Фиалка

      После говорили, что морок пришёл из-за Рыбьего перевала со стороны Зыбицы, вслед за лютой вьюгой. Пришёл безошибочно, шагом невесомым, не приминая снега, из глубокой мглы всклоченным белым туманом, словно бы сама Цурга указала путь. Под узда послушно шёл чёрный конь, за конём — волочился огромный воз, а за возом — широкий кровавый след.       Горький вой вознёс в небо поминальную по живыми.       Недаром, ночь напролёт не смолкали за воротами волчьи пасти.       Недаром кружил над селением белый ворон.       Ибо Зло охотиться во тьме.       Ёль уже харкал кровью. Привкус противно разлился по языку, собрался за щекой слюнями и песчинками грязи. Они видели, но не останавливались. Он пропустил всего один удар, а хватило ему, тщедушному подростку, согнуться пополам и рухнуть на землю. Сознание поплыло. Удары душевно прошлись по рёбрам и позвоночнику. С маха мысок никкои вмялся в нос. Ёля откинуло, руки инстинктивно дёрнулись к лицу.       — Бей й-иго! — коряво выкрикнул из толпы хриплый голос.       С победными кличами лупить стали в незакрытый живот. Почти не чувствуя боли, он простился с матерью. С братом. Братьями… Вот если бы… Слеза застряла в горле. Кричать сил нет, и бессмысленно. Ёль тихо стонет. За миг до последнего вздоха, вправду — видится пройденный путь — и Ёль увидел. Увидел красную тушь, любимую кисть, прошёлся по закоулкам храма, вырисовывая новые символы и подправляя старые. Славное было время, хоть и на коленях, пусть и в страхе. Вся его нескладная жизнь заканчивается в месиве грязного снега под улюлюканье исступленной толпы. Он так много не успел.       Ёль не хотел оставаться в этой деревне, но волей старшего брата, из храма пришлось спешно бежать. Пути привели в Молнию, а торговцы рабами — в вечную мерзлоту Могилиц — переждать метель. И так случилось, что в это же время напал на деревню выскорь, а за ним пришли волки, и оказались Могилицы в западне лютой бойни. Люди выстроили огромный забор, спрятались — носа не высовывают. Лишь приносят жертвы и молятся глухим богам.       Первые годы смельчаки пытались прорваться через лес, на тракт, попросить помощи даймё, или привести шиноби. Ушли и не вернулись. Так и застрял Ёль с матерью в безвестности и ужасе.       Лет шесть минуло.       От ударов трещат рёбра. Тяжесть в животе горячая — кровью наливаются органы. Добивают. Страшно только за мать — сгинет, бедная, от горя.       С трупами не церемонятся — хлопотно. По обычаю выкинут за ворота, выдадут за жертву, но не совсем мёртвого, а едва живого: себе — на забаву, волкам — на растерзание. Быть может с новой кровью гневный выскорь отставит селение в покое.       Ёль жмурится, мысленно зовёт волчью дочь найти его первее собратьев.       За воротами и глухим кедрачём живёт Семра. Она попросит, и волк охотно сожрёт с головы, чтобы кончина была лёгкой и безболезненной. Познакомились они пару лет назад, когда среди ночи медвежий капкан злым лязгом сомкнул острые зубы на тонкой девчачьей голени. Вой стоял до утра. До утра Могилицы не спали. Ужас пришёл в каждый дом, каждую голову. Семра звала своих, но свои не пришли. На совете деревни к обеду следующего дня принудительно выбрали добровольцев. Среди них оказался перепуганный Ёль. За ворота их вытолкали силком, а там — кто куда. Надо ли говорить, что вернулся лишь Ёль, верхом на шерстяной зверине размером с вола. Девчонка свирепо блеснула глазами в сторону селян, но, раненная, нападать не стала. С тех пор, жизнь в деревне превратилась в чехарду издёвок и побоев, и виной тому не столько ненависть, сколько зависть. Семра вернулась к деревне через две луны и оставалась, пока Ёля не вытолкали за ворота перепуганные уже селяне. Мол, пришла она за ним, а не за остальными. Честно Ёль тогда простился с жизнью, но, вопреки ожиданиям, жуткой смерти ему не готовили. Её клан правит этими землями с начала времён и каждая травинка ей знакома, даже ошалевший выскорь не помеха. Семра вывела на тракт, минуя опасные овраги, и отпустила. Ёль поблагодарил, но попросил вернуть в деревню. Ведь там мать.       Скрежет ржавых петель заглушил крики. Ворота распахнулись, голоса смолкли, и в тишине под скрип снега вошёл незнакомец в чёрном плаще с капюшоном. Шёл он неспешно, буднично, провожаемый лишь одичавшими взглядами опешивших селян, словно вернулся домой после долгой отлучки.       Еловые лапы тащили на себе тяжёлый груз, накрытым куском дорогой ткани. Ветки натужно шаркали, теряя по дороге большую часть игл и испуская привычный аромат смолы. Крупинки снега за возом скатались в шарики — ими тут же заинтересовалась детвора. Незнакомец остановился на лобном месте. Изучающе проследил, как Ёль, шатаясь, сел, как ему никто не подал руки. Бледные, без кровинки, едва заметные на лице тонкие губы презрительно выгнулись над острыми кончиками зубов.       — Зве-ерьё.       Воздух сгустился и сделался грузным. Толпа попятилась. В тот момент Ёль испытывал такую боль, что не заметил ни страха, ни удивления — даже не радовался, что остался жив. Просто — всё закончилось. Он медленно поднял взгляд к лицу незнакомца, и тут же обмер, не в силах отвести. Детально, как описывают — от пят до седой макушки: тощий, в чёрном одеянии. Зловещий оскал, острые зубы — Дух дорог. Он никогда не помыслил бы, что встретиться с ним — вот так.       В этих краях его имя — Саккачи. Ёль ещё в Огне застал расползающиеся слухи о банде асигару, о мальчике у дороги с протянутой рукой. После, он подслушивал нередкие сплетни пьяных работорговцев и тех немногих, кто за последние годы попал в Могилицы. Рассказывали о том, как кара настигала стяжателей и властолюбцев. Перед ним — равно, что количество рисин в тарелке, что золотых монет в кармане. И даймё. И королевы. Предатели и мятежники, преступники и благосвятые в рясах с грехами за пазухой. Богачи, которых на всю деревню трое: трактирщик, староста и лекарь. Не настолько они и богаты, не настолько погрязли в пороке. И тех. и других, и третьих полны Могилицы, но чья же душа привлекла самого Саккачи.       — Кто староста?       — Й-йа-а, — прокашлялся старческий голос. — Я!       — В городе висело объявление, — Дух развернулся к старику и протянул лист, исписанный отменным каллиграфическим почерком.       Староста открыв рот, поглядел сначала на Саккачи, затем уткнулся в бумагу. Пока старик усердствовал над иероглифами, тишина вокруг зазвучала уханьем совы недалеко от деревни и треском клюва клеста.       — Я это… — помялся староста, неловко почухал залысину, — читать не умею.       — Позволь.       Саккачи развернулся к подошедшему человеку. Ёль, так уж случилось — оказался в центре окровавленной площадки между Духом и селянами, сглотнул когда бледный, словно мертвый уголок губы, скрытый под густой сединой, предвкушающее дрогнул.       Мужчина прочёл быстро, нервно скомкал лист. Ноздри его раздулись от гнева.       — Здесь призыв с просьбой освободить от выскоря нашу деревню, — оповестил он вслух.       В басовитом голосе смешались негодование и злоба. Этот мужчина — ведун. Единственный знающий на сотню ри вокруг.       Ёль поймал на себе неприятный взгляд, подметил вскользь нервно дёрнувшиеся за спиной кисти ведуна — знакомый жест, когда порог терпения преодолён. Душа внутри тощего тела замерла в немом отчаяньи. Тех, кто ведуна нервирует отсылают в лес и — не находят.       Много лет Могилицы умел покидать без опаски только он. Потому что знает тайные тропы и заговоры, умеет обмануть выскоря. Ведун привозил в Могилицы целые обозы с продуктами, приносил кровавые жертвы для богов — тем и с голоду не передохли. И вот появился конкурент. Мало того, что волчьей дочерью любим и оберегаем, так приноровился из ближайшего города таскать припасы, лекарства и, нечаянно, поставил под сомнение власть ведуна. Сказать, что он разозлился — солгать. Глаза его сделались гневными, жертвоприношения утроились, словно боги или демоны от злости не могли напиться крови. Ёлю показалось это недобрым знаком. Божества в этих краях — строгие, но добрые. Умилостивить их жертвами невинных — только разгневать.       Ёль просился уйти, но мать внезапно захворала. Лечить взялся ведун, ведь он — лекарь. Вот и лечится в его бессовестных руках, но лучше ей не становится. Ведун винит дурную связь её сына с волчьей сукой за частокольем. Недаром, рожа прыщами покрылась. Селяне брезгуют с ним и взглядами встречаться — опасаются — перекинется зараза на них. Шепчутся — прокляли его боги за паскудничество, мол волков сношать — наказуемо. А Ёль девушку и голой-то не видел куда уж — остальное. Матушка — причина просить помощи. Тиски медленно, но верно сомкнулись на запястьях Ёля пониманием безысходности. Желанием помочь вымощены дороги не в благие земли. Люди стали его боятся, обходить стороной, в дом не пускать. Да и Семра, как на зло, пропала. И тогда Ёль напросился с ведуном в город за продовольствием, чтобы в разы больше привезти. Там он улучил момент, смело написал объявление и повесил на доску. Надежды — мало, но хотя бы призрачный шанс. Знал бы чем обернётся.       И вот — просьба дошла до адресата. Теперь жизни в Могилицах Ёлю точно не светит. Растянут его на жертвенной доске, горло вскроют и станет его тело вместилищем юного ростка, а душа распустится нежным цветком. И о чём он только думал — асигару бандиты, не благодетели, приходят и убивают, а не таскают добычу заказчику. Поздно пришла пора очевидной истины — селяне не понимают кто перед ними, не боятся, потому что Саккачи — сказка — так ведь? И раскошеливаться староста не станет, а значит, или всю деревню до заката вырежут, или оплатой уйдёт душа Ёля. Только бы матушку пощадил.       Дух резким движением указал себе за спину.       — Вот — ваша беда.       Старик выглянул из-за него и поплёлся к повозке. Конь недоверчиво зафырчал. Переступил с ноги на ногу, повёл в сторону. Рука в перчатке успокаивающе похлопала по морде. В это время мужики под предводительством старейшины стянули с клади полог и шарахнулись в стороны. Впечатлительные — с криками. На возу развалился огромный, с кумарга, клыкастый вепрь. Через глазницу в затылке дружелюбно торчит толстый болт.       — Спасибо, господин, — седые брови старосты удивлённо выгнулись на морщинистом лбу. — А то ходят в лес и не возвращаются.       — Да-а, лежат там чьи-то кости.       — Что ж, — сквозь зубы улыбнулся ведун, кисти снова нервно дрогнули, — ты спас селение. Ёль.       — Твоя правда, — холодно согласился Саккачи. Ёлю не по себе стало от пронизывающего язвой взгляда ведуна и каменно-холодного спокойствия Духа. — Плотоядные кабаны живут за морем, далеко от этих мест.       — Ох ты как?!       — Зверя привели намеренно, чтобы запереть деревню.       — Ох ты-ы… И хто ж это сделал?       — Тот, кто сбежит к утру. Дорога из деревни свободна. Разве что… — улыбка эта передаётся выжившими из уст в уста, — …теперь придут волки.       Ведун не дал себе отступить ни на шаг, но бледность залившую лицо, сдержать не смог. Желваки на лице заиграли буграми. Волки никогда не трогали селян, но седая голова многозначительно склонилась в сторону ведуна и тот, едва заметно, сглотнул. Хитросплетение интриг в Могилицах куда сложнее и запутанней, чем мёртвый кабан.       Староста почесал затылок, посмотрел на Духа.       — А как с оплатой быть? Не я ж просил…       — Значит, тебя всё устраивает? — скабрезно усмехнулся Саккачи, но ответить старику на дал. — В оплату возьму его.        Ёль испуганно втянул голову в плечи под указующим тонким пальцем, словно под приговором.       — Душу? — обомлел старик.       — Целиком. А деньги отдай его матери. И отпусти.       Не намёк — угроза. Настолько же зловещая, насколько острозубая ехидством улыбка в приоткрытых губах.       Немного погодя вслед за возом вошёл высокий мужчина, одетый подобно — в тёмное.       Незнакомец не обратил внимания на собравшихся вокруг людей с опаской поглядывающих в открытые настежь ворота, занял место рядом с Саккачи и низко поклонился. С виду мужчина худ и болезненен. Лицо измождённое, словно голодом и лишениями, щёки впалые гротескно подчёркивают упрямые скулы. Под ресницами антрацитовы бусины заключённого в радужку первобытного зла. Взгляд вцепился в ведуна и повеяло от него могильною стужею, да так, что селяне невольно съёжились и поспешили отойти. Ёль бы поклялся, если бы рассудок его зашёлся безумием, а глаза ослепли: этот человек — Каримата. И тогда он подумал: если незнакомец в чёрном настолько читаемое зло, насколько же зло — Каримата.       Мужчина поравнялся, склонил голову и едва слышно произнёс:       — Каримата-сама?       — Да.

***

      — Как? — пропойца резко оживился и, упершись локтями на стол, текуче вытянулся ближе.       — К… Кёга… вроде бы… — отпрянул от него Ёль.       Взгляд под капюшоном живой и цепкий, ни капли хмеля нет, и вдруг Ёлю показался очень знакомым.       Пропойца откинулся на спинку стула, большим пальцами потёр подбородок. Толпа над головой загудела. Лысый разверзся слюной и кусочками пищи, изрыгая проклятия и негодование. Монах всосался в кружку пойла и только шарил глазами по буянящей толпе.       — А на каком языке он с тобой говорил?       Ёль неприлично вытаращил глаза. Если задуматься на тот момент, он не обратил на это никакого внимания. Прожив в деревне несколько лет, уши привыкли к разным языкам, но слова Духа без изъянов услышал полностью. Сброд в Могилицах разношёрстный: кому идти оказалось некуда — прибились, да остались. Беглые из тюрем Молнии, кто сумел добраться через непролазный валежник. Других стаскали работорговцы. Даже сторожилы не скажут кто коренной, а кто пришлый — потому и языки собрались разные. Север Молнии, где не так сильно сжата рука даймё, раздроблен на десятки удалённых и изолированных друг от друга кланов в десятке селений и маленьких городов, разговаривающих на десятке диалектов, а ещё есть с пяток горных народов, чей говор напоминает бурчание желудка, потому в незапамятные лета, среди северян главы родов и кланов основали общее наречие, на котором можно объясниться, не прибегая к языку меча и огня. Когда работорговцы привели в Могилицы Ёля вместе с матерью, а с ними и ещё с дюжину рабов, Ёль не понимал ни слова. Но, со временем, хотел того или нет, заговорить пришлось, к слову вполне сносно, как и смириться с обычаями и странностями.       — В тех краях язык отличается от языка Огня или близлежащих стран.       — Б-бывал там…? — почти так же смело, как писал объявление для Духа, спросил Ёль.       — Доводилось. Так на каком?       — На общем.       Пропойца задумался.       — Без акцента?       — Без.       Брови пропойцы сошлись на переносице в сосредоточенное раздумье.       — Конь и плащ. И ворон. Сходится.       — Только лука я не видел.       — И хорошо. Лук видят покойники. А почему ты покинул Горностая и что делал в Могилицах? — едва слышно спросил пропойца, цепко глядя в лицо. Ёль с трудом сглотнул. Его вынужденный обман насквозь видим так же чётко, как и испуганное лицо. — А? Ё-оль? — намеренно вбил последний гвоздь в надежду сохранить ложь ложью.       По лопаткам пробежался холод, оставляя на коже остывающую влагу. Селян или бандитов дурачить проще, чем прожжённого мужика напротив.       — Бежал.       — Твою мать, — негодующе прошипел пропойца, сдерживаясь, чтобы не рявкнуть. — Какого хрена?       — После изгнания Узумаки-сохея я не мог там остаться.       Пропойца со стоном выдохнул, откинулся на стенку лопатками и испытующе пилил Ёлю макушку, отбивая ногтем ритм по грязной крышке стола.       — Что дальше?       Ёль необдуманно вскинул голову. Глаза их встретились, и он сконфуженно отвёл взгляд. Что ещё можно рассказать человеку напротив. Встреча с Духом походила на забытьё. Всё, что Ёль делал в дороге — разглядывал чёрную задницу коня, белую — ворона и змеиные чешуйки на знаменитом плаще. Из сплетен слагалась легенда, будто бы одежды Духа — из человечьй кожи, а шита — сухожилиями. Будто бы пряжки перевязи и ремней выточены из костей грешников, и украшены зубами, а если долго приглядываться, то можно заметить, как по плащу стекают слёзы, но сидя там, между смертью и смертью попроще, украдкой скользя опытным взглядом по швам и тканям, мастер внутри Ёля взвизгнул от восхищения. Подробности он распознаёт давно — в храме мать занималась штопкой, приобщила к бытовым нуждам монахов и сына. Ёль увлёкся. Стал всерьёз изучать швейное дело. Ему даже повезло обучиться у мастера Мей-о особенным потайным строчкам, плоским, но крепким, чтобы нитки не натирали кожу. Всё он рассказал бы взахлёб, но человек, сидящий напротив — охотник. Ему бы местоположение базы асигару и поимённо каждого. Ему не нужны подробности о качестве выделки кожи, об особом рисунке на плаще, напоминающим стрелы, каким славится змея яхъян из пустыни под Роураном, о том, что капюшон подбит плотным императорским шёлком. Не стоит времени и рассказ о штанах, скроенных подобно одеждам кочевников Рухааса, а жилетка очень напоминает храмовый бэйсиньЁми-но-Куни. Шитьё воину — пустословие. За него можно и по харе получить.       — Э-тт-то…       А дальше мужики отцепили воз, боязливо обходя коня дальним кругом. Конь заметно не тяжеловоз, не привык таскать на изящном изгибе спины груз. Он нервничал, переминался с копыта на копыто и лишь благодарно зафырчал, когда сделался свободным.       — Ступай за мной, — услышал Ёль, когда бледная рука Саккачи сжала узда, и конь послушно пошёл следом. Послушно поплёлся и Ёль, краем глаза выхватывая на себе злые взгляды, и тихие проклятия в спину. Мысли метнулись к матери.       — Не переживай, — перелились многоголосьем слова, словно все его помыслы чётко написаны на лице, прочтены и отвергнуты. — Идакарасу позаботится о ней. Вернёшься — умрёшь.       Уже у ворот Саккачи остановился, задумавшись, развернулся полубоком и сказал:       — Сменили б вы название.       Для Ёля перестали существовать день и ночь. Время растянулось в серую дрёму, лишь подробности строчек не дали ему впасть в безсознание. На перепутье они расстались. Прежде чем исчезнуть за полосой мрака, Саккачи извлёк из складок плаща черный камень и протянул на раскрытой ладони.       — Возьми, умывайся им. Лицо перестанет гнить.       И Ёль нерешительно принял дар.       Пропойца повертел в руках кусок чёрного камня, осторожно принюхался, а потом долго пронизывающе смотрел на Ёля.       — И как?       — Помогло.       Пропойца вернул дар Духа. Глазами прошёлся по толпе, и, не меняя позы тихо сказал:       — Слушай, Ёль. У тебя есть время до того как догорит фитиль без последствий уйти отсюда.       Ёль перевёл глаза на догорающий в луже жира фитиль. Заметил в отражении колючие взгляды двоих молчаливых мужчин в гуще выкриков лысого и рыжего, и понял — нужно бежать.       — За стойкой погреб, — непрозрачно подсказал пропойца. — Иди в Минашуки. Там искать не станут.       Ёль давно научился не задавать вопросов, поднялся и просто пошёл.       Краем глаза он заметил как упреждающе качнулся капюшон на порыв бандитов пойти следом. Пальцы сжались на куске чёрного камня — дар Кариматы лечит раны, за ним станут охотится. Ёль мысленно поблагодарил пропойцу и скрылся за дверью погреба.