Фиалка

      Печаль, что другие примут за отстранённость, с досадой вглядывается в очертания крыши бывшего тясицунаскоро переделанного в приватное место отдыха. Глава клана резко и неучтиво отказался принимать гостью в доме, где лежит больная жена. Гостья возмутилась, но озвученная вовремя сумма и обходительные речи Чинацу сменили негодование на милость — слишком уж высоки ставки. Дом сменился на домик, а срок на три недели позже.       Душевные звуки сямисэна гармонично вплелись в ленивый цукубай и шелест листвы. Струны поют о печали, о любви, скоротечности времени и будущем, что наступает с каждый миг.       Ему подходит мелодия. Буцума-сама удивительно постоянный мужчина. Отдаёт предпочтение шлюхе, выбранной отцом много лет назад, и супруге, бесплодной, но привычной, и не столько в состоянии её дело, сколько в его к ней уважении. Женские разговоры за чаем Чинацу мягко сводит к понятию — «не любит перемен», а не — «боится перемен», ведь бояться привилегия женщин. Мужчине, такому как Буцума-сама, страх не присущ. Однако между понятиями «бояться» и «не любить» разница всё же огромна. Чинацу в прогнозах скептична, Акане — верит в чудо и фуин, а выживет ли, останется ли в своём уме, им не ведомо. Печати поят чакрой, поддерживают тело, но не разум. За шесть месяцев сменился лишь цвет кожи с мертвецкого на бледный. Сгинула бы, отпустила мужа.       Куда подевать увядшую госпожу, Чинацу и Кутакчи придумали. Вопрос с непокладистым главой приходится решать на месте, и раз он не готов вернуть пустую жену в отчий дом, за него это сделают старейшины. Родовой замок на севере Огня пал и разрушен, но селение осталось. Мирные выжили, по крайней мере те, кто не сопротивлялся, кое-какое хозяйство теплится. Пусть они Сенджу вынужденно, им Белая Лилия не чужачка, и по-прежнему их госпожа. Забота о ней станет выгодной задачей, ведь вместе с госпожой потянутся и средства. Весть к ним послана — её давно ждут. А Буцума-сама обязан думать о будущем клана, не желает — заставят. Ему, как любому здоровому мужчине, необходима женщина. Не сухая дань прошлому, а настоящая живая, парящая желаниями и возможностями. Как только Чинацу-сан почуяла выздоровление, а Буцума-сама на беду дал уверенный отпор старпёр-совету, она мгновенно распорядилась найти породистую ойран, которая сможет разгорячить камень вместо сердца и расшевелить то, что вне подола Белой Лилии мертво. Дитё по дому не бегает, а он вещает о верности и чести! Нечего прохлаждаться, раз сидит под арестом!       Мелодия подошла к завершению, сямисен смолк, и в монотонность цукубая вплёлся сладостный женский выдох.       Каяко фыркнула.       — Такая ты нервная сегодня.       Ирония в упрёке уколола особенно остро. Каяко одарила наставницу взглядом: спина в скромном комоне не по возрасту ровна, прическа безупречна. Руки чистые и изящные, лицо спокойное, будто окружающий мир не может заставить поддаться эмоциям — эстетика. Чинацу пишет, не отрывается — свитки должны передаваться будущим ирьёнинам в надлежащем виде. Скукота. Каяко с ней не согласна. Она считает, что знания должны передаваться личным примером и практикой, а не письменами пусть красивыми, но бесполезными.       Глухие шлепки привлекли внимание Каяко. Она вытянула шею, стараясь разглядеть, но ничего и не увидела, да и куда бы — заросли в саду. Она много раз просила До-сана проредить кусты, но бес толку, потому что природа — естественна, и в своей естественности — прекрасна. Собственно, что она делала бы с тем, что увидит.       — Так и будешь подглядывать?       — Я не подглядываю.       Каяко безразлично оттолкнулась от рамы сёдзи и неспеша подошла к наставнице. Чинацу не подняла на ученицу взгляда, замерев кистью над письмом и недолго разглядывала линии иероглифов.       — Ты платишь им из казны клана?       — Конечно.       — Лишние траты. Почему не найти женщину в селении? У нас есть здоровые, готовые к родам претендентки, которые с радостью осчастливят клан наследником.       — Потому что женщины в селении не умеют оживить интерес.       Чинацу многозначительно посмотрела на Каяко, заставив вознести глаза к потолку.       — И получим много проблем, потому что рано или поздно этой претендентке захочется законных прав.       — Не поздно, а сразу. Только дура станет тратить время и здоровье, не получив взамен ничего.       — Деньги.       — Да кому они нужны эти деньги.       — Вот и я о том же.       Каяко поджала губы.       — Чем так плоха жена главы клана, благосклонная к совету?       — Ничем не плоха. Меркантильность селянок усугубит положение дел. Вздорная жена — хуже войны. Кроме того, нам нужен только ребёнок, а не любовные страдания из-за недостатка ума, но достатка корысти.       Каяко ехидно усмехнулась:       — Станешь поступать как Белая Ведьма?       — Широ-фудзин всё делала во благо клана. Великая женщина. Отнять наследника у проститутки-метери было лучшим её решением, и Буцума-сама должен быть благодарен. За наследника ойран-сан получит награду и может гулять на все стороны света. Без претензий. Если, конечно, Буцума-сама не откроет глаза и не решит, наконец, жениться.       — Может и решит.       — Боюсь, он твёрд в намерении остаться с женой до смерти.       — Одной Белой больше одной меньше. Они легко мрут во сне я слышала… а шлюха может принести пузо со стороны и выдать за ребёнка Буцумы-сама.       — По-твоему меня легко одурачить? — Чинацу удостоила ученицу нахмуренными бровями и суровым взглядом. — Конечно, я проверю. Можно обмануть мужчину, можно подогнать сроки, но чакру отца никакой другой не подделать. Сядь, — приказным тоном осадила Чинацу. — Ты не закончила.       Каяко окинула взглядом рабочее место. Чтобы отвлечься она взялась расписывать шёлк для бёбу — заказ купца из Карьоку. Большие квадратные пяльцы уделаны краской, хоть обычно она старается не марать их. Оттирать въевшееся в дерево сложно и долго. Шёлк подсох, местами взялся коркой — полотно придётся переделывать — Каяко про себя раздражённо цокнула. Последние недели беспокойство трясёт руку. От присутствия в селении чужачки многие куноичи напряжены. От шлюх ждут лишь коварства да предательства, а глава клана у них один.       Каяко уселась за пяльцы и замолчала, чтобы обдумать слова Чинацу. Красиво растекается по шёлку краска, рассказывает приватную историю самурая, предающегося похоти. С лисой. На миг стало даже интересно, какие увлечения у того купца.       — Через пять дней прибудет ещё одна. Из Мёда.       — Третья?!       — Нам нужно больше. Говорят Умеко-таю мастерица гортанных песен.       — Глубоко заглатывает? — Каяко задрала рукав выше, чтобы не испачкать.       — Не знаю, — немного погодя с неким смущением Чинацу продолжила. — Мужчины записываются к ней за три года вперёд.       — Что бы послушать как поёт?       — Язви сколько вздумается.       — Буцума-сама любитель песнопений?       — Нам важно не его любовь к песнопениям, а его семя.       Каяко возмущённо вспыхнула:       — Ты говоришь будто о племенном бычке!       Внезапно утренняя идиллия яда и мёда прервалась топотом и всполошенным криком:       — Буцума-сама! — задыхалась потоком слов, девушка ураганом пробежала по тропе и с маху уткнулась лбом в гладкую поверхность камня у входа тясицу.       Каяко подпрыгнула с места. Пяльцы с грохотом перевернулись. Краска разлилась по татами.       — Каяко!       Каяко отмахнулась — не до претензий, и сколько позволил рост вытянулась, выхватывая кусками происходящее. Сацуки — подручная Белой Госпожи, такая же бледная и тощая, вечно краснеющая, робкая не способная двух слов связать от того и тараторит, как полоумная.       — Госпожа очнулась!       Руки Каяко упали. Пятки стукнулись о безразличные доски. Чинацу за столиком шумно вздохнула, а во дворе послышались грузные шаги Кутакчи-сан. Новости в их маленьком мирке разлетаются стремительно. Опустошение в груди медленно превращается в чёрную безнадёжность, из которой сочится злость. Проклятье! Зачем она очнулась! Насколько Буцума-сама надёжен, на столько же и упрям. Он ждёт ребёнка от законного брака, и теперь наследнику не родиться, просто потому, что бесплодный белый камень тянет его к земле словно в могилу.       Сёдзи громко хлопнулись о раму. Буцума-сама спешно выбежал, сопровождаемый причитаниями едва поспевающей за ним Сацуки, босой бросился через сад. Каяко проследила пока они не скрылись в кустах гортензий.       — Чинацу-сама, случилось чудо!       — Кому чудо, а кому хлопоты, — пробурчала под нос Чинацу. — Я занята! Приду позже.       Кутакчи на бегу, проворно, с таким-то весом, развернула грузное тело и поспешила обратно.       Немного погодя, небрежно распахнув перегородку, в сад вышла недовольная ойран. Каяко встретилась с ней взглядом, ойран горделиво вздернула голову, показывая превосходство над обычной селянкой, закурила резную кисеру. Одежда с плеч сползла, оголив соски, но она даже не постаралась прикрыться. Если бы не оби — так и вышла бы голой. Всё в ней несравнимо дорого: наряд, манеры, движения и запах духов смешанный с ароматом табака, который Каяко чувствует стоя за три дома от гостьи. Забота о будущем — тяжкое бремя. Раньше Буцума-сама был под покровительством Широ-фудзин, Чинацу, похоже переняла её ношу служения во благо клана. Под руку с достойным мужчиной должна стоять роскошная женщина, и ойран подходит как нельзя лучше.       Каяко подпёрла плечом проём и безучастно наблюдала за переполохом. Столько людей, сколько вокруг неё суетятся, и в селении-то нет, а та, что зовётся госпожой — похожа на с дуру очнувшийся труп. Лысая, сухая, бессмысленно водит взглядом и никого не узнаёт.       Онрё-сан напрасно тешит себя иллюзией, осторожно гладит поросшую пеньками голову, ласково повторяя:       — Тише тише, милочка, ты дома, всё хорошо.       Разница между «милочкой» и ойран похожа на обрыв. Ей не стать матерью наследника, жаль лишь Буцуму-сама, который уже давно мог радоваться сыну, а не всматриваться, как сейчас, поддаваясь всепоглощающей тупой надежде на лучшее, в отрешённость памяти.

***

      Буцума лёг после полуночи и едва задремал, как его разбудил гонец. Дело потерпело бы до утра, если бы на фестивале в Карьоку некий лишённый хвоста мудак не блеснул модной лысиной и боевыми навыками. Головная боль сонно ткнулась в затылок, стекая по черепу, как уснувший кот.       Чёртов Учиха!       Буцума растёр виски основанием ладоней, огляделся.       За ширмой горит в светильнике свеча, Акане читает в полголоса. Над оголовьем не спит Онрё-сан, техникой поддерживает сознание Суйрен. На вопросительный взгляд он уныло улыбнулся. Дела плохи. Но тем не менее сегодня был хороший день. Суйрен распахнула глаза, когда амадина в клетке заливалась особенно голосисто — он слышал пение в тясицу, словно душа супруги а может — ревность наблюдали за ним. Ему не по себе находиться рядом с чужой женщиной в обстановке приватности и знать чего от него ждут. Чинацу с него не слезет, пока не получит наследника — гадко. Да, да — он помнит. Она настояла на продлении ареста — чакра сбоит, руки не слушаются, хоть все на самом деле понимают для чего ей арест. Очередная луна в расписанном свитке перечёркнула чёрным красные кружки. Возраст поджимает, и власть старейшины крепчает. Чинацу настаивает на новой женитьбе или зачатии наследника с приглашёнными дамами, и вскоре её голос станет решающим. Только кроме чаепития, Буцуме женское внимание нигде не трётся. Он и супругу подождёт. Тёпло дрожит под сердцем. Тоска тянет ожиданием к супружескому ложу. К прикосновениям её осторожным, к пугливому дыханию, в которое он так вслушивается.       Войну что ли с Учихами развязать, что б отстала Чинацу.       Акане на мгновение замолкла, одобрительно улыбнулась, когда Буцума занял место рядом с футоном жены.       Суйрен отстранённо смотрит в потолок, ничем не показывая осознаёт ли происходящее и себя.       «Госпожа очнулась!» — простая, но многозначащая фраза. Стало немного легче в груди и не так душно снаружи, но Суйрен оказалась не той, к которой он привык. Слабая, обтянутая болезненной кожей. глаза потухшие, пустые, в них нет крупицы разума. Её поддерживают тусклая вязь печатей, и Буцуме искренне хочется верить в слова Онрё-сана.       Буцума не обращал внимания на бедность доставшегося после похода и казни старейшин, клана. Дела сами «как-то» исправились. Этим «как-то» была Суйрен. Появились заказы от дайме — появились деньги. Она умело увела из рук быт и хозяйство, но глядя несколько месяцев к ряду как надрываются её помощники, он осознал сколько всего от Суйрен зависит. Как муж и глава клана, Буцума сделал невозможное, за что ещё долго расплачиваться, но в итоге всё по-прежнему зависит от хрупкости его супруги.       И тех, кто ей верен.       Акане оставила двор и Хьюгу. Неделями её жизнь проходила в дороге между Карьоку и селением. Ирьёнин всегда там, где нужен. Достоверно никто не знает какими техниками обладает Акане. Она — мастер фуин, и лечит обычными методами. Клану Узумаки негласно приписали божественное ирьёниндзюцу и чаще всего обращаются как к последней надежде — за чудом. Когда сделать уже ничего нельзя. Фуин-мастера Узумаки лучшие, но ирьёнинов среди них не больше, чем в других кланах. Те же Нара в лечении легко их переплюнут.       Буцума вздохнул и открыл, наконец, свиток.       Отбрасывая подробности, доклад пояснил заявленную важность: Учиха, мать его, Таджима отплясал очередной сольничок с Кариматой. На подтанцовке выступили Узумаки, чьи тела из объятий тени выкапывали почти сутки. Лучше бы присыпали недостающее и помянули.       Буцума не смог скрыть скрежет зубов. Сенджу неумолимо влипают в неприятности. За живую жену мононоке легко запросит мёртвую бошку Учихи, чтоб, бритый гнус не смешал творить беспредел. Вот веселье-то будет. И как клану выбираться из возможной задницы и самым наихудшим раскладом, учитывая нулевые показатели в совместных поединках.       «Уважаемый, Зенчи, мне нужно отдать должок Каримате твоей бошкой, не против? Что вы, Босеки-сама, это ж честь!»       Сам-пошутил-сам-посмеялся. Рано или поздно Таджима притащит в селение тощую задницу. Он и так выжидал с самой зимы. В конце доклада, Буцума с удивлением отметил, что блядье красноглазое отродие обзавёлся уже двумя сыновьями! Даже не напрягался, падла!       Так, за негодованиями, прошла добрая половина ночи. Буцума не смог уснуть, размышляя под монотонное чтение Акане, а когда горизонт расстался с ночью, серея и наполняясь красками утра, со стороны Наки, где Сенджу и Инузука делят границу раздался оглушительный грохот. Половину селения накрыл неистовый выброс Ки. Птицы, крича, рассыпались в стороны, охрана заблажила о вторжении. Буцума вскочил.       — Оставайтесь здесь! — остановил Буцума метнувшуюся к госпоже Акане.       — Аккуратно там, малыш Буцума, — не дёрнулся с места Онрё-сан.       Сонные Сенджу выскочили на улицу кто в чём. За неимением командиров бросились к арестованному главе клана. Возражение у старейшин не нашлось, и Буцума возглавил. На полпути к воротам, в селение ворвался громадный волк. Охрана потащилась за ним как младенцы на юбке матери. Буцума проморгался, остановил людей. Тащить волк, тащит, но кровищи и кишок, как можно бы ожидать, на воротах не висит. Несётся не с оскаленной мордой, никого не трогает, пугает до усёру, а в зубах болтается подозрительно знакомая тряпка.       Приказ опустить оружие шиноби встретили недоверчиво, но ослушаться не посмели. Переглянулись только, уставившись на каменное спокойствием лицо главы клана.       Большими прыжками волк добрался к Буцуме и затормозил в паре шагов. Вблизи, он — на две головы выше, в два раза шире, а восседающий на лохматом загривке миниатюрный всадник от яркости доспеха походит на блестящую бусину.       — Плюнь! — крикнул сверху привыкший командовать голос.       Волк послушно бросил под ноги ворох окровавленного тряпья вперемежку с костлявыми конечностями. Всадник привстал в стременах и примял шерсть, чтобы лучше видеть. Лицо шрамировано и срастило уродством верхнюю губу с виском, оставив на лице неизменную гримасу ярости. Ото лба до кончика носа красный узор, на скулах характерные метки Инузука. Глаз, покрытый бельмом, наверняка не видит, но Буцума при всём отталкивающем зрелище углядел довольно красивую женщину. На десяток лет его старше, но — женщину.       — Ты глава клана?!       — Да, — спокойно подтвердил Буцума.       Она оценивающе окинула жадным взглядом с ног до головы, задержалась на поясе, и недвусмысленно вздёрнула брови.       — Симпа-атичный.       Буцума постарался втянуть глаза в глазницы. Мужики-шиноби рядом опешили. Бабьи кланы Надешико поголовно беспардонные, когда приходит время искать женихов. Лично не встречался — мир слухами полнится, а последнее время у него слишком много поклонниц, чтобы разжиться ещё одной весьма бравой. Яйца прям поджались от перспективы разделить — с этой — наследника. Получится, надо полагать, легко и непринуждённо. Особенно сейчас, когда до него дошло, что пояс на ночной юкате из последних сил держит прикрытым волнующее женщину место.       — Меняя зовут Ивоками Агот! — представилась она. — Я не враг. Ваши шиноби угрожали моей госпоже! Трупы можете собрать у реки. Этот, — она указала копьём на тело, — получил по заслугам. Он жив, правда Гьокче могла его немного прикусить.       — А-а-м-м. Прошу простить моих людей, — собрал мысли в кучу Буцума. — У нас нет причин сражаться с вами.       — Да и не выйдет, — громко рассмеялась Агот. В юности Буцума обязательно принял бы вызов. — Госпожа прощает вас, но советую больше не вступать в бой.       Иначе мы вас изнасилуем, всё селение — подумал про себя Буцума. Агот развернула волка, не сводя приправленного перчиком томного взгляда с приглянувшегося пояса, и спокойно удалилась. Шесть потов стекло струями по спине от такого близкого шага к отцовству.       Старейшина Арайгума пошевелился и простонал.       — Заговор… — проскулила куча тряпья, — загово-ор…       Буцума поддел тело носком и рывком перевернул на спину. Арайгума глухо вскрикнул.       — Какой заговор?       — Инузука… о-ох… сою-ю-уз…       В трупенной двенадцать тел. Буцума обошёл их, рассматривая раны. Типичные для схваток с собачниками. Доклад прозектора к ночи будет готов.       В клане неспокойно. Пока Буцума официально отстранён от дел, старейшины одичали, селяне грозятся устроить переворот, требуя к правлению законного главу, а Инузука чувствуют себя званными в угодьях Сенджу, повадились приближаться к селению. После третьего украденного и растерзанного младенца, женщины от горя обложили Арайгуму не только пресловутой лексикой. Старейшины созвали совет, где пытались выпотрошить нужную им правду — о том где и как нашёл супругу, Буцума рявкнул до звона в ушах.       — Простите, ояката-сама. Что я не…       — Работай, Огава, всё в порядке. Есть что сказать?       — Есть, да вы и сами видите, — коренастый мужчина весело качнул головой на труп.       Огава парадоксально оптимистичен для Сенджу, учитывая его работу — грязную и презираемую. Пятый год пошёл как он сменил на посту деда — сельского прозектора и могильщика. Ему больше нравится общество мёртвых, ведь мёртвые не насмехаются и не тычут палками. Не упрекают, не ехидят, а покорно лежат, когда он делает дело. Матушка родила Огаву хромым, с одной короткой ногой. Он может и стал бы неплохим шиноби, если бы нашёлся неравнодушный сенсей. Судьба калечного пацана на поле боя решилась бы одной из первых. Может и к лучшему, но тогда клан остался бы без спеца по мёртвым. Чему Огава научился, тем и владеет. В совершенстве, надо заметить, а те кто всё детство над ним издевался в итоге к нему и попали. Огава долго потешался, сшивая их трупы.       — Большинство ран от собачьих зубов, — он подошёл, сдёрнул с ближайшего трупа тряпку, прошёлся пальцами по рваным краям. — Но вот тут, видите, — Буцума наклонился, чтобы разглядеть, — раны от других челюстей. Если бы напавшие атаковали всерьёз у меня был бы выходной.       Буцума недоверчиво покосился на радостную улыбку.       — Что значит — всерьёз?       — Эти волки очень аккуратно защищались. Не нападали. Укусы не убили бы ни одного из этих.       — То есть ногу откусил, но жить будет?       — В точку, — прищурился на один глаз Огава. — Добивали Инузука. Вот сюда, в горло. — Огава с силой сомкнул пальцы, имитирую укус челюстей.       — Как это случилось?       — А вы не знаете? — Огава удивлённо приподнял брови. — Наши на границе доложили, что в селение Инузука прибыли странные шиноби на огромных волках. Уже с месяц. Старый енот пошёл войной на соседей требовать объяснений не заключили ли Инузука союз с другим собачьим кланом, чтобы напасть на нас, а те, — он выпятил губу, окидывая взглядом двенадцать мертвецов, — их покусали.       — Идиоты что ли?       — Старому еноту… простите, — опомнился Огава. — Старейшине Арайгуме всюду мерещатся заговоры. Вы не думали вернуться, а?       Буцума вздохнул. Инузука, и впрямь, могли заключить союз, раз обнаглели настолько. В его отсутствие стычки на границе случались, но жертв до последнего времени, насколько известно, не было. Этой ночью правлению старейшин пришёл конец. Они не смогут сдерживать людской гнев. Не смогут противостоять горюющим жёнам и матерям. И никто им больше не позволит отстранять главу клана от дел. Ему остаётся лишь окунуться с головой в помои, что успели намешать старейшины. А сделка — личное. Между ним и Кариматой. Клана не касается.       И отвечать — не перед стариками.

***

      — Привет, ояджи.       Старик закусил конец самокрутки, когда под челюсть вжалось короткое лезвие. Глотка напряглась, но он не ответил ударом.       — Хе-хе, — опасно прозвенели стальные бубенцы в голосе. — Гнездарька!       — Гнездарька? — Сумире удивлённо подняла брови. — Ты же повысил меня до дикомытки.       — Ага, — согласился старик.       — Ты застигнут врасплох, мог бы уже крыть мостовую дерьмом и кровью. Я обещала тебя прирезать, не забыл?       Сумире вытянулась. Кайкен вернулся на место в рукав.       — Честно — забыл, — засмеялся старик, — но ты научилась напоминать. Как дела?       Сумире нащупала его плечо и, держась, осторожно уселась рядом.       Дела так себе. Несколько дней, выпитая густой тёмной Ки, она пролежала в полузабытье, сквозь пелену которого временами приходил голос Темоцу, служанка, что за ней присматривает, но проснуться полностью удалось лишь к исходу четвёртой ночи. Первое, что Сумире сделала — мазнула кровью и призвала Цуруги. Цуруги поделилась чакрой, голодная кейракуккей тот час же ударила болью в голову, тряхнула током виски. Блядий шаринган. Слабость потащила на чистый воздух, отдышаться, где ранее утро игриво встретило перегаром солдатских казарм и ароматом свежего конского навоза. Цуруги свернулась на плече, не мешая прощупывать пространство, отражать в восприятии пропитанный чакрой мир. Тонкие полосы камней под ногами она видит почти так же чётко как и глазами, но все же — плашмя растянулась на мостовой. Колени и ладони заныли.       Сумире сапожно выругалась. Цуруги моментально слетела с плеча, вспыхнула в голове ярким маячком. Они шли одинокими путницами по пустой улице, никого не искали — точно не искали старика, но он, как обычно, удачно подвернулся под руку в кампании бутылки, курева и карамели.       — Ты за мной следишь?       — Да с чего бы? — дешёвое местное пойло из забегаловки неподалёку, прокатилось по горлу. Редкая гадость, воняющая прелостью и луком, но, очевидно, на большее не хватает.       — Ты всегда рядом.       — Я здесь живу.       — На помойке?       — В этом городе.       — Карьоку не маленький, чтобы вечно с тобой сталкиваться.       — Как ни сяду отдохнуть, обязательно явишься ты, — упрекнул старик.       Они молчали, встречали солнце, слушали как просыпается ремесленный квартал. Как начинает мычать и ворочаться Попо-сан. Как заканчивается пойло в стариковой бутылке.       Сумире обняла колени.       — Может пристрелить его? Из жалости.       — Так пристрели.       Умереть — это просто. Для одних — держаться за жизнь — смысл. Для других — испытание. Она не помнит знает ли историю Попо-сана, хотя живёт в столице много месяцев. Что, если он не такой невинный как говорил старик, что если — бандит, что если чья-то месть за отнятую жизнь лишила его рук и ног. Тогда для него смерть — избавление, а Сумире не сторонница лёгкого выбора. А может он был наивно добр, за что и поплатился, а значит — Попо-сан глупец. В мире шиноби границы добра и зла размыты. Светлая сторона похожа на лисицу — всегда волочит за собою тёмный хвост, ведь сотворённое добро обязательно зло для других. Нет страшнее зла, чем добро. За него нужно платить. Недаром говорят: «от добра добра не ищут», и потому ненависть — самое чистое чувство.       — Нравится быть аристократкой?       — Нравится.       — Ты заказы-то ещё берёшь?       — Смотря какие.       Старик сунул ей в руку свёрнутую трубочкой записку. Сумире сначала не поняла, чего от неё ждут, а потом уставилась в его сторону с красноречивым выражением на лице. Он сделал пару затяжек и долгий глоток прежде чем, обернувшись, шаркнул щетиной о рукав и опомнился.       — Тьфу, ты! — послышался снисходительный вздох.       Записка из руки проворно выскользнула. Старик чуть наклонился, прикрыв восходящее солнце, будто бы показывает как дуре, а она вдруг сможет увидеть — зрячие так делают, когда хотят помочь разобрать почерк. Сумире инстинктивно прижалась плечом к его плечу.       — Ойоли-сан нужны травы.       — Какие?       — Вот тут, — старик перекинул самокрутку на другую сторону рта. Дым едко куснул обоняние, и Сумире снизила чувствительность чакрой. — Ча… ча-бер, пиж… мать твою, пиж…ама, пижама!       — Пижма!       — Кипрей, сафора, тысячу листиков, кровохлёбка, спорынья…       — Погоди, — старик сразу замолк. Порция дыма от движения головы прокатилась по щеке. — Тысячелистник может быть?       — М-м-м, а-а, ну да.       — Ты читать не умеешь?       — Хочешь сама почитать?       — Ха-ха, — передразнила Сумире, оттолкнула плечо старика и снова обняла колени. — Чего сам не соберёшь, ты же лесник.       — Лесник, а не травница.       — Эта Ойоли, она что — повитуха?       — Ну-у, — усмехнулся старик, — кому-то и повитуха.       — Ясно, — язвительно улыбнулась Сумире. — Спорынья говоришь… Ладно, соберу я ей травы.       Они молчали, пока город сонно встречал новый день, пока не зазвенели доспехи в казармах. Скоро проснётся Темоцу и поднимает настоящую тревогу если не найдёт невесту.       Сумире возвращаться не хочется.       Рядом со стариком вдруг стало спокойно. Будто она вернулась туда, где ей место. В безопасность. Она бежала от него, почему не помнит, но знает — было страшно. А теперь нет. Может потому, что перья перестали быть пухом, лук стал частью руки, и она умеет приставить лезвие к его глотке, не рискуя потерять конечность, как он однажды угрожал. Она может его пристрелить — хлопковые штаны, циничные бубенцы и карамель на шивороте безошибочно нарисуют мишень в затылке. Сумире перестала боятся, и не знает хорошо это или плохо. Неловко признаваться себе, что в начале пути именно он благословил её металлическим шариком на цепочке. Чему научил бы, останься она в ту ночь.       Старик никогда не спрашивал — где потерялась сестра.       — Тебе пора.       — Гонишь?       — Ты сама от меня сбежала.       — Да-а уж.       — Сейчас сбежала бы?       — Обязательно, только прирезала б.       — Ох как, — крякнул старик. — Значит мне повезло.       Сумире молча поднялась, Цуруги побежала вперёд.       — Бывай старик.

***

      В народе ходит поговорка, чьи ноги легко отыскать в местном фольклоре: нужен степник — ступай в Харон. Столица Травы давно и безнадёжно облюбована полчищами коневодов как удобная перевалочная база между Тремя Степями: на западе до самого Ё: эна Дождя, на востоке — в Водопаде вплоть до первых ступеней Акчая, и в Огне на северо-западе треть левого берега Кито-но-кавы. Север подпирает степи отвесными скалами Земли. В общем Харон — вечный гомон, вонь и никакого покоя. С другой стороны жаловаться местным не на что — степники — залог успешного бизнеса, ведь специально для них по городу разбросаны десятки харчевен разной степени вшивости, постоялые дворы и цветущие кварталы красных фонарей. Без уставших лошадей и всадников, выпендривающихся меж собой в толщине подсумка, разорились бы. Спасибо добрым Ками, что гости почти не выводятся. Одни только Хагоромо бывают в Хароне чаще, чем под юбкой собственной жены.       Тракт из Стижены в Карьоку тоже накладывает отпечаток, ибо торговцы диктуют местным условия гостеприимства — помпезные апартаменты обязательно в центре, с хорошими видами, лучшей кухней и соответствующим окружением — сады, питейные, красивые женщины, а заодно и цены, что в разы перебивают подсумки степников. Травники только рады — как же не угодить, когда от звона монет закладывает уши.       Удо привычно хлебал миску наваристого бантана и наслаждался компанией себя любимого под кружку наттойского ячменного, когда его уединение бесцеремонно потревожил незнакомец. Удо не прибывал в нужном расположении духа, а потому простым понятным языком объяснил, что желает и дальше оставаться сам на сам:       — Пошёл на хуй.       В глубоком капюшоне отразилась жёлтая от курева самодовольная ухмылка. Незнакомец пригласился сесть напротив и даже сложился локтями на столик, чуть наклонился вперёд.       — Ты Хагоромо Удо, сын старика Хкё?       Удо замер зубами на куске мяса, угрожающе посмотрел в глубину капюшона.       — Тебе в бочину кунай воткнуть?       — Легенды о твоём гостеприимстве не лгут.       Удо сжал кулаки, зло задышал через ноздри. Чаще всего, он объясняет точку зрения прямо в морду, и не было тех, кто не понял. Бантан стынет — времени на извинения остаётся всё меньше.       — Встречался с Кариматой? В Ярмошнике? — Мужчина, лыбясь во всю харю, покачал головой, когда глаза Удо сощурились в подозрительные щелки. — Вижу, что встречался. У меня есть информация о нём.       — В Траве, — Удо, сдерживая яростный позыв размотать кишки незнакомца от Харона до Големмы, осторожно положил ложку, — подают самый пиздатый бантан в мире. Его готовят на медленном огне двое суток, чтобы жилки и жир превратились в божественный эликсир, а бульон набрался аромата от костра. Приправляют свежими овощами, ми-сойским чёрным горошком и острым заярским перцем с южного побережья Ханагибана. В ароматном бульоне плавают манящие куски конины, баранины и говядины. Его готовили пухлые ручки молоденькой кухарочки по имени Анника, которая скакала на мне три часа, прежде чем накормить. И вместо того, чтобы от души насладиться трапезой, я трачу время на охуевшего от нескромности уёбка. Ты, блять, бессмертный или так уверен, что мне интересно?       — Тебе — нет, а вот Учихе — может.       — Так и пиздуй к Учихе.       — Зачем, когда ты и сам к нему едешь.       Удо демонстративно поковырял языком в зубах. Да, едет, и везёт с собой честно сворованный подарок, потому что в свете последних событий рожающая сестра лучше вдовствующей. Удо, так сказать, возвращается в селение Хагоромо, крюком через Учих. О поездке не знают даже подчинённые, и до сего момента он считал, что преуспел в конспирации.       — От Харона прямиком через переправу примерно сутки. Поэтому через два дня я терпеливо буду ждать в зонтичной Харуно. До захода. Тебе лучше поторопиться.       — Поторапливать будешь свою сучку в койке.       Мужчина с превосходством усмехнулся, нагло двинулся вперёд. Верхняя губа кичливо дёрнулась:       — Я — Нодата.       — И хули?       — Это — Я — вывел его на Большак.