Темнота оборвалась как обрывается дурной сон, оставляя тяжесть в груди и мокрый насквозь дзюбан, но то оказался не сон, и не холодный пот по спине, а отчаянный стук зубов и бьющееся в безумии сердце. Он нашёл себя сгорбленным от холода на обледенелом куске земли. Руки скрючились у середины груди в попытке сохранить тепло, тонкой струйкой ускользающего изо рта пара. Грани мелких камней примёрзли к щеке, и с внутренней стороны, где от последней стычки на память остался толстый рубец, зубы трещат от холод. Пальцы с трудом отцепились от одежды, колени инстинктивно упёрлись в лоб. Обдало сначала холодом, затем неистовым жаром, и заколотило не внутренней мелкой дрожью, а неконтролируемой крупной тряской.
Со скрежетом и стоном лёгкие глотнули воздух. Мышцы тут же пробило неистовой болью, удушающий кашель сотряс тело. Судорожные, резкие вдохи выломали болью изнутри.
Он захрипел вместо крика, пытаясь не задохнуться и скребя грудину ногтями, бесконтрольно перевернулся на спину. Мелкие осколки кашля, жалят тысячами ядовитых ос, подначивая коликами в горле умываться слезами. Казалось, прошла целая вечность прежде чем с воем и истерическим метаниями тела, дыхание сносно выровнялось.
Буцума сглотнул.
Потребовалось время осознать себя живым. Он адски замёрз, онемело всё, что ниже сгустка тепла, собравшегося под солнечным сплетением. Ледяная корка слюны на губах хрустнула, медленно расползлась вязкой жидкостью. За ним вверх и вниз вяло потекла череда колик, опутывая жгучей паутиной чувствительные места рук и ног. К земле потянуло позабытое давно ощущение, но в тот раз мир пылал пламенем, ныне — звенит холодом.
Пальцы отозвались едва ощутимыми подёргиваниями, затем тягучей болью заныли мышцы.
Голова ни о чём не думает. Ветер напевает мелодию воя боли, и он просто слушает, глядя в бесцветное небо и сжимая у сердца ткань.
— М-м-м… сутки. Всего лишь.
Буцума заторможено перевёл взгляд в сторону голоса. В шаге от него лежит бесформенный валун, треснувший от старости и выветренный щербинами. На нём вразвалочку расселось белое пятно, в тусклом свете ставшее похожим на осеннюю слякоть. Когда глаза прослезились и привыкли к темноте, далёкий свет вычернил силуэт на тон светлее ночи, скучающе вырезающий незатейливую фигурку. Желтая стружка мягко соскальзывает с закруглённого бока, словно в руках не бамбук, а рисовое тесто.
Каримата.
Буцума прикрыл глаза. За рукой ведущей в тень, он пошёл смело, оставил сомнения, не думал о плате. Всё, что его волновало — Суйрен. Ему не доводилось встречаться с Духами, не приходилось ходить их тропами и не зналось, каково на самом деле остриё смерти. Будет о чём поведать старейшинам и любопытным детям.
Двигая непослушным языком, Буцума прохрипел:
— Что… это было…
— Хлад, — вздохнуло многоголосье.
Над лохматой головой Кариматы поднялась рука, меж пальцами покрутилась вырезанная фигурка, словно бы в попытке рассмотреть детали. Послышался досадливый вздох.
— В тенях не ищут тепла.
Буцума с усилием перевернулся на бок. Дыхание грузной отдышкой перекатилось следом. Он никогда бы не подумал, что лёгкие, словно два мешка, могут грузно шлёпнуться друг о друга. На миг дыхание сковало, затем судорожный кашель разодрал горло. Под безразличным взором Кариматы, безвольное тело главы Сенджу выворачивало наизнанку слабость и чакроистощение. Продолжалось это стремительно и не долго, но хватило, чтобы закружилась голова. Буцума заставил себя перевернуться на живот, свёл лопатки и подобрал под грудь руки, силясь подняться. От напряжения мышцы задрожали, да так, будто год пролежал без движений. Приступ стих, когда на язык привычно скатилось приправленное льдом месиво из лёгких и крови. Сгустки багровыми пятнами расплылись по земле. Снова затрясло, локти обессиленно подогнулись и Буцума рухнул лицом в собственную рвоту.
Сколько пролежал без сознания никто ему не скажет, но в этот раз кашель не раздирает от каждого движения. Щека снова примёрзла к земле, пришлось отрывать. Такого позора он не позволял себе даже сгорая под печатями Чинацу-сан. Считать себя полным сил и готовым к испытанием и так нелепо слечь с банальной нехваткой чакры. Да ещё и без боя. Ксо!
— Не думай о себе плохо, — словно Каримата читает мысли. — Иные и вдохнуть не могут. Ты жив, потому что земля поит тебя как родная мать.
— И ты ждёшь?
Лезвие тускло блёкнуло, перевернулось в воздухе и послушно вернулось в ладонь. Раньше от подобного фокуса чакрой мгновенно заполнились бы каналы, но кейракуккей по-прежнему пуста. Сухо, выветрено, словно старый череп в сердце Окко-нэ. Впрочем, паранойя отступила, когда оружие спряталось в складках плаща. Силуэт Кариматы вытянулся, слился с тенями, восполнился как река полнится водами, разросся, став единым с ночью, и прямо над головой послышалось холодное многоголосье:
— Настойчивость достойна уважения.
Щёку обдало прохладой дымного всполоха. В следующий миг краем глаза Буцума заметил тень, идущую по дороге. Плащ воздушно покачивается над землёй, словно под ним нет тела, но невесомые шаги выдаёт хрупкость снега. Силясь проследить за уходящим Духом, Буцума разглядел лишь потрёпанные ремешки асинака. Ждать его, очевидно, больше не собираются.
— Ты долго искал, рискнул, ступая за мной. Идём же. Время есть, но оно утекает.
Буцума сжал кулаки, стиснул зубы и поднял себя с земли на голой воле.
Тягостно. Полудрёма разбивает голову, высасывает сознание и ясность мыслей. Скальное полотно обледенелых пик — бесконечно изощрённая пытка. Земля тянет обратно, подкидывает скользкие камни, чтобы рухнул и оставил попытки. Сил нет, каждый шаг — победа над собственной выдержкой. Ноги заплетаются, дважды споткнулся, дважды разбил колени. Кружится земля, кружится небо, всё, чего касается мимолётный взгляд тут же пускается в пляс, и лишь нечёткий силуэт впереди безошибочный и неумолимый маяк. Можешь — следуй, нет — отринь.
Они шли долго, спускались по тёмной расщелине, небо в которой выглядит ломаной линией света, а время замерло в не меняемом положении горизонта. Покатые, но при том острые на сколах каменные блинчики изрезали обувь и ступни. Боли почти нет. Вся она слилась в одно большое страдание и разобраться где источник нет шанса.
Дальше в глубь страны рукотворных столбиков становиться больше и кажется где-то на границе сознания и слышимости звонит колокол. Звон разносится на многие ри, значит местность горная. Ближайшая схожая страна, в которой точно есть храмы — Камень, да и блинчатые столбы весьма характерны. Ледяной воздух пробирает шкребучим кашлем и без того хлипкие лёгкие, подкожный холод въедается в кости, а с неба безжалостно обжигает кожу, но не греет — ему долгие годы будет аукаться прогулка — в Камне у солнца скверный характер.
Тропа из каменной крошки, перемешанной с нетающим снегом, перешла в широкую дорогу, где можно идти плечо в плечо. Он отстаёт от Кариматы на несколько шагов, впрочем и догнать не старается. Смотрит в чёрную спину. Думает о том, что поворачиваться спиной вредно для здоровья. У нормального шиноби, особенно того, кто гоняется за Духом, должно закрасться желание напасть, окропить имя славой, ведь отличная вышла бы легенда — грозный Дух проворонил нападение. Сенджу стали бы уважать и бояться ещё больше. За время дороги чакры набралось с ладонь — на атаку хватило бы, но Буцума бережно распределил её по телу, прекрасно понимая, что тот, кто позволяет потенциальному врагу идти сзади, отлично понимает что делает. С такими техниками не Каримате бояться атаки. У Буцумы и нет желания напасть, он просто идёт следом.
После ночи наступил день, вечер и снова ночь. Солнце сделало оборот, забрезжило на верхушках гор. Они прошли путь молча без остановок и лишних слов. Каримате разговоры не интересны, а Буцума не видит необходимости вступать в диалог.
Незаметно под ногами сгустилась ночь, и отражение далёких звёзд залило мир белым светом. Он сказал бы, что идёт след в след, если бы видел следы — лишь плащ, растрёпанный пепел волос и дрогнувшую под босыми ногами гладь бытия, что расходиться спокойной рябью безмятежности — звёздная поступь Кариматы. Иная грань мира — никто не рассказывал как выглядит берег Сандзу.
Ведут ли его в глубины Дзигоку, ведь если Суйрен мертва, то и найти её можно лишь там, или же и сам Буцума мёртв и ступает в подлую ловушку злобного мононоке — жалеть не о чем. Неизвестно как долог путь по ту сторону жизни и какими видениями наполнены его обочины. Иногда чудится — белый ворон облачился в белую женщину, манит за собой, мягко ступая по осколкам чьих-то жизней. Она ускользает от дыхания, от мысли, тает, словно иней на губах. Влечёт за собой игривой улыбкой, загадочным взглядом и с первым лучом скрывается в полумраке плаща вечного мрака.
Буцума невольно засмотрелся и не заметил, когда небо перестало быть щелью, а раскинулось тысячами ветвей. Изрезанные, уродливые они сплетаются меж собой в яростной схватке или — любовной горячке. Тянутся вместе, повторяя изгибы или нещадно ломают, прорастая насквозь. Ощерившаяся рана белой древесины сочится бесцветной влагой, оставаясь в воспоминаниях лишь тёмным следом на коре.
Хаос, сплетённый из безмолвия.
Ветви, казалось, повсюду — позади, впереди, над головой — так высоко и так много, что любая великая тварь ощутит себя одинокой песчинкой на дне мироздания. В центре необъятный ствол, испещрённый бороздами тысячелетней коры, мощные корни взрывают измученную землю. Света не видно — крона полностью замостила небо, скрываясь в темноте.
Странное место, полное силы и чопорной надменности, пропитанное презрением к бесстыдно вошедшему человеку. Буцума затаил дыхание. В душе благоговеет от случайно украденного смертным божественного величия. Чакра чистым родником потекла в кейракуккей, наполняя тело силами и ослабляя боль. Вместе с тем вокруг сгустилась тяжёлая аура, не привычная алчущая крови Ки, а нечто более злое.
— Здесь.
Голос Кариматы перестал переливаться звуками и стал глухим, словно связки внезапно осели. Впрочем Дух интересует меньше всего. Буцума вцепился глазами в картину у подножия дерева, перебирая вниманием непонятные брёвна. Присмотрелся и понял, что дерево налито не водой. Вот она — изнанка всех миров. В ответ на вопросительный взгляд, обращённый на Каримату, он получил лишь безразличие вздёрнутыми плечами и выгнутыми губами. Ему, ясное дело, всё равно чем тешатся живущие всего сотню.
Вниз ведёт широкая тропа, выложенная мозаикой из светлых и тёмных камней — наверняка место священное и почитаемое. Проходя мимо заплетённой тонкими ветвями стены, Буцума увидел простейший факел и взял его. От ствола и кроны исходит тусклое сияние, но разглядеть — света мало. Несколько резких ударов камней друг о друга высекли искру, просмоленная пакля загорелась чадящим пламенем и резким запахом. Он смело пошёл вниз, и не стал вглядываться и отмечать, что в столь величественном месте некоторые из камней под ногами — черепа. Чем дальше оставалось тропы за спиной, тем больше становилось дерево, а путь удлинялся и делался тернистым.
Спустившись, наконец, на самое дно, к стонущей от боли земле, Буцума коротко оглянулся назад. Внимание Кариматы холодит пятки, пронзает ледяными иглами загривок и мысли закрадываются с чего бы так пристально наблюдать. Как видно Духу нет дела до его смятения.
Буцума оставил мысли и пошёл вглубь.
Внизу, у корней воздух подпирает дыхание, покалывает так же, когда на больное горло капают лекарство. Время от времени приходится откашливаться в кулак, отмечая ядовитые испарения и благодарить природу дотона за невосприимчивость.
Земля рядом с деревом усыпана коконами, издали казавшиеся брёвнами. Некоторые иссохли, растрескались и превратились в труху, осыпавшую белые человеческие кости. Ближе к подножию вверх тянутся тонкие ветки с молоденькими листьями. Ещё свежие коконы кормят их содержимым и вовсе не хочется знать каким именно.
Жертвоприношение — похолодела в душе догадка.
Если бы тщательно выводя перебитыми пальцами иероглифы, Буцума слушал прабабку не краем, а хотя бы в половину уха, то вспомнил бы больше. Древний ритуал без крови и боли, ещё в те времена, когда существовали мифические страны Тоо и Соо, Белая богиня-мать поила людьми Великое Древо. Прабабка была одержима вечной молодостью, верила в культы, зачитывала вслух древние трактаты. Клан мало интересовало чем конкретно она занимается, но сейчас, глядя на дерево, её правнуку приходится лицезреть тайное от людских глаз.
Буцуме докладывали о жертвенном круге в Источниках, и про ростки из тел, и он даже знает, что Зенчи тайно провёл там расследование. Обещание Онрё-сану заняться трупами в Бамбуке так и осталось обещанием. Не до того стало. Сенджу никогда не касалась деятельность кучки джашиновцев у границы с другой страной, потому и разбираться не спешили. И вот его супруга лежит под деревом, принимая участие в обряде. Белая женщина и Древо — совпадение ли? На языке завертелось такое количество вопросов, что будь его воля не стесняясь вытряс бы из Кариматы все до последнего ответы. Чёрт возьми сколько лет на самом деле Дух шествует по дорогам смертных, зналась ли с ним его прабабка и не случалось ли ей прибегать к запретным услугам. Не без причины выбор её пал на дочку Мигумаро, белую как она, но раньше Буцума не нырял глубже, чем плавает на поверхности, а сейчас уже поздно — от души не отнять. Прабабка умерла неожиданно, во сне, нашла её наутро Акане — не плата ли то за услугу.
Он шёл и шёл, перешагивал десятки тел, вглядывался в десятки лиц. Истощение и смерть делают людей одинаковыми. В какой-то момент он даже побоялся не узнать её. Каримата не даст подсказки, всё что сказано — она здесь. Ищи. И Буцума ищет. Цепляется взглядом за знакомые вещи — одежду, украшения, нэцке, без которых Суйрен не переступает порог дворцовой залы. Донуки, что приволок из Шёлка. Волосы её белые, ресницы, но среди корней без счёта седых и сушёных. Коконы похожи на его Погребение, тело поит корни, корни поят тело и не дают умереть. Для одних радость жизни, для других — наказание. В пещере, где много лет назад он похоронил мятежников, посягнувших на жизнь Суйрен, остались похожие тела. Честно говоря он ни разу не возвращался в тот склеп и не скажет жив ли кто. Время от времени Суйрен навещает запертых в дотоне предателей. Ему неизвестно зачем она это делает, не интересно как долго продлится их мучение. Он мало знает о ней, мало с ней говорит. Суйрен чаще в столице, чем в селении и до этой минуты его всё устраивало, хотя скорее он просто не ловил себя на мысли о её отсутствии. Пусть возвращение Белой Лилии будет оплачено его жизнью, жалеть останется лишь об одном — что не дал ей дитя.
Буцума никогда не верил в интуицию, всегда верил глазам, но в этот раз прислушался к дрогнувшему внутри желанию обернуться. И увидел её. Словно окликнула. Она полулежала в расходящимся надвое боковом ответвлении корня, укрытая ниспадающими ветвями — совсем как в колыбели. Хрустящие под стопами кости и ещё живые мумии тел не стали препятствием. Его супруга лежит там опутанная тонкими корнями, взявшимися в густой покров и переплетёнными почти в броню. Факел лёг на камни, проехался полукругом, выхватывая из темноты безымянные лица и остановился ярким пятном света среди мрака и разложения. Не без усилий корни поддались ослабшим рукам. Буцума вытянул Суйрен на половину. Она одеревенелая, ставшая частью ствола, легка и истощена, почти прозрачная, почти растворяется от прикосновений, как тот иней на губах. Он побоялся приложить силу, чтобы удобнее уложить супругу в руки. Аккуратно, но настойчиво посрывал с лица и шеи, впившиеся под кожу волоски прозрачных корней, ухом припал к груди. Долгие мгновения вслушивался в тишину под слоями истлевшего шёлка, чтобы найти один глухой удар. Пульс на шее участливо толкнул кончик пальца. Жива.
— Суйрен, — тихо позвал он.
Он вглядывается в лишь призрачно напоминающие знакомые черты. Впалые щёки обтянули некогда прекрасное лицо, обратив его в безобразный лик. Губы сделались плоскими. Тело исхудало как в глубокой старости, покрылось рытвинами сухих морщин, ключицы безобразно торчат в запахе сарасы. Серебра волосы её не утратили, не покрылись сединой — посерели от грязи, взялись бурой коркой, но это точно — она. Буцума осторожно ощупал спину и бока на наличие ран, скользнул ладонью к голове. На затылке большая слипшаяся кочка волос, уже давно переставшая быть прибежищем личинок, о чьём присутствии напоминают лишь чешуйки пустые коконы мух. Под ней затянувшаяся неровностями сломанного черепа, рана. Дыхание затаилось в груди, пока пальцы медленно изучали осколки. Удар сзади рассёк кожу, сломал кость — крови вытекло немерено. Шестнадцать долгих недель одиночества, бессильного отчаянья, веры и слабой надежды.
— Твою мать, — прошипел под нос Буцума, зло скрежеща зубами.
Что за цели преследовали культисты. Суйрен неплохой сенсор и сносно владеет суйтоном, не больше — она просто его жена. Похитили не ради выкупа, иначе обязательно потребовали бы. Да и к чему рисковать шкурой, воруя супругу главы клана, когда тот же фокус можно провернуть с купцами или придворными. Для выкупа, Суйрен могли бы похитить Учихи, хотя скорее ради мести или злой шутки; могли Инузука — Онрё-сан первым делом прощупал их земли на знакомую чакру; могли бы даже Хозука, но джашиновцы… А значит и цель у них была иной, но вот какой скажет, разве что, сама Суйрен.
Тень собралась за спиной бесшумно, Буцума чуть обернулся. Каримата смотрит с интересом, неким удивлением, склонив голову к плечу. На плоских губах странная улыбка. Буцума видит Каримату слишком близко, слишком отчётливо — наверное, так же как однажды видел его Учиха, и всё больше происходящее походит на гендзюцу. Буцума расспросил бы, что случилось на острове несколько месяцев назад, но платить за информацию нечем. Как ни прискорбно признавать, без участия Кариматы, он искал бы не там и даже не подумал бы куда стоит обратить внимание.
— Что будет с остальными?
Бледные губы выгнулись в дугу и плечи снова равнодушно вздёрнулись.
— Ты нашёл что искал?
— Да.
— Забирай.
Повисла упреждающая пауза. В каждом звуке глухоты голоса натянулись опасные ноты. Буцума уставился в непроницаемую пустоту белой маски лица. Каримату его взгляд не смутил, лишь рука медленно указала в сторону. Среди змеиного переплетения ветвей и листвы, ползущих по скальному отвесу, проглядывается узкая расщелина на противоположную от входа сторону.
— И уходи.
Буцума больше не медлил. Вырвал супругу из сонных объятий корней, подхватил на руки и, переступая тела, направился к указанному выходу.
От Кариматы он не услышал ни слова, зато сполна ощутил пронзительную пустоту, глядящую в спину. Дальше от вздрагивающего огня факела тишина сгущается и почти звенит. Два десятка шагов осталось до расщелины, когда в густом тумане затишья послышался едва различимый стук стрелы о колчан и лениво-шёлковое натяжение тетивы. Пора платить по счёту. Жизнь его повисла на кончике стрелы, плевать, Ками — Суйрен ещё не спасена. На один короткий миг Буцума замер, стиснул зубы, ожидая выстрела, но лишь теснее прижал к груди супругу, делая шаг вперёд. Неверно думает Каримата, считая, что Белая Лилия останется пленницей дерева. Не в той жизни, когда она замужем за главой Сенджу.
— А как же плата?
— Великому Древу нужна всякая жизнь, — лук опустился вниз, тетива ослабла. — Он просил помощи, а не обогащения. Заплатит как придёт время. Это, — острый подбородок качнулся в сторону дерева, — оно и есть?
— Да, Великое Древо.
Хромая, кое как обходя коконы и корявые корни, держась ладонью за ноющие от напряжения мышцы бедра, Ягоши выбрался из ближайших зарослей. Устало облокотился на обтёсанный до глади посох — с некоторых пор неизменный спутник. Колено заросло искорёженной вмятиной, но сухожилия и хрящи уже не восстановить. Чашечку, к слову, Ягоши бережно хранит в подсумке, чтобы однажды, в самый последний момент, когда вокруг завоют волки и ни одна тень не придёт на помощь, воткнуть её в глотку Каримате. Охота рано или поздно начнётся.
Замерев под раскидистыми ветвями Великого Древа Каримата напивается благодатью. Губы чуть подрагивают в подобии ироничной улыбки.
— Оно соткано из чакры.
— Всё здесь соткано из чакры, но Древу мало, чтобы зацвести и родить плод.
— Какой-то особенный?
Ягоши подозрительно смерил Духа взглядом:
— Разве ты не знаешь?
— Нет, — седая голова утвердительно качнулась, и на миг Ягоши сделалось дурно, словно мир сделал сотню оборотов.
— Я думал ты должен знать о Божественном Древе всё?
— Почему ты думаешь, что я отношусь к богам?
— Разве нет?
Плечи Кариматы безразлично вздёрнулись и резко опустились.
— Не все разделяют твоё мнение.
— Например Шитуризенчи?
Седая копна медленно развернулась в сторону Ягоши, будто бы безразличие внезапно заинтересовалось едкостью слов.
— Обидно проигрывать?
— У тебя с ним счёты? — голова заинтересованно склонилась к плечу. Некоторое время Ягоши ощущал могильный холод гуляющего по лицу взгляда. — Встреча не сулит тебе хорошего.
— Как и ему.
Древко посоха захрустело под пальцами.
— У вас будет шанс. Ты хочешь мести, он — правды.
— А ты?
— А что ты можешь дать?
Ягоши выпятил нижнюю губу и указал пальцем в крону, где под самой гущей листвы давно разглядел хрупкий бутон.
— Например — это.
Внимание Кариматы переместилось вслед за пальцем и устремилось в поисках предложенного дара.
— Первый уста гордился тем, что бутон появился в его храме. Плод Чакры Великого Древа может исполнить любое желание.
— Любое? Так почему же ты не желаешь его?
— Я многое переосмыслил с нашей последней встречи. Нельзя возродить моего бога просто съев плод. Ему нужна душа, нужно бессмертное тело. Я не могу его дать.
— Неужели выбитая коленная чашечка помогла?
Ягоши скривился и фыркнул. Посох скрипнул о камень, принимая на себя вес хозяина.
— Ты на удивление умён для фанатика.
— Что привело тебя в столицу? Охотился за той девкой?
— Нет, — внимание к Ягоши иссякло и сконцентрировалось на плоде. — За тобой.
— Кто меня заказал?
— Я не называю имён.
Ягоши зло перетирал зубами безразличный ответ — Каримата не скажет большего. Раздумывая и прикидывая варианты кому перешёл дорогу, он рассудил для себя обычную истину — всем. Культ ненавидит исполнителей. За многое: за то, что знают больше остальных, за то, что не соблюдают субординацию, за то, что Уста, в обход подчинённых, обращаются к ним. Сердцем и душой Ягоши был предан Культу, грязью и уродством был предан им. Конкуренция среди исполнителей — на выбывание, каждый жаждет смерти другому, а ему как лучшему — все поголовно, но правда в том, что лишь Уста имеют привилегию заказать чью-то голову. За подобную выходку остальные понесут наказание, и смерть тут едва ли помощник. Никто не станет рисковать жизнью ради него.
Бледные пальцы задумчиво огладили не знающий щетины подбородок. Умиротворение долго искомого и внезапно обретённого укрыло стоящего рядом Духа невидимым саваном, и темнота будто расступилась оголяя тайны, как оголяются кости. Ягоши показалось — Каримата моложе чем твердят слухи. Не вступивший ли это в беснобесие юнец, чья пора бурного тела стала сумасбродством. Старики таких пороли, пока из башки не выйдет дурь. Какой неведомый клан породил его имя, какой отец дал семя, каким молоком полнились груди той матери, что вскормила и качала колыбель с чудовищем. Почему всезнающие Ками позволили прийти в мир смертных, и скашивать судьбы в угоду каким демонам.
— У тебя есть желание? Какое? Душа Индры? Честно говоря, не знаю как, съев плод, её заполучить.
— Люди — глупы. — Перезвон связок развеял глухоту голоса. — Не за чем просить явного, когда просить нужно скрытое.
Повисло молчание, за время которого каждый думал о своём.
— Много ли нужно чакры, чтобы оно зацвело?
— Тебе вдруг стали интересны сказки смертных?
— Вам ведь интересны сказки о ёкаях, — улыбка Кариматы — неожиданно весёлая во все десятки острых зубов, ввела Ягоши в короткий ступор. В Карьоку встретившись с рядами зубов, Ягоши вспомнился небезызвестный Хошигаки Мараза — глава клана, чья способность — улыбаться — обращает врагов в паническое бегство. Ему даже показалось за лохматой шевелюрой дружеское подмигивание. — Поэтому вы собираете биджуу?
— Таким как я известно много больше простых подручных Уст, — горделиво приподнял голову Ягоши. — Поиски и захват биджу обсуждался ещё несколько лет назад, но не было тех, кто взялся бы. А теперь есть.
Внимание Кариматы вновь устремилось на Ягоши и ему польстило как гроза дорог и палач богачей внимательно слушает.
— Это ты.
— Интересно.
— Но ты служишь мне, — Ягоши дёргано вскинул подбородок. Дух предложил себя в слуги, а значит и позволил собой командовать. — Если до срока не собрать, бутон завянет и отсохнет и ждать следующего цветения придётся тысячу лет. Это у тебя много времени, а Устам — всего отмерянных земной жизнью.
— Сколько пафоса в твоих речах. Ты уже достиг цели — стал главой этого места, можешь диктовать условия. В твоих руках Древо, а в слугах — я, но ты почему-то остаешься в тени. Скажи мне, господин, что тебе больше любимо: стать во главе Культа или же у соски бога?
Ягоши не ответил. Пока черепахи залечивали колено, он придавался то гневу, то унынию. То клял, то молился, но не смог сыскать успокоение как бывало раньше. Спина и рёбра болят от свежих ран и синяков, сплошь покрывших тело. Истязание не успокоило. Каримата — его второй шанс, а может первый — взглянуть на себя со стороны. Он понял это не сразу, а долгое время спустя, когда мечущийся дух его смирился с увечьем. Его послали за Учихой, а Каримату за ним. Не было никакой цели в поимки той бродяжки, это была ловушка. И жестокое предательство. Истинное желание очистилось, засияло светом. Дитя-Бог. Великий Джашин.
Исполнители не служат никому, и служат всем. Их ненавидят служащие главам. Ягоши знает в лицо большинство из Уст. Некоторых по именам, знает их подручных вплоть до пятого ранга — со многими случались стычки. Но, пожалуй, среди них особняком выделяется Цукида — хитрый, умный, беспринципный — мог бы стать лучшим из исполнителей за историю культа. Благо место рядом с Первым ему показалось выбором удачнее. Его стремления не ограничиваются захватом плода и властью в Культе, ему нужно беззащитное дитя. Ягоши опасается, что рождённый человеческой женщиной ребёнок станет разменной монетой в гнусной игре Цукиды и Уст. Цукида должен был занять храм Камня, единолично завладеть плодом, потому Ягоши предусмотрительно занял его сам. Перебил всех подручных Первого и его самого, и долго тянул, ожидая как быстро разнесётся весть. Не разнеслась. Остаётся наедятся, что подарок станет для Цукиды предупреждением.
— Не твоё это дело. Духов не должны заботить дрязги людей.
Улыбка Кариматы вышла насмешливой и полной отвращения. В Этого асигару потрепали, потрепали и самого Духа. Не таким уж сильным оказался, раз человек смог оставить на его лице заметный след. Рассечение отвратно — разлезшаяся кожа, словно лопнувший от натуги перезревший плод, а под ним — ничего. Нет привычных следов заживления, Ягоши почему-то уверен — сунь пальцы в рану за ней не будет привычного мяса и крови, а будет густая чернота. Каримата не прячет рану, скорее носит как награду, а может — напоминание, что не стоит недооценивать смертных.
— Я помню о своем долге.
— Услуге, — поправили его учтиво. — Хочешь заплатить плодом желаний?
— Равноценно. Ты поможешь возродить моего бога, и получишь плод.
— Плод желаний… — тихим, вялым и каким-то усталым показался вздох Кариматы. — Что прикажешь мне дальше?
Ягоши усмехнулся превосходству. Преисполненный гордыней, ответил:
— Второй Уста.
— Повинуюсь.
— Он…
Нервный крик ворона прорезал тишину. Собеседники резко повернули головы. Белый ворон, словно пьяный, с маху врезался в ветки. Каримате пришлось подставить обе ладони и вытянуться вперёд, чтобы поймать его.
— Глупый ворон, — прошипело возмущением многоголосье.
Оказавшись в хозяйских руках, ворон ошалело забил лапками, вертя головой и сумбурно дыша через приоткрытый клюв. Что с ним приключилось Ягоши не знает, но вид ворон имеет такой, будто его трепали несколько дней к ряду. Перья утратили блеск, поломались, всклочились и походят на драную шкуру ободранного бездомного кота, а не великолепное оперение любимца Кариматы. Протягивая лапку и растопырив крылья, ворон виновато кракнул. На лапке блеснуло кольцо, какие в ходу у почтовых голубей шиноби. Под ним свёрнутый в трубочку танзаку.
Ягоши молча наблюдал как изящно развернулось послание меж тонкими бледными пальцами. Надписи подглядеть не удалось, но лицо Кариматы стало озадаченным.
— Йоко-но-Ками? Что древнему божеству нужно от меня?
Вопрос прозвучал в никуда. Ягоши открыл было рот расспросить подробности, но с ним даже не попрощались, исчезая в тени.
***
У Иэясу — мало шансов.
Ирьёнины, почивавшие все эти месяцы обещаниями, довели его состояние до критического. Как и оговаривалось. Погибнуть ему по-прежнему не дали Сенджу. Лесные ирьёнины со свей ответственностью выхаживали и вылечивали то, что другие намерено портили. Результат, не смотря на все усилия спасти, ожидаемый.
Иэясу почти мёртв.
Цукиде скотт не жалко.
Сенджу Соя вцепился в раненного Хьюгу на манер бойцового пса Инузука — челюсти не разжать, и всякий раз находит уловки подпортить Цукиде похоронное настроение всплывающими клановыми методами лечения. Раздражает. Но когда из лазарета приносят дурные вести, злоба отпускает и брезжит настойчиво надежда за оплаченный результат. От гниющей раны ни упрямство Сенджу, ни хватка Инузука, ни дери их меж рогов, Нара не спасут. Тем более той раны, в которой умело поддерживают разложение.
В глазах Сои негодование всё ярче, а в мыслях Цукиды — спокойствие и благость. Навещать члена клана запретить нет оснований, чем он ежедневно пользуется, наслаждаясь пением собственной души.
Если бы Иэясу дали спокойно уйти, не пришлось бы прибегать к последней мере. Соя оказался слишком ярым приверженцем правды. Вокруг него, ещё вполне молодого, кружат столько юных девушек, за ласку готовы отдать и тело, и душу, а он — тянет траур по трупу. Бледная сука — проблема её мужа, да и столько времени прошло. Грустить по мёртвым всё равно что слушать расстроенный сямисен — бессмысленно и больно, но у Сенджу — каждый первый упрям как осёл.
Когда впервые зашёл разговор о нетрадиционных методах лечения, Цукида несколько напрягся, но не настолько, чтобы начать паниковать. Спасти Иэясу могут мощные ирьёнин-фуин. Известны и доступны лучшие из лучших умельцев, но так некстати возникает конфликт интересов между Сенджу и Учиха. Помощь Узумаки станется и тем, и другим очередным витком кровопролития, потому как известно — принципиальный Учиха Таджима не пойдёт на помощь хоть камни с неба, а гордый Сенджу Буцума не примет подачку от врага хоть те же камни будут сыпаться ему на макушку. Равновесие.
Обратиться к Учихам лично главе Хьюга ничего не мешает. Между кланами нет вражды, как нет и дружбы. За вознаграждение или услугу Учихи, возможно, не отказались бы помочь, если бы в планах Цукиды затесалась хоть крошечное желание спасти брата от могилы. Ни желания, ни нужды Цукида не испытывает, напротив — жаждет его смерти каждой клеткой организма. К Иэясу приставлен нужный человек, за стоимость услуг которого отвален годовой доход клана. Растраты окупаются. Два дня назад придворные ирьёнины отказались поддерживать жизнь молодого Хьюги о чём официально объявили даймё. Сослались они на бессмысленную трату дорогих трав и безнадёжное ухудшение здоровья больного. Сенджу оказались более стойкими, заявив, что им не жалко ни сил, ни трав, а жалко лишь упущенное время из-за грешных рук бестолковых столичных коновалов. Не забыли они обвинить коллег в малодушии и напомнили, чем клялись, когда сунулись в медицину. Придворные возмутились до глубины души. Ответили не менее пафосными речами, обвинили Сенджу в намеренном издевательстве над человеком. Ох и заварушка началась. Цукида славно позабавился, отсчитывая, словно чётки, капли оставшейся жизни брата.
Однако разговор о фуин занозой засел в голове Сенджу Сои. Ему внезапно вспомнилась Аканэ.
Цукида не первый раз слышал о ней: много лет назад Белая Ведьма украла девчонку из Храма Древа. Аканэ — Узумаки, мико, а значит обучена фуин. Может случиться так, что её помощи будет достаточно, чтобы привести Иэясу в чувства и допросить. Цукиде снова померещилась петля и обоссанный шёлковый наряд.
Действовать пришлось наскоро. На совете Соя упрекнул Цукиду в вялости решений, когда дело касается больного, на минутку — подозреваемого. Цукида парировал, что помощь его клану не станет той причиной, которая развяжет конфликт между двумя сидящими на порохе кланами, только и ждущими хорошего повода повоевать. Сенджу Буцума и Учиха Таджима сцепятся насмерть и об этом знают абсолютно все. Тумаков прилетит в том числе и двору — неужели Соя-сан желает ввязать клан в бойню — поставил точку вопрос в привлечении Аканэ к лечению. С красным от унижения лицом и раздувающимися ноздрями Соя вернулся на своё место. Решающее слово в споре ирьёнинов Цукида вставил лично: вина Иэясу не подтверждена, а Сенджу упрямо пытают юношу болью и загниванием. Настала пора оставить его на волю Ками или…
— …обратиться к Цушима.
Снова влез Соя с предложением. Цукида внутренне возликовал.
Сенджу до смешного просты. В характере Сои упереться лбом против Хьюга и ждать с приказом Буцуму. Да, получит наказание вплоть до повешенья, обеспечит клан распрями, но слишком чистым почерком на лбу написано соблазнительное — выживший свидетель — улика против Цукиды. На том Соя и погорел. Просчитать его ходы и решения сумеет даже — сроду ни извилиной в тактику — Сайго-сама. Даймё поддержал предложение обратиться к Цушима, потому что слышать о смерти — удручает его порхающую натуру.
Если бы Соя имел голову, то не взвалил бы на себя груз вины любезно подготовленной ловушки, исходом которой станет смерть Иэясу.
Цушима, как Узумаки — оплот последней надежды. Лечение у обоих кланов нужно суметь пережить. В отличии от Узумаки, чьи методы лечения направлены на сохранение, Цушима не чураются радикальных, чаще — единственных, чем положительных. В простонародье они сыскали славу мясников, но не всякому мяснику даны тугоухость к мольбам и ловкие руки.
Утром вся дворцовая стража стояла на ушах. Соя воодушевлённый сам собой тащил упирающегося лекаря волоком, сбивчиво рассказывая о состоянии больного. Осмотр не занял много времени. На что смотреть, когда стойкая вонь тухлятины заполнила весь лазарет. Руку нужно резать. Шансы выжить во время операции — меньше половины. Сердце не выдерживает заражения — сказал Цушима Моки — на кой хрен пацана мучить? Хьюга воззвали к здравию рассудка, Соя же уцепился за проблеск надежды, как шлюха за бесхозный кошелёк — чего Цукида и добивался.
Больного готовят к операции. Чуть солнце приляжет к горизонту, судьба Иэясу решится.
Шагая по промёрзшему полу дворца, Цукида с удовольствием обласкал мысли в голове. Придворные не ждут чуда, как ни странно, даже ждут, когда возня вокруг раненного закончится и будет можно обсудить предстоящий весенний фестиваль в Карьоку, а не трупные пятна по всему Хьюга и скорбь главы клана. Цушима, конечно, сделают максимум, но неудачи случаются даже у лучших мастеров. За смерть Иэясу заплачено золотой монетой.
Цукида остановился у перил, и позволил себе расслабиться, медленно вдыхая прохладу февраля. Зима идёт к спаду. Внутренний сад уснул под снегом, превратился в чарующее зрелище. На другой стороне сада расписные фонарики и воздушные цветы из пёстрых лоскутов ткани. Раньше соседство с послами Шёлка казалось Цукиде оскорбительным, пока он ближе не познакомился с дивной мастерицей слова Кимари и не завёл целомудренную связь, вылившуюся в итоге скорым приездом Цушима во дворец.
Неспешная прогулка по энгаве закончилась поворотом за угол, за которым начинаются дворцовые покои Хьюга.
За порогом его встретило сладковато-удушливое зловоние. Внутри побывали — пронеслась злая мысль — страже не поздоровится. Ладони набрались чакрой. Бьякуган высветил окружение. Комната пуста, ни сдвинут ни один предмет, не заготовлена ловушка и ничья чакра не скрывается за ширмами. Цукида озадаченно шагнул меж невесомых занавесок и остановился возле невысокого резного столика, ни на что не годного кроме как для сервировки фруктами. На толстой столешнице из мрамора с позолоченным узором стоит широкое блюдо, накрытое серебряным куполом. Изящная резь по металлу, гравировка, узнаваемые во всех уголках мира стилизованные веточки виноградной лозы. Похожая посуда встречается в Стране Лаванды. В одном богатом доме Цукиду угощали кулинарными изысками, поданными на точно таких же.
Он неторопливо приблизился, прошёлся подушечкой пальца по неровному краю. Метал холодный и немного влажный как будто недавно с мороза, хотя для зимы на улице довольно тепло. Цукида приподнял крышку. Запах ударил в нос, заставляя инстинктивно отступить на шаг, хапнуть воздуха, и утопить чувствительное обоняние в сгибе локтя и шёлков. Хьюга не привыкли к вони, не привыкли к крови и развороченным телам. Их поле боя, в отличии от множества других бойцовых кланов, всегда выглядит эстетично. Хьюга не варвары. Хьюга не привыкли к мясу. Хьюга благородно взрывают кишки внутри тела, благозвучно хрустят суставами, в клочья рвут кейракуккей, но никогда не умываются кровью и не дышат смрадом.
Взгляду открылась жуткая правда подарка — отсечённая по плечи голова, застывшая в предсмертной судороге. Выгнутые дугой губы, свисающий язык. Кожа высохла и взялась длинными складками, но уродливые язвы, при жизни изрубцевавшие лицо не спутать ни с чем. Редкие волосы висят грязными сосульками, хоть за давностью дней кровь выцвела и побурела. Голова уставилась на бывшего подчинённого подёрнутыми серой мутью глазами.
Губы тронула улыбка превосходства. Какое удивительное стечение обстоятельств: провидение чьих-то помыслов сделало истинный подарок судьбы, лишив Первого головы. Личность чужака, принёсшего в его покои поднос, внезапно отошла на второй план.
— Хоно-кун, — громко обратился Цукида к охраннику.
За ширмой моментально отозвались:
— Ояката-сама?
— Принеси-ка бутылочку Оливы Лето из моих личных запасов.
Лаванда задала ноту дня, так почему бы не продолжить чудесный этюд. Хоно убежал, а Цукида добавил:
— Есть что отметить.
Цукида распивал тонкий аромат красного вина с ведущими нотами цитрусовых, яблока, и послевкусием заморских ягод, название которых не помнит.
Винодел получил участок задарма — желающих на него не нашлось. Небольшой, почти бесплодный — сорняки не в счёт, испещрённый известняком и глиной, кусок земли расположился на горном скосе. Большую большую часть дня солнце обходит его стороной. Мужичок не стал грустить, насадил виноград. Со временем лоза разрослась, стала давать завидный урожай. Ягоды пошли в вино, жмых и косточки разбирали деревенские девушки — смешивали с оливковым маслом, белой глиной и делали маски для нежности кожи. Придворная знать быстро подметила свежесть лиц отнюдь не богачек. Зависть — серая дама. Вскоре ни жмыха, ни косточек селянки не увидели, потому как всем пышным двором и городскими пышными юбками аристократы явились в дом мужичка и раскупили все отходы виноделия. Красавицы Хьюга два раза в год вереницей пускаются в дорогу за жмыхом.
Винодел сделался богатым и знаменитым, но не жмых тому поспособствовал, а изысканное вино, что зреет в бочонках из молодых дубов. Лаванда славится разнообразием вин и настоящими бойнями виноделов на ярмарках и меж собой за первенство. Приз ни мало, ни много — поставка вина для двора. Много лет первенство держала винодельня южнее столицы, пока в один урожайный год на столичный рынок не выставили вино под названием Олива Лето. Мужичок моментально заработал признание высшего света, но главное — Оливу оценил двор.
Лаванда — страна вин, тем не менее ни одно не смогло встать горлышко к горлышку в ряд с Оливой Лето. Если в слухах есть правда, то готовят его на родниковой воде, что добывается в Стране Жаб, и добавляют зимний мёд ос-убийц из Страны Мёда — потому Оливы Лето разливают так мало и стоит она безбожно дорого. Однако, вовсе не редкие ингредиенты отличают вино от других, а способность аромата и вкуса с годами становиться сложнее и изысканней. Коллекционеры со всего мира мечтают урвать хотя бы бутылочку, но Олива подаётся исключительно к столу даймё, даже не всякий придворный может похвастаться удачей, что пробовал вино на вкус.
Цукида похвастаться может. Ему принадлежит одна из трёх оставшихся бутылок пятнадцатилетней выдержки. В юности, будучи в Лаванде с миссией, Цукида весьма оценил искусство простого винодела и только после узнал, что это вино — глубочайшая благодарность. Разжиться бутылкой сталось в немаленькую сумму, а чтобы вывезти понадобилась помощь контрабандистов. Многое изменилось с тех пор, у винодела подрос сын, метит в конкуренты, однако Олива Лето по-прежнему привилегия двора Лаванды. Цукида даже почувствовал некое родство с даймё другой страны — всё же одним вином напиваются.
Юдай вошёл примерно на середине бутылки, остановился и окинул взглядом окружение. Лицо его заметно искривилось, хоть все окна в покоях распахнуты настежь. Трупная вонь намертво въедается в ткани и дерево. Вскоре придётся полностью обновить обстановку. Они не стали обмениваться формальными приветствиями, переглянулись молча, и Юдай подошёл ближе.
— Юдай-сан, — Цукида осоловело махнул бокалом на стоящий на столе поднос, вино прокатилось по стеклу, — как думаешь, он страдал?
Юдай медленно выплыл из-за занавесок, низко наклонился, чтобы рассмотреть голову. Губы его брезгливо изогнулись.
— Кто это?
— Первый из Уст, Каменный Сын Великого Дре-ева, — торжествующе протянул Цукида, сопровождая декламацию вальяжным жестом свободной руки. — Вы не знакомы?
— Не имел чести.
— Сомнительная честь, — пьяно ухмыльнулся Цукида, съезжая по спинке кресла в удобную позу. Одежда собралась у его шеи складками. — Не смотря на все заслуги, и бесспорно — великие деяния, он был невыносимым скотом. Знаешь ли ты остров Святой Азимины к востоку от Ветра?
Юдай качнул головой. Глуп, разбит маразмом или ещё младенец не знает печальной истории великолепной Азимины. Некогда пышный остров разделил нелёгкий путь шествия гнилой заразы, в миг став могильником.
— Да-да, — Цукида постукал указательным пальцем по стеклу бокала. — Давным-давно за остров вели настоящую войну. Не ту, к которой привыкли мы, а политическую. На Азимине случайно нашли залежи руды, кроме того остров имеет стратегически выгодное положение и контроль над водными путями нескольких стран. Бывшие у власти Вата доказывали, что Азимина принадлежала Хлопку, но после памятного землетрясения последовала за Рухаасом. В подтверждение приводили насаждения дикого хлопка по всему острову. Страна Птиц тоже кукарекала, Цуя грозила несуществующими документами, даже Лагуна втянулась в делёжку ничейной земли. Но ни одни, ни другие, ни третьи не смогли ничего противопоставить вооруженным отрядам шиноби Ветра. Так Азимина оказалась во владении Кабутрой. А потом… — Цукида пригубил, от удовольствия прикрыл глаза. Вино потрясающее, идеальна и выдержка, и композиция ароматов — недаром даймё Лаванды такой жадина. — Пришла проказа. Властям Ветра захотелось откреститься от болезни. Они в тайне сослали больше тысячи человек на Азимину. Первый Уста приказал построить на острове бараки. Прикрылся заботой об одержимых, а иначе и не скажешь, ведь не может столько народа разом болеть — как есть демоны. Согнал оммёдзи со всех уголков и взялся писать Великий Труд под названием «Великий Трактат о Медицине», — Цукида пафосно поднял указательный палец вверх, высмеивая стремления бывшего господина ко всему великому. — Непременно, чтобы превзойти Цушиму Ланя.
Цукида погрузился в ироничные воспоминания, упершись осоловелым взглядом в стену за спиной Юдая. Полотно прошедших дней развернулось перед ним и каждое событие, имеющее когда-то значение вдруг обесценилось. Уста мёртв, Цукиду совсем не интересует кто это сделал. Доложить некому — люди Первого погибли от стрел Кариматы, оставшиеся и пальцем не шевельнут без приказа. Формально, после смерти господина, Цукида остался главным, имеет право распоряжаться людьми и ресурсами, и по сути отвечает за происходящее в Храме Камня, пока на место Первого не придёт новый Уста. Новостей нет, паники тоже и что происходит в Культе неведомо.
Если новость ещё не облетела Культ, то вскоре непременно облетит. Состоится собрание, главы будут решать достоин ли Второй высшего поста. В одном месте в одно время окажутся несколько десятков вооружённых шиноби, готовых убивать и защищаться. Где, как ни на столь серьёзном мероприятии устраивать диверсию. В диверсии есть смысл и заложена огромная выгода. Только Уста знают друг друга, остальные даже самые преданные последователи, вроде Цукиды, понятия не имеют кто входит в состав двенадцать. Безопасность и неприкосновенность личной жизни превыше дел Культа. Узнай личность любых Уст и можно вертеть и им, и этой правдой как угодно. Шантаж — неотъемлемая часть работы шиноби. Цукида ни раз становился тем, кто устраивал диверсии. Однажды почти удалось заглянуть за край истины, но подручные Четвёртого некстати очухались.
Первый обещал Цукиде место двенадцатого, если он доставит в храм белую. Задание выполнено, всему Культу об этом известно, а значит он имеет право требовать награду. Нужно лишь пробиться к Устам, узреть их лица и козыри окажутся в руках. Борьба за чин Первого начнётся немыслимая. На кону не просто тёплое местечко под рукой Избранного, власть и могущество, а гораздо больше — плод чакры Великого Древа. Цукида даже готов покинуть Огонь и лишить страну Уст, только бы прибрать Камень к рукам.
Когда не останется тех, кто сможет сопротивляться, он придёт к власти по тропам из крови, но возглавит Культ и встанет у колыбели новорожденного бога. Он мечтательно откинул голову и пару минут созерцал расписной потолок.
— Цукида-сан, — вздохнул Юдай и вернул мысли в реальность.
— Да, — Цукида рывком вернулся к столику, жестом указал Юдаю на соседнее кресло и, закинув ногу на ногу, продолжил. — Я сомневаюсь, что ты знаешь о клане Цушима, хотя… Сенджу должны бы.
Цукида пытливо уставился на Юдая, без зазрения совести обслуживающего себя бокалом Оливы. Брови его взмыли на лоб, отвечая что придворным Сенджу все лекари на одно лицо, а вот клановым, наверное, интересно.
— Цушима не ирьёнины, и даже не шиноби, — Цукида склонился с резного подлокотника ближе к собеседнику, будто бы собрался открыть великую тайну, перешёл на таинственный полушёпот: — Они — рукодеи.
— Познавательно, — причмокнул Юдай послевкусие вина.
— Верно говорят, — засмеялся Цукида. — Сенджу — брёвна.
Цукида весело потянулся к бутылке, прокатил остатки вина по стеклу и небрежно вылил в бокал.
— Скажи-ка мне, Юдай-сан, — Цукида причмокнул губами на манер собеседника, и хитро сузил глаза, — как там бледная сука?
— Я попросил бы! — тут же рыкнул Юдай. Взгляд вспыхнул гневом и решимостью отстаивать честь госпожи, было бы оружие выхватил бы.
Цукида поиграл улыбкой, глядя на такую предсказуемую реакцию. Хоть в Сенджу он человек уважаемый, но всё же не шиноби и играть им удовольствия не доставляет, разве что чуть звонче поют неровные нити отношений с Сенджу-годзэн.
— Уста мёртв, — усмехнулся Цукида и глянул на мёртвую голову. — Лечить некого, сосудом для Ниби ей тоже не стать. Никому она не нужна, кроме, возможно, её мужа. Так что с ней?
— Я положил её под Древо.
— А как же твое желание заполучить её?
— А кто сказал, что не заполучил?
Цукида дразняще скривился, поцокал языком.
— Ты не из тех, чтобы развлекаться с трупом. Хотя, я могу ошибаться.
— Она почти мертва, — отстранился Юдай, откинулся лопатками на спинку кресла. Бокал замер на уровне подбородка. — Её чакра послужит великому цветению.
— После встречи с Кариматой она ещё и жива? Надо же, такая же хваткая тварь как и Белая Ведьма, но имеет один существенный недостаток.
— Какой?
— Молода. Сколько бы пришлось терпеть её при дворе никто не скажет.
Юдай заиграл желваками, предупреждающе глянул, но Цукида лишь пьяно усмехнулся. Ему плевать на состояние и будущее бледной суки, плевать на смерть господина. Дороги к цели открыты, осталось сбросить баласт висящего на глотке Сои. Дни Иэясу сочтены — правда умрёт вместе с ним. От предвкушения Цукида сощурился и засмеялся.
***
Во дворце тишина. У палат ирьёнинов крепкий запах спирта и крови.
Онрё вошёл осторожно, по-шинобьи, словно крадётся в расставленные ловушки. Первое, что он узрел — идеальная чистота. Белые полотна, похожие на фестивальные флаги свисают с балок под потолком и колышутся, повинуясь порывам ветра. По правую руку трупенная печь бурлит едким паром мыльного корня. В баке переваливаясь от бурного кипения варятся такие же белые полотна. На каменном столе, что раньше служил для вскрытия тел, десяток хитрых приспособлений, каких не увидишь ни в одном лазарете. Вытянутые узкие ножи, заметно острые; щипцы с рифлёным краем; длинные палочки, покрытые засечками и скреплённые у основания. Во главе — острозубая пила с костяной ручкой. Многое повидала та ручка — потёртая, забрызганная бурыми пятнами, явно уже не стирающимися. Каждый предмет натёрт до блеска с такой тщательностью, будто сам шинигами придёт с проверкой. Инвентарь рукодеев не приемлет иного материала кроме полированного металла высшего качества. Алмазная Сталь славится не только чакра-тоо, но и великолепными инструментами для ирьёнинов.
За ширмой Онрё заметил шевеление и шагнул вперёд. Нога глухо ударилась о бадью, и только сейчас он отметил, что упустил из внимания такой огромный предмет прямиком перед носом. Стареет. Содержимое бадьи вздыбило мурашками затылок, хоть за свою жизнь Онрё повидал всякое. На дне глянцевая кровь, ставшая почти чёрной от количества и густоты, там же пропитанные насквозь тряпки, но жути нагоняет — отрезанная по плечо рука. Уложить её не старались — бледные пальцы свисают с края, ногти на них — заметно ухоженные полумесяцы, отсутствуют мозоли, и шинобья глубинная интуиция подсказывает кому она принадлежала. От удара кровь дрогнула кольцами, бадья испустила смрадный душок. Онрё невольно сглотнул, невесомо обошёл и направился к ложу с больным.
За ширмами протяжно стонал человек. Столько боли в голосе слышать приходилось часто, но надрыв, за которым последний вдох — всего раз — когда в Горностае выхаживали малыша Буцуму. Онрё не узнал человека, лежащего на на белых простынях — он с ними почти слился, седые пряди, седая кожа, сухие губы, разве что тёмные круги под глазами и сукровица пропитавшая бинты — полутон шаткого существования. Умирающий старик под наблюдением благодарных внуков. Онрё уже хотел извиниться и уйти как неожиданно понял, что старик слишком уж молод. Он въелся глазами в измождённое болезнью лицо, выискивая знакомые черты.
— Не топчите! Тут стерильно! — прервал потуги вспомнить детский голос. Онрё перевёл глаза на сидящего рядом человека. Им оказался мальчик не старше десяти, наверняка ирьёнин, потому что со знанием дела разматывал бинт, а появление незнакомого наглеца вынудило прерваться. Мальчик вопрошающе уставился на него огромными карими глазами, в которых отразилось сначала непонимание, а затем упрёк.
— Больному нужен покой! — уже настойчиво, без обиняков, не считаясь с рангами, важно вздёрнул голову и тряхнул тёмной волнистой копной.
— Ох, прошу прощения достопочтимый господин, — улыбнулся Онрё, поклонился как положено. Мальчик задрал нос. — Я долго отсутствовал, не могу найти друга, он был где-то здесь.
— Если речь идёт о Сое-сане, то он на балконе.
Онрё ахнул, приложил ладонь к груди — совсем стал рассеянным. Дважды за день не заметить ничего под носом. Хотя заметить второго мальчика непростая задачка: мелкий, рыженький с большими голубыми глазами, он почти полностью скрылся за объемными покрывалами и подушками набитыми в одно кресло. Мальчик оторвался от чтения и уставился не с укором, а с любопытством.
Онрё попеременно глянул на одного, на другого и отметил мелочь расставляющую над обоими мальчиками значительные точки: у рыжего волосы аккуратно уложены и собраны в низкий хвост, у темного — волосы разбросаны в настоящем хаосе, на лбу зализаны на затылок — пот стирал, и сразу понятно кто всю ночь пыхтел над больным, а кто — аристократ. Чаще бывает наоборот. Огонь полон темноволосой знати, что априори как должное, а вот другие страны отличаются. Рыжий напоминает чертами лица представителя клана обитающего южнее Кайко — столицы Шёлка. Темненький же, если отмыть и приодеть, как с картины — господин из Огня. Вот только он не богатей, а лекарь.
Онрё, сдерживая усмешку, ещё раз поклонился:
— Покорнейше прошу прощения, что оторвал от больного, — и задёрнул ширму.
На балконе действительно нашёлся Соя. Сгорбившийся, отрешённый. Руки дрожат, бледен совсем. В глазах бездна. Одежда измятая, словно гулял с ночи до утра, и разит от него не благовониями, а спиртом и курением. Кроме того пятна сукровицы — не просто гулял, а разминал кулаки. В подобном виде он не позволил бы себе появиться перед Онрё.
— Я…
Соя глубоко затянулся кривой скруткой из тонкой простолюдинской бумаги. Запах махорки густо витает в воздухе — не вздохнуть без кашля, и на чувствительное обоняние Онрё — подмешана туда ещё шайтан-трава.
— Я послал за Акане, — в конце голос резко закончился стоном и ему пришлось вздохнуть, чтобы сдавленно продолжить, — …она скоро будет.
— Что тут случилось?
— Цукида.
Соя заскрежетал в отчаяньи зубами. Лицо исказилось судорогой страха, но он выдохнул и взял себя в руки. Выпрямил спину, наконец, повернулся лицом. Онрё решил бы, что Соя навзрыд рыдал, а не гулял всю ночь, если бы не знал, что шиноби не рыдают. Можно даже предположить неожиданно для Сенджу открывшийся шаринган.
— Мне казалось, это единственный вариант. Гангрена… — ребро ладони, следуя разрезу, очертило сустав.
Онрё согласно покачал головой. Разговоры о гангрене ирьёнины завели много недель назад. Сердце не выдержит боли, чем дальше, тем меньше шансов прийти в себя. Нужны фуин. По началу с опаской и в полголоса, а после — стало поздно. Рана от стрелы оказалась весьма серьёзной. Началось заражение да такое, что не задетое остриём сердце везением назвать язык не поворачивается, ведь платит он отгнивающей рукой. Как знать что лучше — умереть или вот так мучится. Цукида мешал со знанием дела, филигранно настолько, что не найти подвоха. Порой Онрё задумывался — в схватке по силе хитрожопости между Хьюгой и Шитуризенчи кто бы вышел победителем?
— Погоди, — словно очнулся Онрё. — Рука… так это… Это Хьюга там?
— Ну да, — развёл руками Соя. В лице отразилась смесь вины и ужаса. — Цукида купил услуги Цушима, вот и…
Подбородком Соя качнул на бадью. Онрё закусил указательный палец на кулаке, взглядом оценивая силу воли дородной девицы, буднично укладывающей отрезанную руку. Не смывая крови, она запястьем утёрла пот со лба и, поднатужившись, взвалила на пышное бедро объёмную бадью. Благородный обрубок скрылся в недрах мертвецкой. У Онрё через край полезли вопросы, важнейший из которых не заставил ждать на языке:
— Почему его оперировали в мертвецкой?!
— Сюзди, — сморгнул Соя и указал на гонористого темноволосого мальчика, рядом с больным, — вон тот пацан, настоял. Говорит в лазарете заразы больше, чем здесь. Заставил всё вымыть и вычистить от грязи. Они, знаешь Онрё-сан, руки спиртом моют.
— Он сам оперировал?
— Цушима Моки-сан. Его уже нет, ушёл рано утром.
Соя поймал взгляд на измазанном наряде и поспешил объясниться:
— Я помогал. Расчёт был, что Иэясу не переживёт, потому что пережить это… — Соя содрогнулся всем телом. — Уж не знаю как обучают шиноби у Хьюга, но… живой.
Онрё выдохнул, прикрыл глаза и заставил себя успокоится.
За ширмой мальчик-ирьёнин обрабатывает раны. Счищает кровь и гной, упаковывает в чистые бинты. Руку вырезали из сустава, затем сняли надплечье — правая часть тела отныне похожа на мешок. Даже одежде держаться не на чем. Иные увечья страшнее ран. Иэясу не быть шиноби. Иначе, очевидно, спасти его было нельзя, хотя и настолько радикальные меры могут не окупиться.
— Цукида, надо полагать, обескуражен? — вернулся в привычное всем легкословие и расположение духа Онрё, сложил руки на пояснице и пошлёпал губами.
— Ублюдок.
— Ну почему же, — пожал плечами Онрё. — Логичное решение: прикрыться последним шансом спасения Хьюги, и при этом же умышленно подвести беднягу под жестокую смерть, а заодно свалить вину на тебя — уж больно ты ему досаждал.
— Он пытался его убить руками ирьёнинов. Иэясу ему всал, как кость в жопе.
Онрё не стал упрекать за проскальзывающие в речи Сои простые словечки шинобьего запаса.
— Ни разу не слышал про кость и жопу, — лоб собрался складками удивления.
— Не в том суть.
— Ты молодец, Соя-кун, что за Акане отправил. Цукида сделал нам отличный подарок.
— Хэ-э?
— Да-да. Рука больше не побеспокоит уважаемого Иэясу, остаётся подождать улучшений. Акане на этом поприще не одного биджу за хвост подержала, так что отдохни, — Онрё отечески похлопал по плечу, — охраны достаточно, а я поболтаю с этими дивными мальчуганами.
