Фиалка

      После говорили, что греха в храмах не было, не ползло развратом по скромному золоту коридоров, не оседали закутки гнусью, кровью да нечистотами, а слезы лились лишь от экстаза добродетели. Не Тропою Слез ходили нечистые девки, а Дорогой Отрады чистые девы, что несли в мир рождение и счастье. Но завистью и страстью возжаждали уничтожить светлое, чтобы всё, что тёмное — расцвело. Очищением от мрака они звали растление. Судьбой — хищение. Панацеей — опиум.       И взвыли дети непослушные к тени. Взвыли девы, проклятые грехами, взвыла чернь и ленные.       И Тень пришла. И возжелала насытиться непорочными ибо всё они — пречистые.       Стенали бы матери на мёртвой куче гниющих детей, кляли бы, но не тех, и не за то. Были бы живы. А нынче пирует вороньё.       На опустевшей дороге навзрыд плакал ребёнок.       Ючи из семьи Кувато простых сельских работяг, что на рисовом поле и в дождь, и в пекло, не разгибаясь, безучастно свидетельствовал наравне с другими, держа на протянутых руках полотенце, и отстранённо бродил мыслями далеко за пределами храма. Он давно уже знает, что долина окружена горами, горы — густым лесом, а мир не заканчивается деревней.       Лекарь лечит мальчику горло. Рваные губы растёрты до кровавых проплешин, хлюпают от рыданий. Саднящий кашель глушит истошный скулёж, но лучше терпеть. Ючи знает, Ючи через это прошёл.       Мальчик не испугался, когда его уложили на пропитанный миррой и дымом футон, лишь с дрожью затаил дыхание. От других ребят он слышал как лечат в храме. Делились неохотно, советовали не болеть, а если и болеть, то не жаловаться мамке, потому что мамки имели странную склонность обращаться не к деревенским знахарям, а в храм. Двое его друзей умерли, потому что не рассказали вовремя о том, что провалились под лёд в середине февраля и до вечера сушили одежду у самодельного костра. Никто не хотел вернуться в храм. Узнав правду, дзинсу сильно ругали нерадивых детей.       Ючи в своё время тоже молчал, пока горло не подвело простуженными нотами. Мать тут же расслышала. Ючи ревел, просил отпустить, клялся, что уже не болит, но мать накричала и сказала, что попросит сломать ему челюсть, если он станет сопротивляться. Она сидела рядом, и, пока Ючи задыхался соплями и слезами, преисполненным одержимой радости взглядом смотрела на дзинсу, ведь он — святой, говорящий с богами, деяниями и словом безгрешный — пречистый.       На третий день, дзинсу пришёл без богатых одежд, в простом катабира, натужно облегающим вздутое брюхо, из-под которого торчали седые мудя. Ючи послушно откинул голову, открыл рот. Послушные мальчики выздоравливают быстрее. Ючи решил, что он послушный. Но каким бы ни был, горло всё никак не проходило. И однажды он решился.       Удирая, изо всех сил под свет рогатого месяца, Ючи не знал куда, но знал, что надо. На второй день его настигли у первых гор, сильно избили и вернули в храм.       Страшные воспоминания.       Сквозь возню и хрипы Ючи услышал хлопанье крыльев. Вскользь из-за мельтешащих перед глазами жирных щёк он заметил сидящего на подоконнике в тревожном свете воспетой поэтами лунной эфемерности пернатого свидетеля. Острые красные глазки внимательно следили за происходящим.       Ючи обомлел. Забывшись, он пропустил момент поклона. Звонкая затрещина вернула на землю.       Мальчик на лавке захлебнулся и закашлялся.       — Ах, ты какой! — пыхтя, похвалил дзинсу-лекарь. — Негодник! Останешься ещё на день, раз не принимаешь лекарства как следует!       Кашляя, больной, перевернулся на бок. С края футона перевернулся на пол, и обильно сблевнул.       — А ну!       Мальчик втянул рвоту, дрожа, замер на полу, предчувствуя побои, но над ним склонилась милость:       — Слизывай!       Он послушно стал лизать с пола всё, что выплюнул, а дзинсу с садистским удовольствие наблюдал, пока не заблестело влажное пятно. В кругу таким же как сам, и даже младше, нашлись и те, кто с ликующим злорадством наблюдал за страданиями, и Ючи ощутил себя грязным.       — Я трачу на тебя священное лекарство, неблагодарный мальчишка! Высеч!       — Хоши-уэ! — неожиданно для себя выкрикнул Ючи, губы задрожали, внутренний голос завизжал — что ты творишь! Молчи, молчи! Но Ючи вдруг стало стыдно за слабость и захотелось оправдаться. — Простите его! Он не привычен к божественному лечению!       — Возьмёшь его вину?       Ючи дрогнул, украдкой глянул в окно. Душа поджалась от пристального внимания. Белая голова ломано дёрнулась, клокоча в горле красным языком, ворон дважды шаркнул клювом о каменный подоконник, глазами-бусинами вскрыли дрисливую сущность.       — Нет… — краснея, малодушно выдохнул Ючи. Колени задрожали, а мысли отвесили пару затрещин.       Дзинсу вытерся, швырнул полотенце Ючи в лицо. За спиной послышались смешки — смельчак.       Ючи помог мальчику подняться, утереть рот и отвёл в комнату. Глядя как он завернулся в одеяло и затих, воспоминания давно пережитого поднялись в памяти как поднимается муть со дна помойного ведра — Ючи почувствовал смрад в горле.       В коридоре жилых комнат ему встретился Чойжон. Всклокоченный, вечно недовольный. Он оказался в Благих Долинах около года назад. Пришёл грязный, рваный, весь в саже, издыхающий от безнадёги. Он хотел испить целомудрия в светлых землях Вечного Лета, а оказался в сердце порока. Куда бы ни шёл Чойжон, всюду видел лишь содомию. Монастыри, где он искал непорочность кишмя кишат распутством, торгашеством и пороками. Ючи слыхом не слыхивал о других храмах и других дзинсу, что несут в мир свет и слово Ками. В его маленьком мире есть лишь — эти.       Чойжон приблизился с ненавистью раздувая ноздри, и склонился над вжавшимся в каменную стену Ючи.       — Что, ещё одного излечили?       — Чего тебе надо? — лопатка соскользнула по острому камню, царапина заныла, но Чойжон остановился вблизи от щеки, так что его дыхание влажно остывало на скуле.       — Все вы — чернь, убожество и скверна…       — Чего не уйдешь?       Глаза Чойжона сощурились до щёлок.       — Я пришел в Благие Долины в надежде найти покой. Мне говорили это место на земле — колыбель Ками. Дзинсу здесь истинные — пречистые. И что я вижу?! — заорал он в самое ухо и резко ткнул пальцем в сторону двери куда Ючи отвёл мальчика. — Это! Нет нигде мне места, — жарко зашептал Чойжон, постукивая по груди, — нет чистых в храмах, нет святых — всюду грех, грязь и паскудие! Вы словно скот — ебётесь, продаёте, обжорствуете! Вы — лжецы, в ваших храмах не живут Ками! Но я! Я — сделаю их чистыми!       — Вот им это говори, чего ты ко мне привязался?       — Ты среди них самый грязный!       — Й-я-а-а? — выпучил глаза Ючи, от удивления отлип от стены. — Да как же ты смеешь! Я помогаю! Я лечу раны!       — Воды подаёшь, да, — интенсивно закачал головой Чойжон, — девкам-то!       — Подаю! — негодующе взвизгнул Ючи. — Никто не подаёт, а я — подаю! Что в этом плохого?!       — Болван! Никто кроме тебя не пытается притвориться невинным!       Ючи задохнулся.       — Раны лечишь, только ничего ты не сделал, чтобы ран этих не было! Пальцем не шевельнул, что б девкам помочь! Воды дал, надежду пустую, а потом глазки потупил и мимо пошёл! Хоть раз на помощь позвал?! Ещё и гордишься собой! Самодовольная мразь!       Вот и вся истина. Ючи не понимал, почему стал камнем преткновения ведь вёл праведную жизнь, чтил Ками, помогал нуждающимся. В жизни не солгал.       — Я видел ворона… — зачем-то прошептал Ючи.       — Ворона? — Чойжон отпрянул. Одержимый взгляд пополз по стене. Зрачки полыхнули пламенем. Все знают, он собрал сподвижников. Рано или поздно вспыхнет бунт. Ючи улучил миг, выкрутился и бросился на улицу. Слова Чойжона перевернули уютный мир, и стало вдруг стыдно. Он боялся признаться, что такой же, что всё опостылело, маскировался заступником, притворялся иным. И жил с ощущением фарса, но стоило лишь спросить, как правду швырнули в лицо.       Ючи никогда не испытывал ненависти, только жалость. Обида зло пронзает грудь — он так долго её глотал, что вкус приелся и стал рутиной. Его помощь коварно обернулась лицемерием. И трусостью, а Ючи собой так гордился. Меж зубами потянуло отвратным ощущением упущенного. Сколькие сгинули из-за чужого безразличия, да и чего кривить — его малодушия. Он знал, понимал, видел, но предпочитал не вмешиваться.       Одурманенные опиумом девушки, девочки, шли Тропою Слёз. Ючи жалел их, но он слишком слаб, чтобы звать на помощь.       — Ворон!       Ючи ошалело завертелся, рыская глазами по кронам деревьев. Горло кричит, а Ючи ревёт, да так, что связки кольнуло от натуги. Он не лгал — он умалчивал, он подавал воды, потому что в душе желал одобрения, он лечил не чужие раны — свои — это ли не низость.       — Ворон!       Перед глазами чарующий караван безмолвных призраков. Летящий белый шёлк платьев и жемчуг слёз. Они смотрели с мольбой. Ючи поил их, читал молитвы. Над теми, кого никогда потом не видел — ни падшими, ни пречистыми.       — Ворон!       Ючи наказали на следующий день после побега. Когда боль особенно сильно скрутилась под солнечным сплетением, он так дивно закричал, что дзинсу-лекарь на миг заслушался, а после приказал остаться и петь. И на следующий день, и на следующий. Ючи браво отказался повиноваться. Тогда пречистый приказал привести его родных — рыдающую мать, хмурого отца и малолетних братьев, последний из которых уже научился ползать, и спросил с которого Ючи предпочтёт начать избавляться от семьи. Ючи залился слезами, и сразу отрёкся. Теперь он сирота.       Родители и братья остались позади, далеко в одинокой деревне посреди Вечного Лета. Дзинсу стал его данна. Ючи обучался грамоте и письму, а спустя год вместе с делегацией отправился в Карьоку на фестиваль чтецов, где исполнил партию, от которой даже соловьи в саду затихли. Но вскоре его настигла беда — голос стал ломаться и данна предложил оскопиться. Так и поступили, но голос не вернулся, и внимание данна угасло.       — Ворон!       Карьоку поведал о Каримате.       Ючи остался в храме. Подросшего, молчаливого, работа в саду нашла раньше, чем мико, заведующая хозяйством в сотню голов. Ючи не жаловался на тяжёлый труд, предпочитая не разгибаться среди помидор и дайкона, чем в покоях данны.       — Во-о-ра-а-ан!       — К-кра-а-а, — раскатисто отозвалась верхушка густого дерева.       Белый ворон — седой привратник, мягким полукругом нырнул с дерева, опустился на изгородь.       — Помоги нам!       Ворон всхохлился, распушил перья у шеи и пронзительно посмотрел точно понял и согласился.       Мятеж начался рано утром, когда луна ещё не разбудила солнце. Чойжон со сподвижниками прошли тёмными коридорами к покоям священников, и напали.       Ючи в суматохе очутился запертым в душной маленькой комнате с двумя десятками таких же непонимающих работяг и тем мальчиком, который оказался в храме случайно приведённый матерью на лечение. Осторожно поглаживая дрожащую маленькую спину, Ючи будто успокаивал прошлого себя, такого же испуганного и замученного. Мальчишку родители любят, он у них единственный, вымоленный — просто лечить наказано в храме.       На следующий день от смрада мочи слезились глаза — через маленькое окно под потолком воздух почти не поступал. Их выпустили под вечер. Повсюду трупы не добежавших к укрытию, брызги крови, застывшие лужи. В стороне Ючи заметил уложенные в кучу тела. Он узнах их — таких же как сам, послушников, полностью разделяющих интересы дзинсу. Среди них — дети. На куче Чойжон самозабвенно предавался молитве.       — За что ты убил их?! — с кулаками кинулись на Чойжона люди, требуя объяснений в смертоубийстве невинных детей.       — Нет среди скота пречистых. Они такие же — падшие. Дзинсу учили — они внимали и запятнали грязью души. Их милосерднее убить. И воспитать новых — чистых, не погрязших, а скверна пусть отправляется в дзигоку.       Из-за тяжёлых каменные дверей, ведущих в хэйдэн послышались воинственные крики:       — Я послал сообщение во дворец! Тебя казнят к утру!       В ответ Чойжон лишь посмеялся.       Под гомон и взаимные придирки одних с другими, под новые убийства и проклятия, Ючи крался по стене, стараясь оставаться в тени, и без сопротивления тащил за руку перепуганного мальчика. Через хозяйственную дверь во внутренний двор они оказались на улице. Иглы страха пробивают стопы, подгоняют невидимые хлысты припускать что есть духа, телепая за собой спотыкающегося на каждом камне мальчика, в деревню, к родителям. Покинув храмовых комплекс, оба замерли — небо таращилось на них заревом разлетающееся в небо искр. Ярыми всполохами беснующимися на в Благой Долине. Обычно приветливая тропа остервенело впивалась в стопы чёрными камнями, застревала меж пальцами, нещадно раня. Ближе к деревне повеяло дымом. Ючи обомлел. Деревня занималась огнём, сея разорение и горе. В струящимся воздухе трещали стебли бамбука, да солома. Лишь тень в кровожадном свете поднимающегося солнца неспешно лилась меж огней. Опаляющая тишина стояла, зловещая.       Губы Ючи обожгло прозрением:       — Я смерть принес…       Он выпустил руку мальчика и бросился обратно в храм.       У ворот он встретился с вороном, что смотрел пронзительно и мудро. На миг Ючи беспомощно застыл, глядя в красную бездну — глаза ворона, а укор — человечий. Лицо затряслось, на щёки хлынули слёзы. Ему хотелось кричать и клясть, но смелости хватило лишь пробежать мимо. Во внутреннем дворике царило безумие — звучные шлепки тел о каменный пол перемешивались с воплями мико и мольбами о пощаде — что ещё никогда не были настолько искренними. Ючи задохнулся, попятился увидев в загустевшем мире проёма просторных окон взметнувшуюся к потолку седую тень, бесплотную, невесомую — вороново перо в потоке ветра — белые пальцы натягивают тетиву, и стрела жалит тело. Брызги крови, точно резные крылья бабочки — изящны и нежны. Ючи замер в любовании, и отпрянул в трепете.       Ногти сорвались о тяжёлую дверью, кровавые отпечатки испачкали дорогую роспись, Ючи протиснулся меж тяжёлых засовов. Двери в хэйдэн распахнуты, в проёме, вывалив язык, старший дзинсу в чёрной луже последними вздохами испускал дух. Они просили помощи, но вместо суда, пришёл палач. И не спасли их ни богатые наряды, ни покровительство даймё, ни Ками.       Чойжон откашливался кровью протягивая Духу измазанную руку, а другой сжимая древко стрелы.       — За что… — просипел он… — они… они такие… же…       — Спасения, — многоголосье приговором впечаталось в стены замолкшего навечно храма, и пролилось по остывающим телам, — достойны только дети…       Ючи обуял всепоглощающий ужас. Он юркнул к ближайшим клумбам, зажимая уши и топясь в рыданиях, сжался в цветущих кустах.       Наутро Ючи проснулся от чистого, звонкого щебета пеночки. Он и раньше слышал, но, среди суеты и повседневности, не придавал значения. Храм опустел, а для пеночки — ничего не случилось. Он выбрался из клумбы, огляделся. Благие Долины залиты медовым светом, ласкается в цветах ветерок. Над посевами жужжат трудолюбивые пчёлы, мохнатый шмель пытается забраться в бутон. В деревне привычно поёт петух, кудахчут разбежавшиеся куры. И тишина вокруг, какая бывает лишь в редкий ранний час, после праздника Омовения Дороги Отрады.       Ючи вдруг подумалось, что в дурмане и исступлении веселья судная ночь ему померещилась.       Он трусливо не заметил обугленные головёшки домов, отпечатки пальцев на двери, хотел вернуться к привычному, но затухающая в тепле вонь истины влепила отрезвляющую пощёчину. Посреди зала, на куче тел сидела тонкая тень, облачённая в шёлковый плащ. Пальцы замерли на тетиве, когда Ючи скрежетом двери потревожил тишину. Голова медленно поднялась, и душа словно улетела в пучины дзигоку, прокрутилась там сотню лет и вернулась в трясущееся тело.       Тень развела руки в стороны, взвешивая в ладонях души его мольбы и последствия:       — Ты просил.       — Кра-а-а!       — Почему я?! — истерично закричал Ючи. — Просили многие!       Ироничный вздох прокатился эхом. Тень поднялась, спрятала руки за плащом и шагнула к выходу. Ворон выдернул перо, опустился на плечо Ючи.       — Нет страшнее зла, чем равнодушие порядочных людей. Но ты, я вижу — излечился.       Последние слова, что Ючи довелось услышать.       Утро нежилось в Благой Долине. А в могильной тишине отчаянно плакал мальчик.       Белое перо задумчиво прокатилось между пальцами. Цепкий взгляд впился в него.       — Если хочешь — возьми, — монах добровольно протянул перо пропойце и вложил в его ладонь. — Я никогда больше не видел Духа. А ворон сам приходит на зов.       — Ещё кто-то кроме тебя выжил?       — Нет, — вынырнув из воспоминаний покачал головой монах. — Грехи в шкуре добродетели не были пречистыми.       Приговор Тени навечно осел в перепонках и сколько бы Ючи не затыкал уши, многоголосье твердит ему. Он и сейчас его слышит.       — Я рассказал, что знаю. Как ты поступишь с этой информацией твоё дело. Но Каримата не зло. И не добро.       — А что же?       — Справедливость.       — Хм-м, — усомнился пропойца. — Один из вас пытался изменить ситуацию.       — Пытался, — согласился монах. — Но он убил невиновных. А значит и сам перестал быть праведным.       — А как же деревня?       Монах вздохнул.       — Что, все сплошь — грешники?       — Он забрал детей, — послышалось с соседнего столика от человека полностью закутанного в чёрное. Пропойца перевёл заинтересованный взгляд. Человек пересел за общий с ними стол.       — Я видел как куча ребятни топала за белым вороном. А потом к ним вышел асигару, весь в чёрном. Высокий такой, бледный. М-м-м болезненный…       Позади в чьи-то руки попал сямисен. Первые звуки тихо огласили угол.       Ди-инь-ди-инь.       Высокий звук тревожит слух.       — Тот, о ком ты жаждешь знать, — мужчина скинул капюшон, присутствующие дружно охнули. Небритая харя Нодаты улыбнулась в ответ. Пропойца не ответил тем же, всё так же скрываясь в тени капюшона.       — Я рад, что ты пришёл.       — Мне не дали выбора.       Нечто неправильное вплетается в мелодию.       — Кёга.       — Сначала Каримата.       Ди-инь-ди-инь. Динь-дон.       Нодата оскалился в улыбке, пощёлкал языком в глубине рта.       — Хы-хм, как скажешь. Я наткнулся на него…       По левую руку, глубоко в углу идзакая, ядовитый взгляд жжёт лопатки. Не поворачивая головы, одними глазами он пробегается по пьяным посетителям и вгрызается в растёкшееся пятно черноты, отражённое в полированном медном тазу напротив — тусклый свет дальних столов высвечивает гриф сямисена и белые мужские пальцы, перебирающие без бачи струны.       Ди-инь-ди-инь. Динь-дон. До-он… <center>***</center       Недовольное ворчание ворона скрадывает мягкие шаги босых стоп по тёсанному камню подземелья — так тихо ходит Каримата. Тусклое сияние заполняет белым светом маленькое помещение, ставшее прибежищем лекаря. От богато украшенного каменного постамента отделилась невысокая тень. Глухо стуча башмаками по затянутому корнями полу, подошла встретить.       — Что ещё ты хочешь? — раздражённо вместо приветствия. — Вызываешь меня, словно псину!       Йоко сложила ладони у живота на манер химе, и с доброй улыбкой поклонилась.       Позади неё в печатях мёртвая мико. Алые волосы рассыпаны по камню, вплетаются в них тонкие ветви, тянут к Древу робкие розовые бутоны. Тело обвито тонкими червями корней, пульсируют, поят чакрой. Плоть её разлагается, она шевелит челюстями словно, жует, и жуёт, кажется, собственную щёку. Оголенные кости, слезающие мышцы, чрево рассечено и вывернуто, в внутри сонно шевелится плод. Даже Каримате знать не хочется испытывает ли она боль.       — Десятый месяц ознаменуется рождением бессмертного.       Седая голова с интересом склонилась к плечу, толкнула в крыло ворона. Улыбка предвкушения растянула бледные губы.       — Когда боги не смогут помешать.