюхи клиентов. Цена иной раз неподъёмна, но отсутствие желающих мастер не испытывает. Таджима не видит смысла давать клинку имя — как не назови, а нужна крепкая рука, что напишет оружию кровавую историю. Если Козаичи снова похитили и угрожают неприятностями, Таджима повторит вояж. Даже в сердце пустыни: свой танто он получил в дар вместе с раной, стоившей полгода реабилитации в Сора-ку, хромотой и вечной благодарностью, зато среди жгучих песков Окоо-нэ Самехада больше не поставит под сомнение жизнь и репутацию собственного создателя. В любом случае, что с ним стало нужно узнать. Таджима невольно окинул взглядом пристань. Шум и суета, присущие большим портовым городам с высоты кажется блошиной вознёй. Корабль отправляется вечером, и им не по пути. Капитан наотрез отказался идти к Святой Алуше — он торговец, а не контрабандист. Его можно понять: ввязываться в разборки за нарушение границ, нужно иметь большие амбиции и отбитую голову — моря давно поделены между бандами и профессионалами курьерской доставки нелегальных товаров. Раньше торговые суда из Стали и Земли беспрепятственно ходили в Заяр, но потом среди океана, внезапно, как прыщ на заднице, вместе с оторвавшимся от Ветра Рухаасом, появилась Святая Алуша, и у стран возникли разногласия. Алушу хотели использовать как порт, но не смогли поделить сферы влияния с Молнией. Через несколько лет противостояния и десятки трупов вылезла в заливе плешь — Отмель Пьяной Девы намертво перекрыла судоходство. Страны сразу потеряли интерес к обмелевшему куску земли, зато облюбовало атолл морское отребье — за монету в лодках переправляют отважных на берег. Какой никакой, а бизнес. Два дня — впустую. Из порта Хисока в Ханагибан суда не ходят. Ни торговые, ни военные, ни промысловые. По хорошему, стартовать надо было из залива Охара через Багряную отмель и Саламово море. Но так уж вышло, Хаято пришёл поздно и время безвозвратно упущено. Таджима не рассчитывал на долгое отсутствие. С учётом возможных препон он должен был вернуться за четырнадцать дней. Неужели карга Зоё нашептала ему долгую дорогу. Идти по суше напрямки через кучу недружественных стран с шиноби, самураями, дремучей географией, злобными туземцами, отсутствием указателей и, возможно, остаться ни с чем — преступно затягивать поход. Он не сумеет вернуться за три месяца, а старейшины лишь порадуются, усаживая на место главы его маленького сына. И как знать посадят или голову ему свернут. Нервы покалывают ладони. Последние часы он всерьёз задумался над тем, чтобы вернуться, разузнать о Козаичи и попытаться ещё раз. Сражаться можно простым оружием. Смирить гордыню, умерить желания. Точить чаще и чаще менять, как делают порядочные главы кланов, как делают все. Биджуу подери, он как пацан, честное слово. Взялся бы так выпендриваться Тарои — отлупил бы бамбуковой палкой. Стыдно. Должно быть. В его возрасте положено сидеть за бумагами, отбиваться от врагов письменно, и растить сыновей, а не гоняться за всякими там духами, меряться длиной оружия и количеством побед. Жаль не соврать себе, и положение такое, что не отступить. Обычное оружие против мононоке, всё равно что вилкой против медведя. Глава клана обязан держать статус, иначе Учих сожрут. Разевающих зубастые пасти набежит сотни, дрогни хоть в одной битве, хоть раз урони имя — конец. Знает-резал, лично обезглавливал упавших, а потом — подчистую весь клан. Да вот только возможности не будет. Старейшины не дадут времени и выбора пресловутым послеобеденным мятежом. Идти сейчас, наугад — лучший шанс. А ещё есть жгучая, захлёстывающая жажда, сопротивляться которой он не в состоянии, словно наркоману обещание эйфории — продолжить упоительное противостояние с Кариматой, и танто рук Казаичи тому повод. Таджима — шиноби, боец, мужчина. И продул. Дважды. Нет. Ему не стыдно. Удо поднялся на утёс без чакры, пешком, скинул с плеча мешок. Он переоделся в походное, создав стойкое ощущение, что верх отнял у торговца, а низ у попрошайки, особенно порадовал украшенный по краю разноцветными бубенчиками капюшон — хорошо, не звенит, под который спрятал богатую косами шевелюру. Зачётная попытка притвориться не наездником с треском провалилась, ведь наездника в нём распознает любой — по выструганным под рыжие бока ногам, да. Таджима не стал выдумывать переоделся в штаны и стандартную уваги с капюшоном. Вакизаши закрепил на пояснице, надеясь, что не придётся вынимать его из ножен. Он не тянет на торговца — морда не торговая, вот за странствующего ронина — сошёл бы. Мог бы сойти и за монаха, но наличие Удо ставит на легенде жирный крест. Сошёл бы даже за художницу уки-ё, ведь талант к рисунку: «От бога!» — как говорил учитель женской академии, куда Таджима попал по заданию Кано-то-сама за тонкую фигуру и смазливую мордаху, коими в свои одиннадцать обладал в совершенстве — ну не было у главы клана претенденток краше сына. Таджима надеялся, что путь в Ханагибан обойдется тошнотой и скукой, но глядя на двухметровую тушу в шайтан костюме, левая пятка спрогнозировала как минимум — сюрпризы. Помимо переодевания, Удо закупался водой и провизией — идти придётся без остановок. Новость о смене маршрута он воспринял безразлично — Хаято лишь пошаркал меж ушами. Ему, по большому счёту, всё равно куда, главное в кампании, подальше и подольше — отдышаться от Могуры-доно. Заяр, так Заяр, там он не бывал, а значит необходимо перетрахать всех до единой шлюх — примерно как-то так они с Сугуру и оказались в фонтане Нодешико. Но дело не в столько том, что на чакре без остановок к Святой Алуше добраться нереально, а в том, что вот тут-то и всплывает закопанная в прошлом нелёгкая юность. Пираты. Точнее — Момочи Галарка. Её имя одно из немногих гремящих на весь океан и вселяющий ужас в боящихся, не подчиняющаяся странам морская владычица, кошмарящая торговцев от Саламовых до Северных вод, дерзкая, неуловимая союзница Молнии в борьбе против Воды и неугодных, шальная юбка, чьё победоносное шествие заставило пиратов объединиться, та, кто склонила колени Хошикаге Маразы, и одна из тех, которую Таджима предпочёл бы не вспоминать. … личное… Таджима знавал Галарку до того как она обратилась в озлобленную стерву семи морей. Отношения не заладились с первой встречи. Да чего уж — с первого взгляда. Она назвала его лупоглазым пустошлёпом, а он её — слишком нищей мужланкой, чтобы носить розовое фурисоде. Он посмеялся, она оскорбилась, а потом стала пираткой и организовала собственную флотилию. С одним из капитанов — Абараем Таджима столкнулся, путешествуя за оружием для клана Шимура в Сталь. В тот раз обошлось одним взглядом в три томое, даже без гендзюцу. Галарка, наверняка, свирепствовала: шаринган — реликвия, за него на чёрном рынке дают баснословные денежки, а шаринган творчества Шитуризенчи стоит и того больше. Встреча на её территории не сулит праздничных фейерверков. За ним охотятся так же как за ней, а значит наличие головы, помноженная на обиду вдвойне увеличивает ценность. Остается лишь дорога по морю, близ суши в зоне видимости, где не пройдут корабли. Пересечь Страну Гор и выйти в залив Грехов нужно до начала штора, чтобы успеть добраться в порт. Иначе — беда. На протяжении пути от Акара в Морозе до Отмели Пьяной Девы побережье — сплошь отвесные скалы. Единственное пристанище — втиснутый меж отвесных скал Намако, попасть в который можно исключительно со стороны моря, при этом не забывая, что вторгнутся они на территорию Молнии, где конкретно — этого Учиху — не любят всей душой. Тем не менее идти придётся, чтоб не сдохнуть от усталости. В Намако в наём сдают рыбацкие судёнышки, добраться до Немой гряды, оттуда на чакре минуя Святую Алушу вместе с содержимым. Путь в Ханагибан начал отсчёт с неприветливого берега Страны Гор на пятый день от порта Хисока. Ступив на водную гладь в заливе Грехов Удо и Таджиму передышка ждала в Намако, что, по меньшей мере, трое суток без остановок. Удивительно спокойное море улыбалось им вслед. Солёный ветер мягко стелил под ноги водную колыбель, порой подкидывая рябь и мелодичное волнение. Солнце рисовало просторами иллюзию будто мир растаял — лишь спящая гладь и тишина. Шторм бушевал позади на горизонте и к концу первого дня остался сгустком темноты в цепких пиках скал. На второй день пути, когда жаркий день сменил прохладную ночь, вдалеке послышалась заунывная песнь, обманчивая, как из снов, едва слышная. Таджима остановился, Удо тоже. Прислушались. Песнь стихла стоило обратить внимание. Ветерок, рябь и тишина. В дрёму провалился, почудилось, настойчиво отмахнулся что обоим сразу чудится не может. — Слышал о русалках? — тихо, склонясь к уху, прошептал Удо. Таджима сложил печати, тщательно просканировал окружение. Кроме чакры и шумного дыхания Удо, очагов нет. — Нингё? — Нет, — Удо затмил громадной тенью солнце, — русалках. Полудевах-полурыбах. — Сверху или снизу? — М-м, лучше б снизу, конечно. — Не слышал, — бессовестно соврал Таджима и сорвался в бег. — А я слышал, — догнал Удо. — Старик Хкё рассказывал. Однажды он путешествовал в Памук. С рыбаками. Сам знаешь коневоду в море — смерть, так он и блевал всю дорогу, хоть плыть там немного. И вот на середине пути влезла в лодку девка. Красива-а-я — жуть, сиськи здоровенные, во! — Удо изобразил руками предполагаемые сиськи. — А жопа… ну, там надо разобраться где жопа… В общем, кинулась девка на шею бате и шепчет: оставайся с нами, будешь нашим королём. И из воды штук десять голов высунулось — все красотки, краше таю в столице, он обалдел и тут шар-рах! по башке вислом! Девка заорала и в воду кинулась, хвостом вильнула и драпать. А хвост то как у рыбы, понял. Весь в чешую. Ему потом рыбаки про них рассказывали — утаскивают в воду и топят, над трупами потешаются, стоит столько согласиться. — И что? Песни поют? — Да хрен знает, про песни старик не говорил. Помнится русалки живут в легендах, и обычно поют, сидя на рифах, корабли топят, но чтобы посреди моря, в ясный день. Хотя что утверждать, мир много больше, чем он знает. О Каримате нигде никем не писано, а он, сука, шатается по дорогам. На третий день Удо отставал на два шага, предел выносливости подпирает горло тяжким дыханием, сдаёт: шуншин — это не конягой управлять. На побережье Намако он обязательно упадёт и сдохнет, а с загнанным конём разговор простой. Не прирежет, но оставить придётся. А за спиной настойчиво следовала песнь и уже не казалась игрой уставшего рассудка и измождения тела. Песнь набегала невидимой морской волной, отставала и пускалась вдогонку. Когда вдали показались кончики первых маяков, и бесконечный путь вдруг стал достижим, море с рёвом разверзло гигантский зев. В шарингане запечатлелся огромный чёрный зверь. Вырез капюшона сдавил кадык, и боль — последнее, что не мерещилось.