Фиалка

      Иссохший рассудок растёкся по земляному полу зловонной лужей. Тонкая струйка поверх бурого киселя стекла под подошву.       Затхлая плесенью и мраком берлога поглотила остатки краями тусклого факела, оставив свежий шрам на столетиями обкатанных проклятиями шероховатостях стен; кровь сгнила, а сырые кости покрыли слой старых, погребли радушно-открытые врата Дзигоку ему подобным.       Подбородок привычно занял середину ладони, кровавые пальцы измазали скулу. Сталью потянуло, солью, быстро сходящей в тухлецу. Хищником он притаился в полумраке света и тени, безучастно наблюдая как Кодачи в муках испускает дух. Ему не впервой созерцать собственную чудовищность, не видя в пытках дна. Давным-давно, когда прапрадеды слюнявили материнские соски, а союз Ино-Шика-Чо ещё придавался страстному тройничку, панисшы Морино, в благодарность, обучили Учих особым методам дознания. Клан породил поколение талантливых спецов, чьи техники, туго завязанные на гендзюцу, вышли настолько чудовищными, что не выдерживали даже сами владельцы. Из первых, до старости не добрался ни один, но они пожертвовали, проложив потомкам путь к обретению силы. С тех пор молодые шаринганы изощрённо вскармливают семена чужих страданий. Таджима среди — гений.       Пленник ошибся, примкнув к тем, кто оказался врагом для других. Кодачи не баловень и не любимец, мелкий заморыш, покорный за горсть риса и ночлег не в канаве. Осталось чуть, ровно до момента, когда моча докатится до стены и стечёт под подошву тонкой струйкой. Кодачи понял, что умрёт — сразу, как только пальцы намертво сжались на грудках. Не умалял, не ныл, совсем не боялся, будто сгинуть за идею — цель жизни. Таджима навидался их: фанатичных, преданных, в руках умелого кукловода — уверенных в собственной правоте, но остающихся всегда — лишь куклой с блестяще вложенной в голову чужой алчностью. Не кривя душой он и сам — манипулятор.       Два дня назад Таджима от души плюнул злобой, разбивая костяшки об осколки зубов; а затем посекундно выскреб недолгую жизнь Кодачи в рядах тёмной братии.       Внешностью командиры асигару серы и унылы, как полдень в Дожде, непримечательные бродяги по жизни, свирепые демоны в бою. Имена их унылы не меньше — Косуки и Рино — шальное отребье красных фонарей, уродившееся случайно с чакрой. Умны, сильны, среди своих — лидеры, и всё же не дотягивают уровня. О Рино-тайчо Кодачи выдал подробно: привычки, любимое оружие, техники, запах чакры, манера говорить и трахаться. Немного о вечной любви Косуки к алкоголизму, но меньше всего — о Кёге.       Кодачи видел его всего раз, со спины. Высокий, в длинном плаще, хлипкий здоровьем, что под глаза просело грязью теней, темноволосый юнец, с худым лицом и пронизывающей остротой глаз, сродни Учихам — чёрных. В начале декабря Таджима зажал его тремя группами возле Мёртвой Теснины. Прежде, чем опомнился, Кёга успел прочувствовать всю прелесть боли насаженного на булавку мотыля. Яри прошло насквозь, вырвав из тела добротный шмат, и ушёл он лишь потому, что скрылся в пещере кумарга, а Таджима не отправил своих людей на верную гибель. Кёга не просто асигару, не просто близкий соратник — нечто большее. Нечто, что чуется: может быть — им — самим.       — Таджима, — хрип за спиной лёг рукой на плечо. Сугуру чуть дёрнул: — Ашина очнулся.       Струя как раз докатилась и, медленно, словно рассматривая мысок варадзи, устремилась под подошву. Таджима шаркнул стопой назад, заставив каплю съёжится и замереть.       В тяжёлых раздумьях он покинул пыточную. Ему не нужно напоминать о мелочах, лишний раз озвучивать обязанности. Кодачи обыщут и похоронят без него. Таджима считал, что разобраться с шайкой обнаглевших асигару не станется ему ломаной монетой, но головоломка сложнее, чем он думал, если один только Кёга порой важнее Кариматы. Кодачи — размен, он не был последней на свете зацепкой, но его смерть оборвала незримую связь с Духом. Ушло. В воспоминаниях Кодачи Каримата — тёмная жижа подобострастия, да жалкие крупицы обглоданного юношеского восхищения и оторопи. Всё, что так желанно Таджиме — прах. Остывающая жажда, словно пена неудовлетворённости и злости солит растёртые раны.       Коридор молча отчитал глухие шаги, дважды свернул и распахнул толстую решётку камеры. Едва засов скрипнул, Чочоги-сохей не по старчески вскочил, загораживая собой пленника. Рукава, в которых затерялись худые руки, разметались в стороны.       — Без рукоприкладства!       На жалящий взгляд он лишь поджал морщинистый подбородок.       — Быть может.       Коротко и по делу, как обычно, осадил Таджима, под слоями одежды уперевшись в тощий торс и с силой отодвигая старика с дороги.       Сугуру перенял, без должного почтения к возрасту и статусу плечом потеснил Чочоги к стене, придавил к камню, предупреждающе склонив голову.       — Что ты себе поз…       — Ты просил без рукоприкладства. Я руками и не трогаю, — не моргая, ответил Сугуру. — Пока что.       Таджима носком подтянул сколоченный из старого бамбука стул и уселся перед Ашиной. Он Зол и подавлен. Впервые настолько жалок — богатые одежды потеряли лоск и утратили целость, ибо рвали их рьяно и с неистовством. Волосы сбились в пропитанные кровью пыльные колтуны. Глаз заплыл гематомой с чёрными прожилками, как вздувшийся на солнце труп. На лице не осталось живого места — искренняя благодарность брату за крепкую руку, вовремя могущую остановить. Однако не в разбитой роже дело: Ашина всегда оставался гордецом с высоко поднятой головой, он будто бы сдался, скрепя зубами и скуля, но не от боли. Таджима назвал бы — это — отчаяньем, если бы захотел его пожалеть.       — Я тебя очень сильно слушаю, дорогой друг.       Ашина облизал распухшую губу. Глянул с вызовом. С тем же бесстрашным, как в день, когда на собрании кланов перед советниками, старейшинами и самим Учихой Кано, будучи восьмилетним сопляком резко высказался против союза. Чочоги бесполезно одёргивал молодого наследника ещё не хлебнувшего жизни, зато нахватавшегося библиотечной дерзости и принимающего чужие амбиции за свои. Таджиме было всего пять, но он интуитивно понял, кто станет его головной болью.       Ашина никогда не пытался скрыть ненависти, а Таджима никогда и не просил.       — Кто был в паланкине?       — Разве дорогого друга приветствуют кулаком в лицо?       — Хватит демагогии, я задал вопрос.       — Это не ваше дело, — выдохнул поверх плеча Чочоги-сохей и тут же поплатился кляпом.       — Точно! Не моё! — Таджима щёлкнул пальцами. — И если бы вашим делом не заинтересовался Каримата, не моим бы и оставалось!       Ашина нервно заиграл желваками, отчего лицо его заплясало в неистовой злобе.       — Он приходил за тобой?       На мгновение, самую мелкую частицу в глубине зрачка Таджима увидел страх.       — Разве я мёртв? — за внешним спокойствием удушливая хватка ужаса. — Или может он со мной сцепился?       Таджима желчно усмехнулся. Под чёлкой нервно дёрнулся уголок рта. Не будь свидетелей, забил бы до смерти. Он прекрасно понимает, к чему клонит Ашина. Не попытка уверенно солгать даже не отсрочка времени, а отговорка уставшего человека.       — Тебе не свалить вину на моего сына.       — За ним охотятся, просто потому что он — твой! Так не ты ли привёл — его — в столицу?       Гневность слов — примитивное нападение, что априори всегда лучшая защита, но вера в свою же ложь. Ашина знает, что Таджима знает много больше очевидной плоской лжи, и сын не играет роли, хотя призрачная логика присутствует. Каримата мог быть нанят тем же Рёске, в лучших традициях спрятать одно нападение за другим, чтобы скрыть побег из Змея, попутно лишить Учих наследника. Изворотливая старая мразь способен обернуть любую ситуацию себе в пользу, но… Таджима больше верит Каримате, а Каримата крайне удивился. Всегда стоит вовремя прищемить паранойе хвост, чтобы не заплутать в закоулках размышлений. Один «из» — случайная жертва, и раз его первенец дышит, значит цель — мико.       Забраться в башку Ашины можно, но фуин защита Узумаки ничуть не уступает закладкам. Сражение на чужой территории за фактическое сумасшествие — привилегия камикадзе, он таким не болеет. Бойня ментальных техник обойдётся малое — отёком мозга. Пока есть, что терять, вместо изощрённого гендзюцу, он продолжает бить в лоб точными вопросами:       — Зачем Каримате мико?       — Я не знаю!       Ашина выпаливает ответ, словно ждал, когда спросят. Он проницательно смотрит в бездну ещё не развернувшуюся томое, и продолжает умело сплетать правду и ложь.       — Мы шиноби, как и вы. И выполняем заказы, как и вы.       — К чему секретность?       — Разве шиноби трепятся о миссиях на каждом углу?       — Ашина, — Таджима поджал губы в плоскую линию. — Ты не шиноби, ты — изгнанник. Я казню тебя без суда и следствия прямо здесь. И плевать сколько информации потеряю. Ты не сунулся бы в Карьоку, если бы не эта миссия.       — Да, — уверенно качнул головой Ашина. Тонкая плёнка крови над верхней губой лопнула, тяжёлая капля сползла по щеке. — Эта миссия действительно важна для меня.       — Важна настолько?       — Настолько.       Чтобы тебя не боятся — прочёл Таджима в вывернутых злобой разбитых губах. Повисла тишина. Чистейшая правда на поверхности глаза прозрачнее слезы — искренно, жаждуще, откровенно, но причина, приведшая Ашину, мико, Чочоги, Каёди и всех Узумаки в Карьоку на самом дне, и, по-прежнему, невозмутимо спокойна. Доза отмеряна точно, оставляя сокрытым то, что должно им оставаться. Ашина знает — его считали, а Таджима знает, что пытать бесполезно. Проще аккуратно прощупать то, о чём он молчит. Истина — рассыпанные бусы, а иголка с нитью завалялись в шкатулке. Таджима не ювелир, но собирать умеет.       — Ты доложен вернуть её.       — Я ничего тебе не должен.       Ашина кроваво оскалился:       — Выдержат ли Учихи конфликт с Великим Древом?       — Вы просрали мико, вам и отдуваться.       — Верно, — парировал Ашина, совсем не аристократично сплюнул в сторону, — но я не снимаю с себя ответственности, и, понимая, что не смогу, обратился к союзникам. Вы ведь союзники, а? — с вызовом, усмешкой, превосходством он наслаждается моментом. — Тем более великий Шитуризенчи бился с Кариматой. Кого как ни тебя, Таджима, мне просить о помощи?       — Хит-трожо-опая тварь, — протянул Сугуру, от возмущения шарахнув Чочоги о стену. Таджима остановил его коротким взмахом ладони и некоторое время буравил Ашину взглядом, ничуть не поражаясь его врождённой предприимчивостью. Ведь как лихо превратил врага в союзника, не упуская выгоду и не лишаясь головы. Кто-то, кто не Таджима, проникся бы, но кто-то, кто Таджима знает: яблочко от яблоньки упало на приличное расстояние.       — Да, — покачал головой Таджима. — Всем нужен Шитуризенчи. Я принимаю твою просьбу, но мне нужны подробности.       Ашина похлопал глазами, не веря, кажется, что его нападение обратили против него же.       — Предположим, я свихнулся на почве неразделённой к тебе любви, и внезапно ударился затылком в религию. Кто мог заказать твою мико?       — Кровожадные девы Великой Матери Древа.       Лжёт, дрогнула улыбка под чёлкой. Таджиме по большому счёту плевать на краденную мико, больше его интригует интерес Кариматы, жаль что для Ашины нападение такая же неожиданность. Что бы не задумали Узумаки, они не планировали Каримату, зато вместо них Каримату запланировал кто-то другой.       Сугуру шумно выдохнул, ударившись глазами о затылок. Таджима театрально откинулся на несуществующую спинку, вытянул губы трубочкой и постукал костяшкой большого пальца по подбородку, будто бы раздумывает. Ашина скривился.       — Мико Великой Матери — ирьёнины. Известная нам Йоко Огня, Паладия Хлопка, Нимирэ Воды, и прочие-прочие, в их числе — Чинацу Земли — ирьёнин, мать их, Сенджу. Под надзирательством полоумных монашек по всему миру созданы сотни девичьих монастырей, в том числе святилище Сёсинъин. Их последними встречают на полях сражений, и первыми в голод и мор. Ты об этих кровожадных девах?       — Ты не знаешь о ком говоришь…       — Ками, Таджима, закрой ему пасть, иначе это сделаю я.       — У тебя будет на это время, брат, — Таджима перестал кривляться и сделался серьёзным, Ашина против воли сглотнул. — Помнится, ты просил тебя охранять. Пока выздоравливаешь.       Многозначительный взгляд спустился на живот, Ашина проследил глазами.       — Вот я и буду — охранять.       В воцарившейся тишине Ашина переглянулся с Чочоги.       — Сугуру, сопроводи уважаемого Чочоги-сохея в ближайший город, откуда он беспрепятственно доберётся в Узушио. — Мадока.       Из-за двери послышался шорох.       — Отведи Ашину умыться. Мы отправимся в селение.       — Хай.       — Нам есть о чём потолковать, да, Ашина? И о мико, и о принце. Да-да, — Таджима улыбнулся внезапно хапнувшего воздуха Ашине, прикрыл глаза. — Я помню.

***

      После полуночи, когда лунный диск безразлично замер над верхушками деревьев, Таджима вернулся в селение. Стража встретила сдержанно, лишь вопрошающими взглядами проводила спину. Отдуваться остался Мадока, важно выпятивший грудь и рассказывающий о приключениях в столице. Дважды подряд оказаться рядом с главой против Кариматы не просто возвыситься, прям схватить удачу за хвост.       Таджима не стал задерживаться. Определил Ашине местечко до утра и направился домой.       Ночь властвует в спящем селении. Редкие фонари в окнах нашёптывают мелодию бессонницы, а стоны за бумажными перегородками о скором прибавлении в семействе.       Знакомая дорога ведёт верно. Мимо пролетел полигон, где ничейные дети играют в шиноби. Оружейная, где чинят снаряжение местные. Швейная, где зашивают драные штаны и булочная, где в своё время Таджима отожрал щёки. Ещё несколько домов, и он добрался. Амея на соседнем крыльце ожидающе вцепилась в него взглядом. Таджима качнул головой, приветствуя, она — поклонилась. Сугуру вернётся утром, позднее — к обеду.       У самого дома кольнуло ощущением озноба и схлынувшей остротой восприятия. Его не ждут, подумалось. Чистая энгава, натёртые доски, камень вымыт и сух. В саду пруд, где Хаято выловил карпов, а Таджима никак не найдёт время поселить новых, и вместо радости созерцания, слушать приходится брачную песнь лягушек. Рядом бадья с водой, щётка и тряпки, чтобы не марать полотенца. Привычно вроде бы, но важнее пяток — увидеть живых сыновей.       Он вошёл тихо, подобающе шиноби, не тревожа шагом татами и звенящую тишину.       Мальчишек по едва слышному сопению нашёл за перегородкой между рабочим столом и нишей с бумагами — наследник по-прежнему отказывается спать в детской, мелкий поддерживает. Ему всё равно что поддерживать, лишь бы с братом. Таджима улыбнулся, присел над их головами, опустил локти на колени и тяжело вздохнул.       Сын спит. Тихо дышит приоткрытым ртом, вена пульсирует под тонкой кожей. Он мог остаться мёртвым на богатой площади Карьоку. Захлебнуться кровью, беспомощно хлопая глазами, пуская багровые пузыри, что лопались бы мелкими каплями, с хрипом, сжатыми на отцовском рукаве пальчиками, со страшным пониманием в распахнутых глазах. Привычная до блевоты рутина, ничего не значащий труп в сводках ирьёнинов. Большее — поохали бы над наследником, а не простым мальчишкой. Скорбящей матери — худое утешение.       Многое повидал Таджима, во многом виновен, во многом — нет, но что он сделал, чтобы сыновья не стали мишенями. Их не пощадят, маленьких. Не вскроют глотки быстро. Детям глав кланов — лёгкая смерть как подарок. Маленькие пальцы в коробке для бенто, по одному в день, пока хребет не прогнётся, а значит срок — двадцать дней. Хребты прогибаются, а дети не возвращаются. Вскоре Страна Огня заговорит о наследнике Шитуризенчи, и молчаливая охота начнётся в тот же миг. Бой с Кариматой случился импульсивно, но сожалеть поздно.       Шиноби рано получают кунай и остаются без детства. У Таджимы детство длилось ровно три месяца — на реке, едва не ставшей его могилой и на столичном рыбном рынке с табаком, пожарами и разноцветными карпами. Его сын мал, чтобы помнить руки без оружия, так же как свои не помнит Таджима, но реальность такова, что он уже запоздал.       Мягкий отец — мёртвые сыновья. Он слишком долго позволял им оставаться детьми.       Старший научился быть отважным и отважно бросился на врага. Безрассудно, безмозгло, но бросился. Осталось отсыпать немного разума. Со дня на день полигон для него станет настоящим полем боя с настоящим оружием, противниками и настоящими ранами — это — большую часть жизни осознаётся как детство. Годам к семи, конечно, наступает понимание, приходит и наивное желание остановить вражду, смерти — чувство всемогущества вздымает грудь изнутри. После приходит другое понимание — со смертью каждого друга, каждого брата.       В юности, нажравшись вдоволь войны, Таджима грезил о переменах. На той стороне иллюзии так же крепки как и на этой. Благо реальность умело и вовремя хлопает по морде. Дрянной мир лучше хорошей бойни, но он плодит слабых. Слабые создают тяжёлые времена, за ними идёт вражда, и так по кругу — колесо войны, о котором, благословят Ками, сын расскажет своим сыновьям. Сейчас остался лишь ясный смысл единственно правильного решения его, как отца: вековая мудрость предков — как бы не был тяжёл кунай, воспитывать нужно воинов. Безволие главы убьёт будущее клана.       Таджима утыкается носом в кулак, воспалённые глаза режет усталость. Его руки пахнут кровью, у них нет права касаться сыновей. Он лишь невесомо проходится по волосам. В струящимся свете луны пальцы судорожно дрогнули, слишком сильно надавив на голову младшего. Таджима отдёрнул руку и сжал кулак, словно из него утекает самообладание.       Усталость — смахнул он с лица наваждение и вышел на улицу.       Во внутреннем дворике кадка полна жидкого света, что расплывается тусклым туманом по саду. Вода прохладная, и только намочив руки, Таджима осознал насколько они устали бить. Ссадины и содранная кожа ущипнули упрёками. В ответ на шипение и проклятия душная тишина, глотая звуки татами, отозвалась торопливыми шагами из глубины дома. Мидзуэ выскочила на энгаву. За три дня высохшая от тревоги, болезненно бледная, кажется, так и не сумевшая уснуть. Губы мелко дрожат — на них запеклась свежая кровь.       — Где ты был?!       Таджима не ответил, лишь окинул её строгим взглядом.       — Он ждёт тебя каждый день! — зашипела Мидзуэ. — Он едва не погиб!       — Не преувеличивай.       Таджима оттирает пальцы, но кровь не желает смываться. Нервы звенят сталью, ругаться не лучший выбор отца и главы клана. Мидзуэ испугалась. Матери простительно трястись и истерить, ему — нет, хотя очень хочется.       — Если бы ты не успел…       — Но я успел!       — Я не хочу хоронить моих детей!       — Мы шиноби, — взглядом приложил Таджима. — У каждого свой час.       Воздух ошарашенно застрял в её горле. Ледяная луна тускло отразилась в глазах, а за ней — гнев. Пальцы судорожно сжались на белом полотне, и, поняв, что разговор закончен, Мидзуэ с силой швырнула полотенце ему в лицо. С ним пришло и озарение — сегодня энгава мягче родной постели.       Шаги стихли в темноте.       Таджима остался наедине с собой.       И враз опустел.       Как пустеет разбитая чаша.       Словно импульс, правящий им от момента до момента пришёл к грани, за которой — ничего. Трезвость мысли захлебнулась в ступоре и отупении, растворилась, как растворяется в катоне плоть. Там, внутри скоблящий шалый вой, а снаружи стылый язык, ласкающийся о затылок истошной немотой.       Груз согнул спину. В глазах пульсируют окровавленные руки, а мозг молчит. Хладные змеи вьют кубло в животе, царапают чешуёю вены. Дрожь перестала быть дрожью — его руки трясутся.       Болью и холодом хрустит меж зубов ехидная истина.       Ладонь бесполезно сжимает рот. Он слишком привык быть бесстрашным, плевать на себя, и смотреть только вперёд. Всегда победитель, глотки врагов шепчут свои имена лишь на острие танто, и прозвище дано ему заслужено — тянущаяся вдаль кровавая дорога уважения.       Но он — отец.       Рождение сына красной чертой разделило его прошлое и настоящее.       Ни от гнева и злобы в ошмётки разлеталось лицо Узумаки. Ни от молчания и необходимости знать Кодачи корчился в агонии. Ни Кариматы бестелесный дух ярил и без того пламенную кровь, а ощущение презренное, что не приемлет гордость, не мирится с врастающей в мозг смертельной болезнью беспомощности. Он — уязвим. Немощен. Убог. Легко и банально — разрушен.       Силы предали. Орать захотелось. Проклятиями рвать ночь.       Он тяжело опускается на доски энгавы, впившись глазами в трясущиеся руки, и глотает глубокими вдохами воздух, понимая, что ещё никогда не задыхался от глухого могильного отчаянья, не срывал ногти о сырую безысходность, как перед первым боем, когда понимание смерти неотвратно и чисто.       Страх.       Потому что под рёбрами бьётся сердце.       Таджима упёрся, выдыхая, лбом в сложенные руки, зажмурился от стыда и ощутил в груди медленно расходящуюся теплоту безусловного, гулко бьющегося в середине груди чувства, открывающего понятную лишь отцу истину.       Никто не знает как много известно Учихе Таджиме. Даже сам Таджима не знает как много ему известно о самом себе.       Он — силён.       Чтобы позволить себе в эту ночь — быть живым.