Фиалка

      Учи-и-иш-шья крыса.       Сумире сжала голову, вмялась грудью в колени. Раньше она думала, что пустота и слепота - одно начало. Позже узнала — о слепоту можно споткнуться, а пустота — это внутри. Ноги изранены, тонут в смоле. Плетётся иглами по костям лоза. Горло рвётся рыданиями, но слёзы — не облегчение. Слёзы — налитая в ладони кровь.       В коконе спряталась, обернулась пылью. Пьёт из ладоней, давится. Солнечный всполох — шаринган в голубых глазах. Чёрный хвост не достался весне. По могилам она с ним испятнанная, ненавидящая, обозлённая. И в могиле она осталась, но без могильщика.       По другую сторону — глупая, восхищённая, доверчивая с яблоком на голове. Весна желала одна примерить рыжую шубку.       Ведь ты — учишья крыса, на что тебе жизнь?       Теплом повеяло, и что за шубка?       Но огненные челюсти сомкнулись. Истлел лист, погибла гортензия. Пятачок света погас, и арки, и тории, и парапет занесло прахом воспоминаний. Годами возведённое распалось, застыло киселём. Сенджу дважды вернули Учихе отнятое Учихой. Она отступила непозволительно далеко. Уступила в битве. Дала волю чувствам, неосторожно — почву росткам.       Вороновы глаза можжевеловых ягод скалятся вшитым меж лопатками веером — паутина белёсого воска — подёрнутые слепотой бельма. Кровь в ней прежняя.       Колет запястье. Ещё никогда не приходилось так быстро покидать собственную голову.       Десять ударов сердца.       Сумире глубоко дышит. Её мир — её прах и её воля.       Двадцать.       Чужак, расставивший силки, не победит, и ясноокая весна ему не поможет. Утопить его в сумраке своей жизни. Утопить её в прошлом, не воскрешать даже в мыслях. Очистить разум, отпустить, почувствовать природу и услышать собственное сердце.       Двадцать два.       Бьёт по пальцам злость, словно райтон. Тише, тише. Как и весна стекает веер нелепыми вопросами в крошево чёрных мыслей. Топнут. Не важно. Теперь это не важно.       Она выжила, а Сузуран — нет.       Тридцать три.       Почему, почему не выходит?       Сорок один. Время ей отведённое вышло.       Скорее!       Сумире зашлась раздирающим кашлем, хватая воздух и скребя горло ногтями. Объятия отпускают, липкая тьма стекает с волос вместе с холодным потом. Крепкие руки подхватили за плечи, усадили, и Сумире устало уткнулась лицом в ладонь. Это не медитация, а просто сон. Тяжело же откликается свидание с прошлым.       — Ты плохо спишь, — меланхолично вздохнул Темоцу.       — Пустяки.       — Не пустяки — тёплые руки прошлись по плечам до локтей. — После встречи с тем незнакомцем много изменилось. Тебя что-то мучает, но ты не делишься. Не доверяешь?       — Доверяю.       — Тогда кто это был? Сенджу?       — Опять ты.       Сумире грузно рухнула на его плечо, потёрла носом край ворота. Чёртовы служанки разболтали о зашедшем к невесте на огонёк незнакомце Наире-сан. Та поделилась с мужем и Суторой. Сутора — со всей ответственностью донесла Темоцу. Сумире ответила, что слишком слепа, чтобы увидеть кто это был — она преследовала, но потеряла след на дороге.       — Ну да, — снова вздохнул Темоцу. — Я бы тоже себе не доверял.       Сумире распознала в его голосе ноты досады, приправленные горьким разочарованием.       — О чём ты?       Темоцу ответил не сразу. Сумире мягко тронула чакрой его лицо. Отпечаток отрешённой задумчивости усталостью сидит под глазами. Он красив молодостью, печален трудностями, но взгляд полон к ней нежности, а ладони — жадности.       — Не бери в голову. Всё давно решено. У меня есть к тебе разговор после обеда.       — Почему не сейчас?       Темоцу наклонился к её уху и с улыбкой произнёс:       — Мы не одни.       Сумире отпрянула. Сенсорикой прошлась по комнате — за сёдзи притаилась настырная сестрица, и очевидно давно, раз Темоцу услышал её. Контроль теряется. Чакра — одно, почему подводят уши и нос — ядрёный запах бергамота стелется по футонам. Темоцу не переносит его, но вежливо отмалчивается и делает несколько глотков, пока на него пялится сестрица. А после, они дружно выливают чай, и запаривают новый — с ягодами и софорой.       Сумире сумбурно стянула покрывало. Дожилась! Сенсорика отвалилась, слух предал, нюх сдох. Всё вышло из-под контроля, когда стёртые воспоминания уродливой правдой проникли в её сны. Не дело. Если так продолжится, о каком отмщении можно говорить. Треклятый Сенджу! Вернулся пахнущий могилами, а с ним и ясноокая весна. И может, солнце над головой, но не благоденствующее, а жальное.       — Сутора сказала ты кричишь во сне, когда меня нет.       Не поворачивая головы, Сумире напряженно застыла.       — У неё язык не вмещается в рот? Может, подрезать?       — Она беспокоится о тебе.       Сумире сдержала смех, мрачно улыбнулась, и тяжело, с болью, простонала. В руках спрятала лицо.       В этом доме никому она не нужна. Ни Суторе, ни матери и тем более не отцу. Даже служанки не замечают отсутствие. Цуруги отлично справляется. Сидит на энгаве молчаливой копией, пока Сумире убегает в лес пострелять, подумать, восстановиться от бергамота и компании Наиры-сан. Чужие глаза не видят подмены, не интересуются, чем занята нежеланная невеста. Темоцу теперь не частый хозяин в усадьбе. Отец неделями держит его начальником над семейным предприятие, а сам в столице добивается встречи с даймё. После случая с аристократкой, визиты резко ограничили и им обоим пришлось вернуться в усадьбу. Три недели как Сумире считает дни рядом с Темоцу.       Он ласково водит пальцем по её губам. Улыбается загадочно прищурив глаза — в них сладкие воспоминания. Он мило растрёпанный после сна. Дзюбан ещё до полуночи потерял коши-химо*, лениво натянут швами наружу, а под ним — нагота.       — Ничего не случилось бы, если бы тот старик держал язык во рту, а не снаружи. Тебя бы Сенджу не искали.       — У того старика зверёк на шее?       — Ну, да. Знакомый? — Темоцу на мгновение замер, затем снова мягко припал поцелуем к её подбородку. — Он, к слову, привет, передавал.       Сумире закусила губы.       — Вот падла! — рявкнула она и хлопнула по покрывалу. — Разбери его дрищща!       За сёдзи послышался ошарашенный звон фарфора. Сутора ойкнула. Перегородки под её весом промялись, бумага пошла трещинами.       — Суми, — сквозь смех прошептал Темоцу. — Ну зачем так.       Он поднялся, обернул бёдра простынёй и пошёл к сестре. Сумире улеглась на живот, любопытством подперев подбородок основанием ладони — чему Сутора удивится больше: скверным словам или его бесстыдству. Сестрица фальшиво ахала и охала, Темоцу успокаивал — бедняжка порезала пальчик. Так нечего подслушивать — в Сумире яд за долгие годы настоялся и окрепчал.       — Может уже и потрахаетесь? — продолжила она смущать высокородную девицу солдатской речью. — Я же слепая. А уши, так и быть, прикрою.       — Сумире!       — Темоцу? — как ни слова гадостей вопросительно подняла брови Сумире.       — Спасибо, Сутора-чан, — последние куски фарфора звякнули о поднос. — Я схожу за чистым бинтом и тряпкой.       Брякая битой посудой о деревянный поднос, Темоцу покинул девушек. Сначала царила тишина. Сумире подпёрла ладонью ухо, уставившись закрытыми глазами в сторону сестрицы — её смущает калеченное лицо. Быть может стоит снять печати, что бы впечатлений хватило надолго. Когда шаги мужчины стихли на лестнице, Сутора резко зашуршала одеждами и быстро подошла. Перед самым носом Сумире щёлкнули коленные суставы, когда она, непозволительно рядом позволила себе опуститься на футон.       — Я знаю кто ты! — горячо и быстро, вполголоса, так чтобы разговор остался тайной, выпалила сестрица. Дыхание ударило в лицо и обоняние. Сумире отпрянула от ядрёной смеси бергамота с жасмином и древесным углём, скривила нос.       — Ты — Уч-чиха! — не скрывая отвращение прошипела Сутора. — Одна из тех полукровок, которых они резали как свиней.       Улыбка слезла с лица. Сумире вытянулась на руке, села, не обращая внимания на сползшую с нагой груди ткань, и настороженно прислушалась. Сердце Суторы ликует. Вторит ему непоколебимое желание избавится от соперницы.       — Потому и глаза прячешь! Никакая ты не слепая, — с шёпота в голос перешла Сутора. — Дуришь всех! Скрываешься! И врёшь Темоцу, а он глупый — верит!       Сумире угрожающе вытянула шею, словно сторожевая псина, завидя врага — Сутора плохо читает намёки.       — Я расскажу ему! И тебя вышвырнут вон! — слова, которые воспитанная девушка не смеет произнести гадко забулькали на языке. — Мерзкая голодран…к-кх…       Пылкая речь резко оборвалась хрипом. В захвате натужно захрустели хрящи кадыка, и Сутора судорожно вцепилась в сжатые на горле пальцы.       Холодно понизив голос до уверенно-опасного, Сумире дёрнула её на себя:       — Хоть слово, — пауза сдобренная всхлипом зажатой в силках перепёлки. — И тебя не найдут.       Ногти врезались в тонкую кожу до запаха крови, так, чтобы следы годами дарили воспоминания. Языком Сумире слизала с пульсирующей жилы на шее проступившую влагу. Сутора сдавленно запищала, по пальцам Сумире потекли слезы.       — Тебя не спасёт ни стража, ни Наира-сан. Думай, что вылетает из твоего рта, когда входишь в мою комнату, — Сумире склонила голову к плечу. — Много ли скажешь, если я сломаю тебе горло и отрежу кисти?       В исступлении ужаса Сутора слабо ударила по руке, Сумире с усмешкой оттолкнула сестрицу на пол. Кашель заскрёб ей горло, а пятки татами.       — Запомни, Темоцу ненавидит бергамот, — улыбка снова вернулась на лицо. — У вежливости тоже есть предел.       Сутора подскочила, кашляя на ходу открытым ртом, словно ужаленная, пролетела мимо входящего к комнату брата. Сенсорика высветила у сёдзи озадаченно глядящего в след сестрице Темоцу. Он по-прежнему растрёпан, по-прежнему в дзюбане и простыне. Ранее утро оставило неподобающий вид наследника в тайне от родителей.       — Су…тора, что…? — Темоцу озадаченно развернулся к футону. — Сумире?       Сумире, невинно улыбаясь, спрятала измазанную руку под одеяло.       — Может узнаем, а может и нет, — она кокетливо закусила нижнюю губу. — Длинный у неё язык или нормальных размеров.       — О чём ты говоришь?       Сумире плавно откинулась на спину. Некоторое время Темоцу молча примерялся взглядом, заурчал довольно и мягко, будто бы шиноби, приблизился.       — Ревнуешь, а?       — Вот ещё, — зовуще вздохнула Сумире, повела коленом в сторону — лучшее отвлечь мужчину от ненужных дум.       Тихий шорох тонкого хлопка лёг на пол. Темоцу пригубил её шею, кончиком языка стёк к ключицам.       Он давно не скрывает естественной близости, желаний, дыхания, своего удовольствия. Неловкие шлепки стали уверенными и звонкими, стоны ярче и громче, чего смущаться, когда все без исключения знают кем живёт молодой господин. Сумире упивается, лаская его и слушая как дико бьётся заячье сердце Суторы в уборной на первом этаже.       За обедом Темоцу вёл себя необычайно тихо. Задумчиво, немного рассеянно. Ковырялся в рисе, хлюпал супом, часть разлил — намокшая ткань конопляной салфетки характерно пахнет. Нетронутой осталась и запечённая в глине рыба. Расточительство. Молодой господин богатой семьи не знает, что такое пустой желудок несколько дней к ряду. Не знает, каково обгладывать кости, никогда не вылизывал рисинки из мёртвого рта. Вся тяжесть его положения смехотворна и заключена в капризном нежелании подчинятся. Темоцу благородно вздыхал от мучительных дум о близящемся разговоре с отцом. Охико-сама собирает совет клана с участием представителей даймё. Много месяцев он добивался расположения двора, и вот его настойчивость вознаграждена. Ему сложно отказать в желании вернуть и оправдать честь имени сына, которую он с такой лёгкостью растоптал ради простолюдинки. Охико-сама представителен, не зря с гордостью носит звание главы клана — зрелый мужчина, сдержанный, способный решать задачи обстоятельно и терпеливо. Его высокородство достигло пятидесяти, виски и затылок, наверняка, в серебре седины, но силе в голоса, манерах, стиле речи по-прежнему ни намёка на старческую слабость. Сумире встречалась с ним только раз, когда Темоцу представил её родителям.       После обеда Наира-сан увела сына готовится, а Сумире весь день провела одна, в размышлениях и неясной тревоге. Лес зовёт её, всё отчётливей голоса птиц, звуки ночных игр барсуков на поляне за усадьбой, холоднее и быстротечнее вода в реке, дождь нашёптывает о далёких странах, сонный туман рисует к ним дороги, а учтивость и доброжелательность хозяев приоткрывает личину презрения и надменности. Она им не ровня, как и они ей. Истосковалась дочка егеря по воле. По заказам пусть даже пустяковым, по штанишкам своим кожаным, по мозолям и упругому звуку тетивы. Измучилась в четырёх стенах пусть и покинуть их может в любое время, словно камень — дом жениха ей стал. Всё чаще хочется выскочить и не вернуться пока Цуруги на энгаве молчаливой копией скрывает отсутствие.       Когда Темоцу нет в усадьбе, Наира-сан и Сутора стремятся скрасить её одиночество и временами устраивают чайные посиделки для поддержания статуса радушных хозяек. Их кампания в тягость. Сумире не старается встать на ступеньку ближе к ним, притвориться доброй невесткой и хорошей сестрой. Она сможет и без навязанных родственных связей. Ей нужен только Темоцу, но без него она вынуждена улыбаться глупым шуткам и разговорам о счастливом будущем, в которых мягко крадётся лживая обходительность и желание разнюхать об отношениях наследника и бродяжки. Сумире ядовито-сладко рассказывает, что у них всё прекрасно — звук шипящей слюны, звонко капающей на блюдце — безупречная мелодия реванша. Новости из столицы единственное, за что стоит благодарить. Несколько недель назад перед приездом Темоцу, Наира-сан с невероятным возбуждение рассказывала о чудесном возвращении похищенной ещё по осени аристократки в объятия мужа. Вот это мужчина! Так Сумире узнала, что Сенджу нашёл супругу и искренне порадовалась его успеху. Поступки возвращаются благодарностью даже спустя годы. Помощь обернулась помощью.       Дни идут, Сумире тоскливо понимает — одетая в юкату, она слишком надолго засиделась среди роскоши и бесконечных правил. Невеста — а в тюрьме. Она чувствует себя всё той же завёрнутой в тряпье какеши, которую много лет назад безвольной несли на пир людоедам. Соломенная кукла снова вернулась в её руки но теперь с кусочком истины, кому принадлежат светлые косы. В ответах она искала прошлую себя, а наткнулась на горестные откровения и вскрытые заново раны. Может рука Учихи Таджимы и не была столь немилостива, когда отняла у неё куски жизни. Нужно быть осторожной с тем, что возвращаешь в свою жизнь. Пожалуй, Сузуран — лишняя.       Если бы Сутора нажаловалась, то Сумире вышвырнули бы из усадьбы — гораздо лучше, чем трусливое молчание, оставляющее её узницей комнаты и благополучия. Лес примет — он уже не тот враждебный мир в самом начале, стелящий дёрн под ноги, и бросится в объятия природы Сумире без оглядки, но каждый раз возвращает её в клетку благодарность — Темоцу растоптал блестящее будущее ради неё. На что готова она ради него. Неужели не потерпит стены, пока не решится вопрос при дворе. Как у богатых всё сложно.       Темоцу пришёл под вечер, сел рядом и долго молчал. Сумире любуется светящимся статным силуэтом, вышивкой на вороте дзюбана. На плечах его лоснится шёлк — ни единой складки, приятно пальцам. Хаори, новые хакама, сдержанная обувь — матушка Наира знает толк в одежде. Цвета Охико — оранжевый и охра с оттенками оливы. Сумире хотела бы увидеть его в красках.       — Ты красивый.       — Сумире.       Тепло мужских ладоней обласкало её кисти. Пальцы коснулись цепочки на запястье и медленно прошлись по звеньям — последний символ свободы, которого он не смог лишить, но дай волю — непременно отнимет. Темоцу думает сделать её своей, без оглядки на прошлые шрамы, вытеснить семейной жизнью мечты о возмездии. Он думает — она изменилась. Но она — Учиха. Сумире больше не хочет жить чужими мечтами. Сумире по-прежнему слепа. Искалечена. Без пальца. А стремления вновь упираются в пустые надежды. Желание отомстить притупилось, но не исчезло, и мир её измениться лишь с посмертным хрипом из глотки Учихи Таджимы. Рядом с Темоцу всё же должна быть иная, кто примет волю мужа и согласиться жить по его правилам, сыщет щедро даримое счастье рядом с ним. Может, Темоцу неосознанно, но выучка тянет его к вбитому в голову идеалу, а Сумире — бродяга с большака, не химе.       — Сегодня хороший день. Солнце любуется тобой сквозь листья. Я видел красную стрекозу. В это время года их совсем мало, и эта, похоже, прилетала поглазеть на тебя. У неё такие тонкие перепончатые крылья. Она села на цветок красного ириса и слилась с ним воедино, и я, — он нежно погладил пальцы, — подумал, что нам тоже нужно стать единым.       В душе её жжёная пустошь, не дрогнуло. Лишь улыбка пролилась на губы.       — Твой отец не будет в восторге.       — Я не стану спрашивать разрешения, — в его голосе упёртая уверенность, а в груди Сумире колко ёкнула надежда. Быть может она ошибается и некогда аристократ в охре и оливе покинет отчий дом ради бродячего егеря. — Но должен покинуть тебя. Я возвращаюсь в столицу.       — Надолго?       Темоцу помялся. Голос его озадачен и расстроен, но твёрд и полон дерзкой решимости.       — Не знаю.       Его не просто понизили в звании, а наказали. Наказали унизительно, так что стыдно взять с собой невесту. За знатное происхождение срок не скостят. Дезертирство наказывается жёстко, а с аристократов спрос выше — кому как не им показывать простолюдинам пример для подражания. Сидеть Сумире в усадьбе ни один месяц, и как бы — ни год.       — Останешься со мной?       — До конца.       Сумире пожелала покинуть усадьбу на следующий день после отъезда Темоцу. Разговор с родителями не был долгим и тяжелым, но отсрочился на шестнадцать дней. Наира-сан пожамкалась для приличия, сослалась на неутомимое желание невесты видеть жениха и со спокойной душой согласилась. Отец промолчал. Оба они понадеялись, что забредёт девчонка в лес и сгинет. Вариант с подосланным наёмником, чтоб наверняка, тоже не исключается.       Сумире собрала вещи и покинула усадьбу засветло. Юката, канзаши, таби, десятки верёвок и поясков, оби, помада, духи и прочая дамская дребедень остались рядом со свёрнутым футоном. Походные штаны из тонкой кожи, туника из плотного рухаасского хлопка, ремни, подсумок и чехол с луком — вся она. Сумире вышла за ворота усадьбы, остановилась босиком на дороге и некоторое время наслаждалась ощущениями. Пылью оседающей на стопы, крупинками земли между пальцами, тонкими прутиками, мелкими камешками — приличной девушке нельзя ходить растрёпанной и без таби, чтобы не прослыть девицей облегчённого варианта морали. Волосы щекотят скулы, вольно играют с легким дуновением. Грудь набралась свежим воздухом и с выдохом пришло ощущение свободы. К ёкаям все их правила!       Цуруги поспешила вперёд ослепительным маяком сенсорики. Сумире не остановили, не предложили помощи. Слепой безродке не место рядом с блистательным господином. Лишь стража у границы земель клана посетовала, что уходить в ночь — опасно. Сумире благодарно им поклонилась — её ночь длится бесконечно.       Столица начинается с шума, смеси запахов и зазывных голосов владельцев палаток. Торговая площадь всегда полна народа разной степени достатка.       Сумире минула внутренние ворота дворцовой площади без препятствий. Охранники её знают — раньше ими командовал Темоцу. Она поведала о том, что ищет их бывшего начальника, что лишился должности ретиво ускакав вслед именно за ней. Солдаты уже ни раз перетёрли ситуацию. Одни его поддерживали, другие смеялись — молодая глупая кровь. И вот история подходит к завершению: девушка не бросила горе-любовника и пришла на помощь в трудную минуту. Что за трудность стражники промолчали, мол сама увидишь — мужчинам негоже сплетни разводить. Сумире про себя усмехнулась — первые трепло на всём белом свете всё же не женщины. Сопроводить Сумире к Темоцу-сан — уважительно и с одобрением отметила она — озадачили не вовремя пробегающего мальчишку.       Мальчишка повёл через конюшни в обход покоев аристократов и придворной знати. Сумире знает эти места. Много времени прошло между постирочной и конюшнями. Дальше в глубь неописуемая вонь солдатских портков. Казармы — суровая солдатская романтика — перегар, пердёж, отрыжки. Сумире ожидала, что примерно так и обстоят дела Темоцу. Где как ни в казармах отыгрываться на потерявшем власть аристократе. Знакомый голос, отвечающий сквозь зубы, учащённое негодованием сердцебиение как и характерное шорканье щётки из конского волоса о каменный пол - слышится издали. Чакра обострила обоняние. В воздухе висит запах сырости и белой глины, смешанной пополам с щёлоком.       Второй голос Сумире услышала подойдя ближе. Насмешливый, превосходящий и, кажется, упивающийся властью.       — Плохо, плохо помыто, Охико-сама! Вон там — вижу грязь.       — Хай.       Сумире остановилась в десятке шагов и дождалась, когда её заметят. Мыть пол — тоже мне наказание — подумала она про себя. Ясное дело для Темоцу — днище днища. Наверняка, ещё и овощи чистить заставляют — ужас-то какой, Ками-сама.       — Чище, чище Охико-сама, а то без обеда останешься.       — Кав-вору…       — Но-но! Для тебя Кавору-сама!       Лучшей парочки «начальник-подчинённый» во всём дворце не сыскать. Раньше Темоцу стоял над Кавору — вот, местами поменялись.       — Здравствуй, Кавору-сан.       — Здравствуй, здравствуй, — надменно ответил Кавору. — Чего ты тут? Охико-сама говорил ты под надзором родителей.       — Уже нет.       Сумире вздохнула, собрала волосы в высокий хвост и осторожно опустилась на колени рядом с женихом.       — Кавору-сан, можно и мне щётку?       — А как же!       Деревяшка упала под ноги, звонко ударилась о каменный пол казармы и звук рассыпался эхом под потолком. Сумире отметила, что обязательно подсыплет в чай волшебной травки, чтобы не скучал.       — Зачем ты, — выдержанно, скрывая раздражение, злость и обиду прошипел Темоцу.       — Забыл? — улыбнулась Сумире, макая щётку в грязную воду, — с тобой до конца.

***

      Две семёрки зажглись в небе ослепительными точками по обе стороны звёздной реки, искушая смертных преданностью и любовью.       Сумире идёт по тем же улицам. По брусчатой площади, в лёгких дзори. Дороги, пути, тропки вернули её в Карьоку, откуда давно-давно она сбежала. Смешно вспомнить, какой беспомощной и глупой была, зависимой и не к месту горделивой. Сейчас прошлое — ностальгическая улыбка. Время бежит, и вот она под руку с женихом, повзрослевшая, научившаяся. Ей хорошо. Она дарит улыбки. В её канзаши звенят крохотные колокольчики. На губах играет помада, глаза подведены стрелками, чёлка уложена словно часть причёски, а не способ прикрыть увечья. Под веками вбита печать, уродство прячет фуин, но люди не вовремя подмечают слепоту, ахают, охают — Сумире ни к чему их жалость. Жизнь заставила её измениться, иначе ощущать, относиться к вещам — бестактность всё та же. И столица тоже. Звуки, запахи, музыка, гомон городского праздника. По правую руку мычит Попо-сан. Рядом детские голоса, но не дразнящие, а поющие. По левую, вглубь торговой улицы, за рядами лавок — грудной, заразительный смех Ума-Ума. Не слышно только стальных бубенцов в прокуренном голосе, не веет сладкой карамелью. Какой бы урок он преподнёс в этот раз, увидев её с женихом и в юбке.       Всё это меркнет на фоне понурости Темоцу. Сумире за него беспокоится. Не обязанность мыть пол и чистить овощи виной, а надзор, словно в насмешку, тюремщиком данного ему Кавору. Чтобы порадовать, Сумире купила самую красивую юкату из бамбукового полотна. Всё утро молоденькая служанка выплясывала ритуальные танцы со шпильками и лентами над сложной причёской, какая на пике моды этого сезона, пытаясь соорудить из густой кочки — причёску. В конце концов старания окупились стократ, когда Темоцу крепко обнял, прошептал на ухо слова благодарности. В приподнятом настроении они покинули двор. В праздничное утро, Кавору как и предсказывали гадалки, захворал неизвестной болезнью до самого утра, точно до утра — Сумире шикарно рассчитала дозировку. Темоцу воодушевлённо обещал прогулку до глубокой ночи, самые вкусные сладости. Сумире в свою очередь пообещала ему сюрприз прямиком на праздничном фонтане.       Он идёт рядом, расправив плечи и высоко подняв подбородок. На нём щегольская юката, простая, зато не дешёвая. Высокородный господин не привычен к грубой рабочей одежде — в плотном батисте родом с южного берега Хлопка, украшенном монами Охико, ему определённо уютней. Сумире радуется переменам, хоть завтра серые будни уборщика казарм и возьмут реванш — Темоцу нужен перерыв.       Они неспешно прогуливались по звенящим от украшений улицам под шепчущее пение бамбуковой листвы. Наслаждались ласковым солнцем, ели какигори и, прячась от людских глаз, придавались жарким поцелуям холодными языками.       Ближе к площади народ собрался поглазеть на представление. Даймё — любитель состязаний и увеселений, в этом году распорядился устроить представление для всех желающих. Театральная группа известных на всю страну актёров, среди которых автором истории выступила небезызвестная Кимари, собралась в столице на спектакль. Действо посвящено не трудно догадаться — влюблённым. Печальная, но в то же время воодушевляющая история о всепобеждающем чувстве, о верности и смирении. Спектакль обещает зрелище, сравнимое с фестивалями в Абельхаяте. Знать расположилась рядом с подмостками. Для Темоцу и его невесты организаторы придержали местечко, как раз между Хьюга и Вата. Сумире впала в короткую кому, когда оказалась задушенной ароматами пахнущих таю и тех, кто подешевле. Пришлось прибегать к помощи чакры, чтобы снизить чувствительность обоняния до минусовых показателей, иначе — бесславная смерть от передозировки запахов. При дворе у Темоцу была фаворитка — это не секрет. Он выделывался как полагается аристократу, завидному жениху, и пах изысканным маслом белой розы, кое для постельной угодницы, прикупил на рынке Мизуоки, отсчитав за зря продавцу две круглых суммы. Дорогое удовольствие, правда пахнет маслице отнюдь не божественным эфиром, а гаденько — плесенью зародышей пшеницы. Дешёвка, с ничтожной каплей розового масла и герани, из которой самое дорогое — надпись на бутыльке. Ясное дело ни он, ни его шлюха аромата не распознали, а потому подделка сошла продавцу с рук. Темоцу ужасно удивлялся, когда, прибегая на свидание прямиком от белой розы к дикарской зазнобе, отправлялся сперва её властной рукой в онсен отмываться от духана, а потом уже — в тёплую постель. Пахнущий чистотой, он куда привлекательней.       К слову об ароматах — после спектакля обещают состязание между умельцами в искусстве кодо*. Мастера съехались со всех уголков Огня. Простолюдины ожидают, что им перепадёт аромат подешевле рук какого-нибудь проигравшего участника, что продаст товар задарма, ведь каждый хочет порадовать зазнобу эксклюзивом на праздник звёзд.       Цуруги благоговеет в кинтяку на поясе, высунув треугольную головку наружу. Млеет на солнышке, почти засыпает, и фырчит, когда Темоцу в порыве ощущений придавливает её неосторожным движением.       Перед тек, отправить сотни желаний вплавь по реке на бамбуковых лодочках, начались танцы и песни. Над столицей разнёсся воздушный шелест привязанных к язычку фурин танзаку. Барабаны затрещали в одном чётком ритме. Темоцу подхватил Сумире и они удрали подальше от толпы, в тесные переулки торговых рядов, где снова и снова придавались поцелуям, тревожа заснувшую Цуруги. Иногда она выскальзывает и забирается на плечо, чтобы недовольно сопеть в ухо. Темоцу внимания не обращает, целует невесту настойчиво-требовательно, и в подрагивании губ его читается сладостное ожидание вечера.       — Напишем желания? — выдыхает он, ласкается щекой о висок. Канзаши переливаются звоном. Сумире улыбается и отрицательно качает головой. С тех пор как однажды чудна’я прихоть чернилами легла на бумагу, она не загадывает ничего другого, потому что не сбылось сокровенное. Может и не надо бы ждать. Может и не стоит об этом думать, ведь травы всегда при ней и пока не изволит себе лютой смерти, желание не случится.       — Тогда я напишу одно на двоих, не против?       Сумире! — топот утопил в звуках ломкий голос. Она не подала вида — мало ли в праздничном городе девушек с похожим именем.       — Ты волен над своими желаниями, — вскользь касаясь помадой его губ ответила она. Темоцу улыбнулся и легковесно наградил поцелуем. Ему хочется всего и сразу, чтобы волшебный праздник его стремлений унёс на крыльях бумажных журавликов в семейную жизнь. Волопас — это он, она — ткачиха их общей безмятежной жизни. В этот день девушки молятся о счастливом замужестве, и Темоцу надеется, что она молится тоже.       — Суми-ре!       Голос детский. По характерным нотам, проседающим в юность — мальчишеский. Приближается он быстро, словно скачет в мешке, щёлкая по брусчатке деревянными башмаками. Сумире знает звук — подобные носят каннуси.       — Это он… тебя зовёт? — настороженно спросил Темоцу, накрывая её пальцы ладонью.       Сумире пожала плечами.       — Потому что… это — принц.       Сумире вздёрнула голову.       — Принц?        — Сумире!       — Ага.       На неё налетело тощее тельце в ворохе тряпок. Схапало в объятия. Для её невысоких метр с прыжком показалось, что он на ней повис.       — Я думал ты погибла! — со слезами в голосе пропищал ворох до боли знакомым голосом.       — Сайго?       — Я так рад, что ты живая! — мальчик отпустил её и сделал маленький шаг назад. По подозрительному шмыгу, она поняла, что он действительно плачет. — Я долго-долго тебя искал! И вот наконец!       — Это ты? Это правда — ты?       Минута объятий под симфонию потрясения жениха. Чехарда воспоминаний пронеслась в голове вихрем.       — Где? Как…? Как ты нашёл меня?       — Госпожа Йоко сказала, что ты под покровительством господина Охико. Кавору-сан подтвердил, что вы оба в столице и я… — он снова всхлипнул, — напросился на праздник. Я буду нести флаг в первых рядах! Ой, Охико-сан!       — Денка, — они обменялись поклонами.       — Чочоги-сенсей был так мил, что привёз меня в столицу! Он как раз сопровождает Михо-сейджин в храм Серого Змея.       — Михо-сейджин?       — Да, она очень плоха и Ашина-сохей… Как твоя нога?       Сумире открыла было рот ответить, но Сайго перебил бурной волной последних событий.       — О-о-о! — он быстро-быстро затопал башмаками по брусчатке, измогая чувствительный слух. — Сенджу-сама спас меня, представляешь! И отвёл в храм, а оттуда меня забрал Чочоги-сенсей. Сейчас я послушник в Узушио! О-о-о! Та зверушка! Она с тобой! Как славно! Она носила нам травку и яблоки! Милая-милая, лапочка!       Цуруги взобралась на плечо и поддалась порывистым ласкам мальчика.       — Ты должна научить меня стрелять! Обязательно! В будущем году я хочу заняться кюдо и отгонять от храма злых духов! Сумире-е-е! Научишь, научишь?       — Конечно, — засмеялась она, трепя Сайго за щёки.       Они обнялись и несколько мгновений простояли не шевелясь, пока сенсорику не тронула тугая бесцветная чакра с проблесками горячих искр. Глубоко во тьме звоном отозвался колокольчик. Красный огонёк рассказал ей о Йоко. Красный огонёк дал повод не тронуть остриём горло. Тот огонёк сродни подошедшему шиноби.       — Куда это вы подевались денка? Ваше праздничное величество забыл об обязанностях?       — Н-не-ет, Ашина-сохей, — придушенно пропищал Сайго, — Сумире, после фестиваля я хочу с тобой поболтать!       — Обязательно, Сайго-сама, — Сумире поклонилась, канзаши зазвенели.       Узумаки — красноволосые монахи, путь к которым она так долго искала. Сумире слушает звук удаляющихся шагов и рассуждает как же время удивительно работает над ней. Опережает события, отводит опасность. Раньше, до того как погибла Кику, сразу после ослепления она, встретившись с — ним — кинулась бы и погибла. Раньше, до того как обрела известность отличного егеря, научилась держать лук и встала на ноги, бросилась бы в ноги этому Узумаки, позорно Учиха молила бы вернуть глаза. Сейчас — просто отпускает. Чувствует удаляющуюся чакру и не делает ничего. Время не лечит. Время — дерьмовый ирьёнин. Сшивает раны вкривь и вкось, затягивает шрамом, но под коркой нить может лопнуть.       Йоко сказала чего нет, того не вернуть. Сумире ей верит.       Сайго в сопровождении сенсея удалился, а Темоцу не проронил ни слова, не издал ни звука, словно потерял сознание, но он не потерял — Сумире прекрасно слышит скованное шоком дыхание и ритмичное сердце.       — Ну, да, — наконец усмехнулся он. — Чего тебе какой-то Охико, когда сам принц прыгает в объятия.       — Ревнуешь?       — Да.       — Перестань, — шутливо шлёпнула его Сумире.       — Где вы… ? — потянул мысль Темоцу.       Сумире скосила на бок губы, размышляя. Стоит ли рассказывать, как и какими методами спасал её маленький принц. О том, какой он отважный и храбрый. О вони крови, гноя и мочи, потому что даже придворная — пахнет не карамелью, или стоит воздержаться от подробностей при впечатлительном женихе. Сумире не скажет сколько от всего она действительно помнит. Путешествие через лаз походило на сон, а всё остальное ей рассказала Цуруги в долгих путешествиях за Йоко и с ней. Оставшееся — бесконечная боль, голод и каменная кишка в брюхе горы. Нога вдруг задёргала раненной мышцей. Темоцу не интересовался откуда шрамы, а она предпочитала думать, что он тревожится ворошить прошлое, а не виной тому невнимательность и безразличие. Пожалуй, стоит положить язык во рту ровно, особенно о том моменте, когда футано укоротилась до минимальных размеров и она снова — попалась. Двум не обременённым моралью мужикам. Ограничилась Сумире коротким:       — Он спас мне жизнь.       — Ты поражаешь меня всё больше и больше, — Темоцу сложил её ладонь в сгиб локтя. Сжал кончики пальце, Сумире сжала в ответ. — Порой мне кажется я совсем тебя не знаю. А с даймё ты, случайно, под ручку не ходишь?       — Пока нет.       — Что значит — пока?       — Охико-сан! — послышался со стороны танцующих восторженный возглас.       — Охико-о-са-ан!       — О, боги, только не это, — взмолился Темоцу, оборачиваясь, и радостно добавил: — какая встреча, Сенджу-сан! Накахара-сан и вы здесь!       — Соя-сан? — засмеялась Сумире.       — Угу.       Сумире уткнулась носом в плечо и со смехом прошептала:       — Не хочу с ним встречаться. Можно я сбегу? Тут недалеко кожевенная мастерская. Буду ждать там.       — Бросаешь меня в такую минуту ради безделушек? — шутливо упрекнул Темоцу.       — Я ведь трусливая девка, забыл?       — Я не видел вас на весеннем фестивале чтецов… — последнее от чего отвлеклась Сумире, прежде чем растаяла в толпе.       Она шустро обошла танцующую процессию, юрко уходя от цепляющих рук, пытающихся увлечь за собой. Обошла палатку с ароматными фруктами в терпкой глазури, обласкала обоняние окономияки и хрустящими тайяки со сладкой начинкой.       Запах кожевенной мастерской безошибочно вывел к месту. За время отсутствия, земля вокруг лавки утопталась до каменной, а шкуры стали меньше вонять солью и конским жиром. Сумире подошла ближе, встала напротив. Запах мужского пота и мочёной коровьей кожи отмотал назад время в покинутую ею жизнь. Хозяин встретил скептичным хмыком, каким встречает просящих в долг. Нет, он знает, что деньгами она снабжена, оплата всегда вовремя и щедро, кроме того — Сумире давно планировала навестить излюбленного мастера и озадачить работёнкой.       — Ай-яй, матаги-сан. В обществе знатной фамилии, да под ручку. Неужели, нынче охотишься на аристократов? То с принцем обжимаешься, то с Охико.       Сумире стало даже интересно сколько свидетелей её внезапной встречи с Сайго и скольких интересуют подробности.       — Он жених мой знаешь ли. Здравствуй, Утен-сан.       — Здравствуй, — Ума-Ума зашуршал грубой выделки тканью, вытирая не менее грубые руки и бросил на деревянный стол. — Кожаные штанцы идут тебе больше, но в юкате… тоже ничего.       — Я знаю, что ты блудослов, — Сумире сложила руки на груди, — но чтобы заливаться соловьём — что-то новенькое.       — Вот и говори девкам любезности, — забурчал Ума-Ума. — Чего ты в золотую клетку-то полезла? Не жмёт?       — Кто сказал, что у клетки есть задняя стенка?       — Хитрожопые ж вы бабы!       — Утен-сан, у меня заказ есть.       — Да? — мигом заинтересовался Ума-Ума. В области груди скрипнула кожа рабочего нагрудника — руки по-деловому сложил. — Какой?       — Ох, пойдите сюда, какая прелесть! — отвлёк от разговора тонкий женский голос. На другой стороне несколько женщин, судя по лёгким шагам, облюбовали палатки с травами и сладостями. Сумире чувствует разносящийся в воздухе запах свежих трав вперемежку с тростниковым вываренным сахаром и чувственным ароматом дорогих духов, какими пользуются придворный проститутки. Вслед за тонким голосом послышались ещё — один спокойный и уверенный, другой пронизан покровительственными нотками и мудростью.       — Так что там с заказом?       — Нужен сагайдак. Под намисун.       Повисла пауза. Кожевник засопел.       — Губа не дура, — после удивлённой паузы ответил Ума-Ума. — Но не выйдет. На такую цацку нужна бычья кожа, а у меня её нет.       — Почему?       — У Кариматы спроси, — рыкнул Ума-Ума и треснул кулаком по станку. — На прошлой неделе эта косматая сволочь разграбила обоз с моим товаром! Всё оставил, только кожу спёр, а у меня и жопа, и заказы горят! Клиентам не интересно, что кто-то позаимствовал в дороге товарчик на свои нужды, им подавай готовое. Всю душу съели!       Брови Сумире подпёрли линию роста волос. Она отклонилась чуть назад и некоторое время ждала объяснений, но кожевник лишь недовольно фырчал через ноздри.       — И что? Без трупов?       — Слава Ками — да!       — Интересно, — удивлённо произнесла Сумире. — Это ж на кой Каримате столько кожи?       — Не знаю, что б ему! У асигару его поспрашивай.       — И то правда, — пожала плечами Сумире, приложила ладонь ребром ко рту и шутливо в полголоса покричала: — асигару! Асигару! Отдайте кожу!       — Не пищи, а, — губы тут же оказались зажаты меж грубых пальцев кожевника. — Беду накличешь.       Сумире растянула губы в улыбке, но Ума-Ума так и не отпустил.       — Слушай, — он упёрся ладонью в станок, — сделаю я тебе цацку на лук, найду кожу, самую, сука, лучшую! Только обещай отстрелить ему яйца.       — Что ты, у госпожи непереносимость на мёд! — снова перебил выклик с соседнего конца улицы.       — Тогда лучше мяту и ромашку, — с улыбкой, мягко, но уверенно, непостижимо глубоко но по-женски, на реку тягучую походит тот голос. Сумире собрала брови на переносице, тонко рассеяла сенсорику по округе. Женщина у прилавка — куноичи. Мощная чакра дотона и искра райтона сплелись в её кейракуккей тонкой пуповиной, что нежно поит робкий сгусток новорожденной под сердцем чакры. Йоко научила отличать интересное положение от неинтересного. Банальная история, каких полно, оттого и в интонации нет радости. Очевидно, в скором времени рогатый господин задастся вопросом, когда и с кем достопочтимая успела заделать пузо.       — Госпожа?! Правда?       Сумире аккуратно убрала руку кожевника от лица.       — В яйца целиться ещё не приходилось, но я попробую. Может мне поискать твой товар?       — Не надо, — отмахнулся Ума-Ума. — Тебя и хахаль не отпустит. Вон идёт, павлин ряженый.       Сумире сдержанно рассмеялась нотам ревности и зависти в голосе кожевника. А Темоцу и впрямь, подошёл. Мужчины поздоровались, перекинулись парой формальных фраз и разошлись.       Темоцу в раздумьях и некотором отрешении от праздника, повёл вниз по улице в сторону городских ворот. Брусчатка постепенно сменилась накатанной дорогой. Широкая лента шуршащих над головой украшений провожают к почти безлюдным улочкам, где гуляют стеснительные парочки. Они тоже захотели спрятаться, от встреч, лишних разговор, забиться в уютный уголок и дождаться ответа — добрался ли в этот год Хикобоши к супруге, не прольются ли слёзы прекрасной Орихиме.       Сумире обеспокоили слова Сайго и одновременно взволновала предстоящая встреча. Она задумалась, отвлёкшись от людей вокруг.       Шаг, другой, звенят колокольчики в канзаши. Темоцу делится впечатлениями, а она далеко-далеко, в том тесном проходе с маленьким мальчиком, плесневелым рисом и комком мокрого меха за пазухой. Цуруги навострила ушки, вытянулась в струну на плече, но мысли роятся, назойливо требуют внимания.       И опрометчивая ошибка наотмашь хлопает по щеке.       Сумире вздрагивает за миг до безрассудного шага в капкан восприятия. Сенсорика продирает от пятки в затылок, холод пересчитывает позвонки. В желудке скользким спрутом мгновенно кукожатся кислые щупальца. Чакра вздыбилась, обожгла каналы и впилась тупыми иглами в кончики пальцев, одеревенело сомкнувшихся на батисте. На знающий равных уверенным ритмом сердца затмевает собой целый мир. Чуждым, глубинным инстинктом, нюхом на грани восприятия тем, что между берегом и пропастью — переступает черту её осязания сам Сатана.       Он спокоен и размерен, бархатен голосом, но взгляд его как прежде режет на чёрное и цветное. Дыхание вяжется на глотке широким жгутом его ладоней мозолистых и грубых, какими их запомнила её грудь. Сумире прячется, втягивает голову в плечи и жмётся к Темоцу. Не страшно. Она слышит только себя, барахтается в хаосе чувств, поддаётся сумасшедшему пульсу и выпрыгивающему из груди сердцу. Чего ей больше хочется — встретить его как воскрешённого или бежать без оглядки.       Шаг. Второй. Третий. Сенсорика разобрала каждое движение. Он идёт навстречу, так же беспечно упуская из вида главное, а Темоцу, не зная, ведет её прямиком к нему.       Ещё шаг. Лупит по натянутым нервам крупная дрожь. Дыхание склеивается в горле и падает в низ живота. Дзори тянут вперёд, кончики рукавов их юкат с шорохом соприкасаются, искрами выжигают восприятие, как раскалённое лезвие огрызается с камнем.       Учиха Таджима!       Будь ты проклят!       Сумире уткнулась лицом в плечо Темоцу. Пальцами сжала кожу под тканью, и если бы могла — разрыдалась бы.       Ядовитые цветки можжевельника — ярый вой засохших солью слёз. На языке — горечь и слепая боль. Она содрала бы с себя шкуру вместе со смолой, до сырого мяса, до клейких костей, лишь бы не наполняться веером с каждой встречей и не бояться расплескать себя до следующей. Он преследует и Темоцу, как делил постель на троих между ней и Ясугари. Тошно мириться с тем, кого не хватает — предавать себя саму.       Она затаила дыхание, вслушиваясь очередной раз в выдох: «попалась».       Но он прошёл мимо.       — Цуруги-и…       Жалкий писк согнул связки. Цуруги лизнула палец и стрелой кинулась в ближайшие кусты.       Он отошёл всего на шаг, и пока разрушительная волна не схлынула, оставляя после себя скелеты прошлых ран, он медленно обернулся. Растерянно зашарил глазами по округе. Хватая проходящих сосредоточенным взглядом, насквозь, до глубоко марева, словно разорвал грудину и смотрит в пронзительную пустоту её бездны.       Он чувствует. Он чует её. Остриём осязания. Сжатые кулаки — говорливы. Можжевельник вцепился за звон серебряных канзаши за спиной. Ошарашенное ознобом сердце сбилось в дикий пляс не у одной безмозглой перепёлки.       Их встреча горяча, словно секс, и невозможна, словно догорающее солнце — крайности, взращённые на едином существовании.       — Тебе плохо, Сумире? — Темоцу тревожно обхватил плечи. — Ты такая бледная!       Его забота привела её на лавку, в тенёк. Сам бросился за водой.       Сумире сгорбилась, глотая клокочущую в груди мглу, и нашла в зажатых ладонях обжигающий гнев.       Рёв взорвал безмятежное небо влюблённых. Божественные сороки брызнули в стороны, разорвали хрупкий мост. На ветру застыли в мареве танзаку.       Первыми завизжали женщины. Крик подхватили, подобно цунами, передавая вверх по улице оцепенение и ужас. Аристократы бросились в рассыпную, забыв о таю и жёнах с детьми, ибо каждый угадал дыхание собственных грехов в лоснящуюся морду.       Сумире завопила раненным зверьём, рухнула под лавку, сгибаясь пополам от душащего ужаса и вязкой жижи давящей силы, разлившейся, как бескрайние воды.       Навес паланкина мягко прогнулся. На крышу бесшумно опустился клубок дышащей тьмы. Мерно дрогнула у стоп линия чёрного плаща.