Фиалка

      После говорили, что мрак лёг с востока, охочим до живых душ богачей — белым волчонком клубился по обочинам, тянулся жалостливо к теплу чужих жизней. Прими его человеческая женщина, может, и не имели бы дороги смертоносной тени. Не пели бы матери детям страшных песен.       Ложкой смерть мешает ночь, грешников баюкает.       Не прогонишь её прочь, лишь беду наклюкаешь…       Нет и не было кровожаднее демонского шествия по безлюдным развилкам, ибо печаль вскоре облачилась в отчаянье.       Говорили: именем — его нарекли покойники.       На утро, как забрызжал рассвет, разбавляя серевом дикие сумерки, вдали на вершине сосны, мелькнул тонкий силуэт, что тянулся ногами в ночь, а головой в белеющее небо. Он рассматривал путника, склонясь к плечу, и взглядом вынимал из души нечистоты. Мелькнул и исчез, но холод куснул за хребет: встретить на дороге чужое любопытство — к беде.       Узкая дорога течёт Вогуловым лесом на запад, через Саламову Дугу в Молнию. Дурная слава течёт вместе с дорогой. Непроходимая, дикая густота сумрака и предрассудков — топорами и дерзостью люди прорубили путь сквозь дебри первых божеств, осквернили священные места, и однажды гнев пришёл из гор полчищами людоедов, что устроили в единственной лесной деревеньке жестокое пиршество. Обглоданные кости с той поры обливает дождём и снегом. Если прислушаться, то можно услышать стоны. Крови тогда пролилось столько, что пробудился Сайрын Виткась — Пожиратель Живого и Неживого, Злого Духа, правящего лесом, словно даймё. Выжившие по сей день лепечут несуразицу и ночью запираются в погреб. Лет уж двадцать минуло, но ходить через лес по-прежнему боятся. Нашли в глубине пристанище не упокоенные души мирных селян, грехом и яростью прикованные к миру. И с живых требуют плату — есть в сердце леса одинокая сосна, что растёт у подножия Наместоах — девичей горы. В былые времена егеря за плату нанимались в провожатые. Особым ритуалом задабривали Духов, потому в священном месте так много ценностей разбросано. Идиллия продолжалась много лет, а потом в Вогулов лес, скрываясь, вошла банда из Корней. Там и сгинула, а егеря теперь и носа не суют. Уж лет шесть как. На берегу рыбаки часто замечают тени меж деревьев. Тени те голодными глазами пьют живую кровь, бьющуюся в венах. Холодно становиться — говорят.       Потому дорогу забросили — платить нечем, а заплатившие один хер пропадают. Ни трупов, ни костей найти не можно. То грибник не вернётся, то дети забегут по ягоды и исчезнут, то стража местного вассала решиться срезать путь, а самого вассала найдут обоссаным и седым от страха. Даже бандиты не суются в Вогулов лес, и никакими спрятанными в нём сокровищами не заманить.       Мужчина сжал на груди широкую ленту ткани, инстинктивно проверяя вес лежащего за спиной ребёнка.       Он шёл. Дорога круто уходила направо, скрывая от глаз картину впереди. Пот скатывался по спине. Ребёнок спал. Так шёл и шёл, пока высокое солнце не отмерило середину дня и не скрылось за высокими соснами. Мгла завладела лесом, вылепила воском каждую ветку, каждую иголку. Он бежал бы без передыху от одного края леса до другого, но ребёнок за спиной слишком тяжёл да и сам он — не шиноби.       Холод спустился с лохматых лап, когда вдалеке задрожал тусклый отсвет, будто бы крохотный светлячок. Мужчина липко сглотнул, поправил за спиной поклажу и пошёл вперёд. Чем ближе подходил, тем больше освещалось место и тем вязче становились от страха шаги. Выйдя из-за деревьев прямо по середине дороги он увидел небольшой костёр. Над ним — вставленная в рогатину толстая палка, на конце которой парит кипящей водой маленький походный котелок. Огляделся — рядом никого.       — Плохая примета — оглядываться на пройденный путь.       Мужчина от страха едва на зад не присел — такой это был непонятный голос. Одновременно ото всюду, холодный перелив натянутых простудой связок. Паника и ужас захватили врасплох, но он и шагу сделать не смог. Ноги словно увязли и утонули.       — Не бойся.       В тени проявилось бледное лицо, такое маленькое, словно перед ним ребёнок. И голос совсем детский — плачущий. Вся прожитая жизнь перед глазами в миг пролетела, а оказался то не Виткась, а тощий пацан в драном балахоне — у страха глаза и впрямь — велики.       — Тьфу, ты! Напугал же!       — Присядь, поешь со мной.       На свет вышла невысокая фигура. Нос и щёки светятся от холода, голова лохматая, а сам тощий, да такой будто под тряпьём и тела нет. Одежда не по погоде. На дворе ранняя весна. В этих краях снег отступает неохотно, а в густом лесу лежит коркой льда подо мхом и еловым настилом до самого августа. Широкие штаны болтаются на мальчишке словно тряпка на оглобле, клетчатый мужской халат хоть и перехвачен на поясе и под мышками тонким красным шнурком, а всё равно складками свисает с шеи и плеч.       Мальчишка остановился рядом с костром и потёр босую ногу о заднюю часть штанины. Жестом худой ладони пригласил разделить нехитрую трапезу. Сирота не иначе — рассудил мужчина, вещи мёртвого отца часто к сыну переходят, когда другого наследства не намечается. Не может в самом-то деле вот этот ребёнок быть Пожирателем. Духи не голодают, а этот вполне себе — рядом в кустах валяется заячья шкура, а не человеческая башка.       — Местный?       — Вроде того.       — Неужели не знаешь кто я, что за стол приглашаешь?       — Знаю, — качнулась в ответ голова. В оседающем свете волосы оттенились пепельным. — Мыловар из Ульпаси, верно?       Мужчина нерешительно огляделся, сглотнул от вида бурлящего котелка над костром. Давненько живот не ведал горячего.       — Верно-верно. И что тут один делаешь? Не страшно?       — Нас же двое, — улыбнулся мальчик, разливая по плошкам ароматный бульон. — Чего боятся в пустом лесу.       — Трое, — мужчина подкинул на плече увесистый сленг с ребёнком.       — Хватит на всех.       Запах варёного мяса и пряных трав, предложенная полная плошка бульона, по поверхности которого тянутся аппетитные жирные разводы, вызвали в желудке бурю эмоций. Кусочки сочного мяса густо резвятся на поверхности, заставляя рот истекать слюной. Ребёнок за спиной капризно заворочался, почуяв сытный ужин.       Сонная девчушка, потирая глазки, заботливыми руками поддетая, опустилась на землю. Мальчик внимательно оглядел её, особенно заострил внимание на рыжих кудряшках, вразброс торчащих из-под сбившейся шапки.       — Дочь?       — Дочь, — кивнул мужчина.       Девочка брякнулась попой прямо на бревно. Затихла, разглядывая незнакомца. Она не накинулась на еду, когда мужчина поднёс плошку к её губам, лениво отхлебнула, не сводя пристального взгляда. Кусочек мяса пожевала и спрятала за щёку.       — Как твоё имя?       — Камаказама.       Дверь скрипнула, отвлекла от мыслей. Камаказама проморгался, словно забыл как моргать и глаза при этом чуть высохли. Прошёлся взглядом по постояльцам.       — Я слышал, коня он украл из Дзигоку, у самого Эмма-о.       — Брешут, — рыкнул недавно присоединившийся рыжий парень. — Украл, да. У Хагоромо. Мужик из кочевников даже награду обещал тому, кто коня вернёт.       — И как? Вернули? — пропойца натянул капюшон на лицо.       — Да кто бы! — махнул рукой лысый. — Учихи и те не взялись. Шитуризенчи натянул его в Этого, но дальше дело-то не пошло.       — Лучше б он его на что другое натянул, — неприлично подшутил другой. — Глядишь и пошло бы.       За столом раздался гогот, показались неприличные жесты, демонстрирующие как правильно сношать нечесть.       На половине представления с издёвками и сортирными шутками, в идзакая вошёл молодой парень. Неряшливый вид его подчёркивал долгий путь оборванными, грязными краями бедного плаща. Сальные волосы, склоченный на затылке хвост, некогда бывший чонмаге*. При всей бедности одеяния под плащом Камаказама разглядел завидный пояс из чепрака дорого украшенного теснением и редкими камнями. Узоры пояса походят на трилистники из стран далеко на севере, сочетаемые с бесподобной вязью Абельхаята. Крупные переливающиеся камни по трое мастерски утоплены в коже. Пряжка из тёмного металла забита россыпью мелких камней — заказ ручной работы, каких единицы. Наверняка — вор. Бандит или асигару вряд ли — подобные типы оружием бравируют. Этот же — украдкой прошёл молча, никого не задевая, не привлекая внимания. Заказал кружку пива и, воровито оглянувшись на собравшуюся за столиками толпу, примостился в самом тёмном углу идзакая. Над ним сгустилась тень чакры, в потёмках спускающего вечера и неровно брезжащего света тусклых свечей. Мыловар следил за ним краем глаза, и вдруг осёкся от взгляда в упор. Глаза у парня — вороновы, чёрные, словно жидкая мгла, залившая глазницы под веками. Не отрываясь, он долго втягивал в себя пиво, а Камаказама, оторопев, не смог спрятать глаз, словно попал в ловушку. Только когда напившись парень убрал от лица кружку и медленно слизал с губ белую пену, Камаказама услышал ворчливый крик:       — Дерьмовые свечи!        … почувствовал как отпускает наваждение, и только после — дрожь в ногах и мокрый дзюбан под хантеном.        — Не надо было тебя слушать, чувырла бесноватая! — в очередной раз посетовал хозяин идзакая. Женщина огрызнулась, но глубина погреба скрыла брань от посторонних. — Грибков достань, дура! — крикнул он, наклонившись над дверью погреба, и про себя тихо добавил: — Гостей много намечается.       Разговорились они непринуждённо и слишком просто. Деревянная ложка забористо шкрябала неровные края плошки, бульон обжигал желудок и становилось уютнее и добрее. Никто, за тридцать с ленивым хвостом, не слушал его с таким упоением и таким интересом. Во всю разошёлся Камаказама, рассказывая о способах мыловарения и маленьких секретиках, кои стоят дороже золота. О том, какое мыло при дворе в Демонах пользуется особым шиком, а какое раны лечит. О пользе шёлковых волокон и белой глины для нежной женской кожи.       — Притворяешься доктором, разъезжаешь по сёлам и мертвячье мыльце выдаёшь за лекарство.       — Ничего не мертвячье, — негодующе хлопнулись ладони о колени. — Иное мыло пахнет скверно не потому что из трупов готовлено! Дёгодь в нём! А деготь — лечебный! Хрячий жир сам по себе воняет, найти дешёвое сырьё, да чтоб ещё и не воняло — это кем надо быть! Не меньше даймё!       — Так и искал бы. В Корнях например.       В Корнях живёт одна королева. Её лицо сплошь покрыто прыщами, как она с ними не борется — найти средство не может, потому красит лицо рисовой мукой и за пределы страны путешествовать не помышляет. Отличный вариант наготовить для неё лечебного мыла и прописаться в дворцовых палатах легко и непринуждённо. Должность придворного мыловара кружит голову.       — Тут-то ты что делаешь? Должен ведь знать слухи.       — Так я и знаю, — Камаказама облизал ложку и со вздохом поставил пустую посуду на землю, — пришёл собрать чагу для чая.       — Чагу, — покачал головой мальчик, — в сосновом бору.       — А ты чего такой внимательный? — прищурился Камаказама. — Уж не… — «за мной ли охотишься» несказанной фразой осела в душе простая догадка. В животе побежали колики. Бульон, кажется, издевательски захлюпал.       — А чего ты… такой догадливый, — не стирая с лица улыбки ответил мальчик, и каждое следующее слово изогнуло его губы зловещим оскалом.       Камаказама сглотнул пялясь на пацана во все глаза. Не сразу пришло осознание кто ловец, а кто кролик. И внезапно проявились уродливые неправильности острого подбородка, седина волос и многозвучье голоса в том, что сидело перед ним. Улыбка от уха до уха, зубы — кинжалы. Не мальчик — Пожиратель. Сами не смогли — наняли призраков. Лесные духи проворны — изловили, живым не отпустят. Быть может приглашение к костру — игра, последняя трапеза, а может — искушение — нельзя прикасаться к еде. Так размышлял он сидя перед незнакомцем.       — Ты казнил людей за деньги, воровал части их тел и варил мыло, а потом продавал их же родственникам. В этом есть некая поэтичность, не так ли?       — Зачем добру пропадать, — едва просипел Камаказама.       — За твою голову назначена награда в тысячу рё.       — Решил разжиться монетой?       Мальчик, или что оно там такое, звонко поцокал языком:       — Ты не зашёл бы так далеко, если бы мне нужны были деньги.       Камаказама закусили с досады губы. Дочку ближе подтянул. Говорили ведь — беги. Беги сразу через Коготь в Лаванду, оттуда морем в Туман или Хлопок. Нет же, решил идти в Молнию, считал — в Вогулов лес наёмники за ним не пойдут.       — Кому нужна шкура мёртвого мыловара? — после продолжительной паузы задался вопросом мальчик. — Никому. Мне не интересно воруешь ли ты трупы и готовишь ли из них мыло. На самом деле не за тобой охотятся, и не тебя убивать станут. Хотя, — бледные губы выгнулись, — за кампанию — могут. У Нироши уже ждёт засада.       — Неужели?       — Никто не бегает через Вогулов лес, только смертники. Ты бежишь не потому что кому-то нужен, а потому что, — мальчик впился вниманием в девочку, — её находят всё чаще.       Камаказама сжал зубы. Не мало вопросов задавали, почему у отца волосы тёмные, как смерть, а у дочери пламенные, как солнце. Многих устраивал ответ «в мать пошла», других наоборот. Только звон монеты услышат — языки развязываются и снова приходится искать тихое место. Желания проверить бегством насколько мальчишка врёт не возникло. Камаказама не боец, простой человек, научившийся у деда ремеслу рубить и вешать, и чужая судьба ему до поры казалась посильной. Он выдержал почти год скитаний в забытых и богами, и ёкаями отшибах, игры в прятки с убийцами, но, как видно, бегать уже нет резона раз у ночи и ложка в руках оплачена золотом. Ничего ему не осталось как смиренно ждать суда.       — Она… не виновата.       — Знаю, — седая голова склонилась к плечу точь в точь как на восходе. — Твоя жизнь не имеет ценности, но я дам тебе шанс остаться в живых, если расскажешь свою историю. Побежишь — убью, а её присвою.       — Зачем ты помогаешь мне?       — Не тебе. Она не голодает, значит заботишься, хотя верности от тебя не ждали. Ты мог бы избавиться от балласта ещё в Суги, но не сделал этого.       Хладнокровие в мальчишечьем голосе судорожно затрясло нутро. Камаказама не спешил с ответом. Что важнее: жизнь собственная или жизнь названной дочери? Девчонка ему нравится, но не взвали он её на себя, не пришлось бы бегать. Так уж случилось — инстинкты пересилили. Схватил и дал дёру. Только на пятые сутки опомнился. Камаказама растёр ладонями лицо, поник головой и начал рассказ:       — Он не был мне другом или простым заказчиком, но был господином, хотя на службе я не состоял. Много лет назад меня подобрали раненного на обочине, привёзли домой и вылечили, а потом отпустили. Я выполнял его поручения и не задавал вопросов, получал деньги жил в своё удовольствие. Работал палачом, да, если тебе интересно. Местным преступникам бошки рубил, вешал блядей, уродов, растлителей. А знаешь, что они делали? Один стриков, не старух, заметь, из соседних деревень ёб и душил в канаве, другой повадился девок потрошить, соломой набивать, а потом выставлять на центральной площади голиком в разных похабных позах. Третий, третья… травила подкидышей и сирот. Грудных. Мол, кому эти выродки нужны, зря только еду тратят, да срут в пелёнки. Ох, с каким удовольствием я снёс ей черепушку. Дали б волю, по частям бы рубил. Сколько их не пересчитать. И нет, не сняться мне их рожи поганые. И не жалею ни о чём, — он недолго помолчал, потирая ладони. Похлёбка в животе неожиданно забурчала и поднялась к горлу отрыжкой. — Уж не знаю, какие дела мой господин имел с Ёми-но-Куни, но обернулись они скверно. Однажды мне пришёл заказ, я согласился и вот, — Камаказама многозначительно глянул на девочку.       — Похищение?       — Нет же, — нахмурился Камаказама. — Тем, кого я должен был казнить оказался её отец, мой господин. Когда я подоспел, дом уже плавал в крови. Ни старшего сына ни жены я не нашёл, зато услышал поблизости крики. Подоспел а там, служанок, как кур рубят. За девчонкой охотятся.       — Почему не за наследником?       — А поди разберись. Пацана, как оказалось, раньше успели вывезти, вот только прогадали. Девчонка нужна была. Я перебил всех, её под мышку и драпать из Демонов.       — Что случилось ты, полагаю, не знаешь?       — И не пытался узнать, — Камаказама почесал бороду. — Мне похеру. Богачи чот не поделили и хай с ними. Девчонку-то за что убивать?       — Ты осел в Ульпаси и давай мыльцем приторговывать. Трупешным.       — Кормить-то её надо. Химе, а жрёт как простолюдинка. Ничо оно не трупешное!       Камаказама порылся в подсумке и протянул пацану большой, с ладонь, кусок чёрного мыла.       — Вот, нюхай, чо, трупами смердит?       Мальчик взял кусок и медленно приложил к лицу. Камаказама молча наблюдал как раздуваются его ноздри, втягивая запах.       — Возьму как оплату, — кусок мыла спрятался в запахе халата. — Не иди через лес. Ступай в Корни, там палач пригодится. И мыловар тоже.       Камаказама тяжко опустил ладонь на голову девочки. Прощаясь, поджал губы. Малышка глянула на него бесподобными голубыми глазами, ручки потянула, но мальчик поднял её и усадил на плечи.       — Отставь её. И уходи.       Похлёбка кислой отрыжкой дёрнула горло, брюхо зарычало, словно раненный кумарг. Комок подпёр язык, душит, жжёт кишки, кувыркается мёртвый заяц, обратившийся в ёкая, задними лапами выбивает проход наружу.       — Ой-й-й! Не могу! — и схватившись за задницу, Камаказама бросился в ближайшие кусты. Мальчишка расхохотался на несколько голосов одновременно.       — Дрянной паршивец! — натужно взвыл Камаказама, извергая из себя содержимое желудка с характерным свистом и треском. — Травить-то зачем! Сразу бы-ы-ы… У-у-убил!       — Спасения достойны только дети.       Ни ворона на плече, ни идущих следом погибельных ликов.       Два оборота солнца Камаказама шагал по расчищенной просёлочной дороге на восток. Плакал и клял себя, но шёл. Девчонке счастья желал. Много позже уже в Огне он услышал о Каримате и понял, кто был тем мальчиком. Волосы его он не забудет никогда.       — Оставьте его в покое.       Мягкий, почти блаженный голос влился в гомон перебивающих друг друга мужиков. За столиком моментально наступила тишина. Собравшиеся мерили взглядами подошедшего монаха, явно что бессмертного раз решился вступиться.       — Каримата не зло!       — Во-о-т как, — звучно скрипнули ножки стула о камни пола, когда лысый резко поднялся, упираясь огромными ручищами в крышку стола. — А я думаю наоборот.       Монах отступил на шаг, но тут же вернулся.       — Нам послали его во спасение! Чтобы он искоренил черноту и грязь нашего падшего мира. Он не убивает без причины! Всё наворованное богатство роздано обделённым, для плачущих торжествует справедливость, а выжившие нашли в себе веру в добро! Если вы не знаете об этом, вы — глупцы! Я пришёл вразумить вас!       Лысый выпрямился, выпятил вперёд грудь и втянул пивное брюхо. Мохнатые брови собрались домиком на лбу, и на манер господ, пьяный боров приложил руку к груди, а другой плавно указал на монаха:       — Дорогие мужчины, я в замешательстве. Дадим ли мы слово этому занятному сумасшедшему?       Пропойца кивнул. Монаха усадили за стол, налили кружку и принялись внимательно слушать.       Камаказама утопил лицо в кружке, стараясь не смотреть вокруг. Краем глаза он заметил мужчину, сжимавшего в руках кружку. Он понуро слушал разговор, и играл желваками. На миг они встретились взглядами, всего раз, но почему-то оба поняли, что связывает их невидимая длань Злого Духа. Мужчина, первым отвел взгляд и покинул идзакая.       Камаказама поднялся следом. Не подошёл к пропойце, ни сказал ни слова. Нечего ему поведать о Духе Дорог и грозе богачей. Не ему судить, ни ему оправдывать, но он точно знает, что девчонка вернулась в клан и живёт спокойно под надзором уцелевших советников и старшего брата. А те, кто преследовали и виноваты были в резне — повисли мёртвыми головами на центральной площади Абасы.       Спасения достойны только дети.       У справедливости — жёсткая рука.