Год от года тьма не теряет плотности, лишь становится гуще, непроницаемей, требует больше и количество ловушек не убавляется. Знакомая твердь протоптана сквозь капканы, через лазейки, обойдена там, где казалось нет вариантов. Во всяком силке есть уязвимое место — нужно лишь умение искать.
Слепота упирается в стену, неосязаемый барьер, будто мир в этом месте закончился, и Ками не старались рисовать продолженье. Никогда мироздание не было столь близко к человеку, хотя, не вдаваясь в философию, прекрасно известно, чьи закладки не дают добраться до истины.
Много лет она бьётся за собственную память. С тех пор, как грязные руки коснулись висков и вырвали из головы отца, зарево на горизонте и куски жизни. По началу думалось — мешает недостаток чакры, оказалось, дело куда плачевнее. О закладках поведал юноша Яманака — тронул голову и оторопел от ужаса. Прийдя в себя, аккуратно осмотрел, пожалел несчастную и восхитился грамотностью автора. Шитуризенчи.
У Сумире не вызывает ничего, кроме отвращения.
Пальцы ног перебрали тёплую пыль, поджались до судороги, и, когда острая боль пробила в раненную некогда лодыжку, медленно расправились, позволив пеплу накрыть толстым слоем. Если бы её голову посещали гости, как один, сказали бы — здесь полыхал пожар. На самом деле пыль — остатки чакры. Ментальное столкновение сенсорики и закладок резонирует заревом — красочное зрелище. Если дело пойдёт так и дальше, пепел разгребать достанется коленям.
Мыслями перед ней выстроились перила. Детальные до прохлады и щербин. Чакра вспыхнула в сознании белёсыми полосами очертаний, отразилась эхом на сенсорике, и, остывая, осталась бледным восприятием формы. Она размеренно подошла, уложила руки на поверхность и осталась довольна, когда ладони коснулись каменного парапета — чудеса осязания творит сенсорное восприятие чакры. Жаль, техникой так же свободно она может пользоваться лишь в подсознании. По другую сторону — в реальности дела обстоят хуже. Сил не хватает, зато она научилась правильно их распределять. Импульс, запомнить дорогу и уверенно идти. Её путь имеет запах, тепло и звуки, не имеет лишь красок. Она отдала бы многое, чтобы увидеть ещё хоть раз.
Угнетённым безнадёгой лёгким вздох даётся тяжело, но она привычно прячет злость глубоко в темноте, до времени, и заставляет себя заняться делом поважнее.
В этом месте встречал её отец. У маленького костра, среди пушистых кустов, улыбался и приглашал присесть рядом. В тишине под звук трещащих поленьев посидеть молча вдвоём — достаточно. Сумире чувствовала себя нужной, знала — не одна, пусть чакрой, но родной человек остался. До дня, когда в её голове померкли краски и опустел костёр, и пустота поселилась до самого горизонта. Тории как обглоданные воспоминаниями образы. Их цвета уже и не вспомнить.
Тонкий прут гортензии Сумире с трудом оживила. Пожухший листок ждёт вместо отца, встречает вместо улыбки. Ждёт, чтобы сорвали. Чакра стекает по пальцам, крадётся по резным краям. Сенсорика реагирует чутко, и в голове вспыхивает форма листка. Юноша Яманака, научивший её ментальным техникам, называет этот приём сенсорным зрением — редкое явление, с которым он столкнулся впервые. Сам утверждает, что не понимает, как сенсорика отображает в голове форму и упрекает игриво — жажда вернуть зрение выдаёт фантазию за правду. Сумире посмеивается, не пытается доказать, а потом уверенно уходит, и изнеженный юноша упускает из вида, что уходит она всё так же слепой. Он не слеп, и не Учиха. Сумире знает — вырванные глаза не повредили каналов шарингана, чакра в них никуда не делась. Она вовремя занялась тренировками и не упустила момент, чтобы и каналы за ненадобностью не засохли. Слепым шаринганом она называет созданную технику, ведь фантазия не помогла бы разгуливать, где вздумается. Чакры жрёт словно биджуу, потому пользоваться ей постоянно нельзя.
Листок трепыхнулся черенком между пальцами и, свободный, порхнул ввысь бледнеющим мотылём. Сумире наблюдает за полётом, тонко контролируя поток чакры, чтобы удержать форму. Чем тоньше контроль, тем точнее форма, а в движении сложнее во много раз. В начале тренировок она могла обмакнуть в чакру лишь края формы, теперь прорисовывает толстые жилки внутри, детализирует. Листок перевернулся, подхваченный дуновением, поплыл вперёд, и мгновением позже нашёл препятствие и рассыпался обожжёнными искрами.
Сумире хмурит брови. Ей приходится отвоёвывать собственную память, что смогла, то её, остальное — тьма. Тёплый аромат диковинного мыла и горячих досок почти физически коснулся обоняния. Сумире втянула неуловимый запах. Боль кольнула в сердце. Связанная с банным борделем жизнь, вплотную касается Кику. Сумире помнит — Кику младшая. Помнит её имя, её смерть, но не помнит внешность. Тоска выскребает обломанными ногтями борозды в груди, и плакать всё так же хочется, хотя кого она обманывает — тело не реагирует, как прежде — в носу не тянет, не колет в горле удушающий ком, просто знает — так грустят зрячие.
От Кику остался размытый образ. Такой ли сестра была или это лишь куски, собранные не памятью, а мозгом, не о ней, а о ком-то. Сумире с ужасом цепляется за него, по утрам перебирает сны, чтобы не забыть. Кайкен — не случившийся подарок отца, лук, брошенный в кустах, олень, за которым через реку бросилась. Помнит. А Кику — нет. В подсумке много лет лежит соломенная кукла. Пожухшее сено крошится, кусок тряпки взялся проплешинами. Белые волосы настоящие, чьи-то из прошлой жизни. Чьи-то, кто был солнцем и наверняка её любил. Косы Сумире бережно хранит, ведь переплести не сумеет. Две заколки в виде фиалок из бамбука, да, из бамбука, точно, она сама их вырезала, и пузатые ножки. Кукла пахнет старостью, сено в ней не рассыпалось только потому что поддерживается чакрой. Быть может стоило бы отпустить, жить дальше, но нестерпимо важно вспомнить — чья она, эта кукла. Есть ли в ней важное, за что стоит бороться.
Внизу бурлящая безмолвием чернота, лёгкая, словно утренний туман, но непроглядная, словно могила.
Пальцы отчеканили порядок печатей. Ментальный импульс ухнул в глубь, высветил слепящими зарницами клубки тьмы, как молния, если она ещё помнит, что такое — молния, высветляет грозовые тучи.
Всплеск чакры увяз и затух, не добравшись до горизонта. Хлопья невесомо опали на голову, ступни покрыли свежим слоем. Сумире изогнула бровь, но не удивилась. Ловушки расставлены умом, выходящим за рамки понимания.
Запястье резко укололо чесучей болью.
Время вышло — звоночек печати зовёт обратно. Что ж — пора. А думалось времени будет больше.
Десять ударов сердца.
Двадцать семь.
Дыхание медленно углубляется. Ритмичный стук сердца колет в вену на запястье. Упоительное всемогущество подсознания отпускает на волю, где Сумире ждёт привычное бессилие и отчаянье. Реальность навалилась на пустые глазницы грузом тупой безысходности. Чакра призыва бережно тронула справа, и Сумире безошибочно определила чья.
— Цуру-тян.
— Хай-хай.
Сумире накрыла ладонями лицо. Подождала, пока мечущаяся от виска к виску пульсирующая боль притупится. Смешно, шарингана давно нет, а отдача осталась — похоже в её жизни не существует понятия — справедливость. Глазницы наполнены чакрой — не отличишь от настоящих глаз, если не знать правды. Она интуитивно проверила печать, забитую меж веками, и медленно прошлась кончиками пальцев по контуру глазниц. Ужас отпустил, но выбраться из головы тяга не исчезла, как бы уютно и сказочно не было внутри.
— Как прошло?
Цуруги пискнула, пробежалась по руке к любимому месту на плече — цепочка дёрнулась, шарик ленно качнулся. Кожа под браслетом давно превратилась в грубую ленту, чувствительную лишь к оттягиванию тяжёлого маятника, да и сама цепочка со времён старика изменилась. Её персональный ориентир в пространстве сделан на заказ из дорого металла, который не покроет кожу ржавчиной и не натрёт до кровавой борозды. Звенья широкие и плоские, округлённые, в том месте, где обнимают запястье. Уже и покрывать кожу и так недостающей чакрой не имеет смысла. Шарик потяжелел, отвес укоротился на длину костяшки. Привыкла она. Учёные умы мудрёно говорят — адаптировалась, Сумире считает иначе.
Сумире молчала, пока Цуруги умывала лапками мордочку, протянула к зверьку указательный палец. В ответ острые коготки обняли по вторую костяшку — остатки родной чакры — крохи, вернулись к хозяйке.
— Так мало?
— Уж прости.
— Не извиняйся, — улыбнулась Сумире, погладила Цуруги под нижней челюстью. — Я могу мало дать. Расскажи?
— Расскажу, — пискнула Цуруги. Передние лапки свисли с плеча, когда зверушка улеглась.
Через тонкую ткань юкаты ощущается ритм крохотного сердечка, коготки царапают кожу. Йоко не разрешает «шататься» по дворцу в привычной одежде. Считает, что стража и личная охрана даймё справятся и без её участия. Сумире отвоевала возможность хранить лук в своих покоях, но ходить вооружённой — под запретом. Йоко по утрам заматывает её в благопристойное фурисоде, соответствующее элитным правилам — мечтает выдать её замуж, а Сумире мечтает о хорошем луке. Пути не водят там, где собираются готовые жениться юноши, элементарно потому, что пахнут они слишком божественно, до приступа чиха.
Сегодняшнее утро стало одним из немногих исключений. Йоко не может покинуть аристократку-роженку, а побороть фурисоде самостоятельно Сумире не умеет — нокаут, начиная с дзюбана. Она и рада. Незамысловатая в одевании юката, узкий — мужской оби, с простым узлом подходит больше всего. Служанки аристократок отмечают — индиго с россыпью бабочек ей идёт.
— Я бродила по дворцу несколько часов. Стража подвоха не рассмотрела, придворные тем более. Потом в компанию ко мне набился Соя-сан.
— Глава охраны даймё?
— Он самый, — Цуруги зевнула, коготки царапнули. — Он сенсор.
— Не знала.
— Не твоего уровня, конечно, и сначала я подумала, что он понял в чём дело. Оказалась, ты ему просто приглянулась. Подкатить решил.
— Подкатил? — расплылась улыбкой Сумире.
— А как же! — в голосе Цуруги пискнула гордость. — От оригинала не отличишь! И по чакре не сбоит, вот сенсорика его и подвела. Как опрометчиво терять голову от приоткрытого плечика.
Хороший сенсор исследует чакрой окружение: людей, предметы, дорогу, по привычке, как змей, которому за неимением острого зрения на помощь приходит язык. Мужчины и впрямь — глупцы. Может не все, но те, кто теряет голову от оголённого плеча — определённо. Изнеженные дворцовой жизнью соловьи льстиво поют врунявые песни, так же, как ночь напролёт брешит дурной дворовый пёс. Снаружи-то она, поют — хороша, и губки, и носик, а волосы Ками делали вручную. Ложь в переплетении слов и пустого звона звучит приторно и сладко. Куда интереснее она внутри.
— Какой он?
— Болван, каких поискать. Распушился, как садовый павлин. — Цуруги уселась, хвостом лапы подвернула, словно кошка, очевидно, повторив выправку — грудь колесом, и, снизив голос до писклявого баса, повторила: — «Милая тян, ах-ах, не желаете ли вы, душенька, пройти в мои покои для просмотра удивительной коллекции бабочек».
— Скорее, как петух, — усмехнулась Сумире.
— Павлин, — вздохнула Цуруги и снова улеглась на плече. — Катагину* у него необычайно расписное.
Цуруги крошечная, с ладонь. Чакры хватает половины той капли, что получается отдать. Хенге её особенное, и в исполнении идеально от внешности, до кейракуккей, и нужно Сумире, как воздух. Обычным можно сбить с толку гражданских, средних по уровню шиноби — Сою-сана, например, случайного прохожего, но никогда — сенсора. К начальнику охраны даймё у главы его клана должно возникнуть с десяток профессиональных вопросов. Хотя винить его не стоит — Цуруги справилась на высший бал. Да, чакрой Сумире обзавелась в разы больше, но на уверенное поддержание техники всё равно не хватает, да и зачем прятаться за личиной, опасаясь за качество, когда Цуруги блестяще умеет отвлечь, пока хозяйка драпает со всех ног. Молодой девушке, красавице, как говорят, пока лица вблизи не рассмотрят, спасаться от настойчивых кавалеров техника обмана лишней не бывает. Опасность в воздухе, и толпа желающих трахнуть её не при чём.
Призыв без натуги накинет личину хозяина и пройдётся перед придворной сварой, женихами, перед даймё хвостом вильнёт, но подвох легко определяется по чакре. Сумире, по крайней мере, фальшивку видит. Изнурительных тренировок ей стоило найти способ выдать образ за оригинал. Техника затратна. Тот, кому предназначена не обманется кустарной подделкой. Его не провести, напялив на лицо красивую картинку хенге — чрезмерно умён. Сумире по-прежнему беглянка, и визит старика в Стране Овощей, якобы случайный, тому подтверждение. Учиха Таджима не оставляет. Обмануть его удаётся единицам. Мёртвым единицам. Она — единица живая, но провести его удалось только раз — банальной уловкой с варадзи. Тогда она выиграла время, но у неё были глаза, в этот раз времени может не хватить. Поэтому хенге такие же варазди, только продвинутого уровня. Глупо верить в лучшее, когда Таджима дышит в спину. Однажды придёт час столкнуться с ним лоб в лоб — она планомерно готовит встречу. Мстят лично, а не грозят кулаком издалека. Цуруги наловчилась использовать чакру Сумире. Удачно, похоже, раз ей верят даже опытные сенсоры. Он — не сенсор, но извилин в холодной голове больше, чем замысловатых тропинок в мире, а член не приподнимется лишь на открытое плечико, и мозг не затронет плебейской похотью. Мужчины одинаковы, кто-то хитрее, кто-то умнее, но на каждую мужскую хитрость, есть женское коварство.
Сейчас Учиха опасности не представляет. Сумире давно не боится теней, но следует за ней незримая кровожажда, толково скрывается, ничем не пахнет и подозрительно тиха.
— Куда мы идём?
Сумире затянула ремень меж крохотных, но всё же грудей, поправила чехол с ханкю, прошлась рукой по набедренной сумке. Недалеко от города есть место, что однажды стало её приютом. Её, и её сестры. Банный бордель на дороге — славное местечко тем, кто рангом не вышел посещать кварталы красных фонарей. Почти год прожитой жизни вычеркнут из памяти. Надежды вспомнить нет. Надежды нет в принципе — слепая реальность долго учила рассчитывать на себя. Но сходить всё же стоит, проверить последуют ли за ней.
Меж оживлённых улочек Сумире прошла незаметно, заглянула в лоток со свежими булками, посмеялась с пекаркой. Попо-сан гомонит по левую руку — снова его мальчишки палками тычат. Городской дурачок отпора не даст, зато кожевник Ума-Ума Утен — хороший человек, у которого Сумире заказывает модные безделушки, в очередной раз отлупит тех пацанов той же палкой. Она приветствует его и спешит дальше. Отламывает кусочки булки на радость стайкам хлебоклюек.
Городские ворота она минула беспрепятственно. Стража — два немолодых вояки, не обращая внимания на юную путницу, громко обсуждают дела насущные: бестолкового пацана прислали им в тайчо. Едва молоко с хари стёр, а уже бежит начальствовать — видите ли аристократ! И — опять Каримата. Обстановка накалена: зубатый выблядок замаячил на тракте, близко к столице. Разграбил товарный обоз уважаемого купца, а трупы благородных после себя убрать не удосужился — как есть — падла!
Сумире про себя вздохнула. Густая чёлка скрыла от посторонних скептичную ухмылку. Каримата ныне любимая тема языки чесать. Особенной популярностью пользуется у тех, кто воюет из-за стены, носом с врагом не встречался. Через одного — герои.
Мысли остались далеко позади, увлёкшись тёплой землёй торговой дороги. Дух измождённых зноем трав колет горло, вязко душит обоняние, хоть по привычке запахи отсеиваются. Дорога вскоре упёрлась в банный бордель. Знакомое благоухание дорогого мыла в дешёвом заведении, навеял воспоминания. Слева за баней бренчит расстроенный сямисен. Сумире остановилась напротив и долго цедила эфемерность горьких смесей и тухлятины. Бордель пахнет её отчаяньем. Сумире жила здесь, кажется, много жизней назад, а потом увела отсюда сестру. И сестра погибла. Кику танцевала под звуки не слишком умелой музыкантши. Что изменилось бы останься они. Смирилась бы гордыня и желание отомстить или приняла иные уродливые формы? Как сложилась бы сиротская судьба девок для утех. Никак — отвечает разум. Скорее смерть настигла бы обоих раньше остриём кайкена, чем случилась низость.
Сямисен резко брякнул. Завыла струна, послышалась ругань. Музыкантша натаскивает ученицу такой же плохой игре, хотя у рук, трогающих инструмент могло бы быть будущее. Зависть или тупость не дают выпестовать старшей отличную замену.
Сумире слушает, дышит и понимает, что пустота не отзывается. Не ёкает, всплывает мутью истерзанных воспоминаний — старые обрывки, обмусоленные, стёртые куски, размытые дождём бесчисленных слёз. Здесь искать нечего. Белокурая кукла осталась без ответа. За память о сестре она вырвет из его туши по три момме* за каждую стёртое мгновение жизни.
Цуруги занервничала, встала на задние лапки, осторожно высунула нос из прядей.
— Зачем мы здесь?
— Я не помню её лица…
— Ты решила, что память вернётся?
— Думала так, — Сумире облизнула пересохшие губы. Пальцем тронула мягкую шёрстку. — Важнее кое-что проверить.
Цуруги соскользнула с плеча, повертелась у ног беспокойно:
— Справишься?
— Ступай. Не рискуй понапрасну. Разберусь сама.
Цуруги не перечит. Пространство за ней схлопнулось характерным звуком обратного призыва, и Сумире осталась одна. Она остро слышит, но головой не вертит. Не встреться на её пути мудрый старик, выдала бы себя раньше времени, а он учил иному.
— За мной следят.
***
Ягоши Сурай не прогадал, выбрав путь в столицу. Немалых усилий стоило напасть на след Учихи Сумире — девчонка хорошо скрывает чакру. В ней не нашлось необычного, диковинного, того, что могло бы привлечь Уста больше, чем верность главного адепта культа. Ягоши знает себе цену. Толика ревности и жажда доказать превосходство над лохматой дурой вскипело внутри праведным гневом. Владение луком и успешная деятельность охотницы Ягоши не смутила, а вот сенсорика оказалась неприятным дополнением к скудному списку её способностей.
Почему ей, голодранке без имени, потому что клан не принял, дозволено увидеть Истинного, не прилагая усилий, а ему, благоговеющему — нет? Ягоши сжал кулаки, глотая раздражение и подступающий к лицу гнев. Ругань так и просится, а нужно быть скрытным. Сенсорика — навык досадный, но смекалистый чакропользователь запросто обходит. Куда более неприятным открытием стала слепота. Слух не навык, а особенность, и отсутствие глаз обострило его до немыслимых пределов. Следить пришлось с большого расстояния, применяя искусство изворотливости. Чакра бесполезна, когда нельзя пользоваться техникой слежки, потому что чаще всего девчонка сенсорит босыми ногами землю. Нашла бы моментально. Но и на этом сюрпризы не закончились. Мало ему слуха и сенсорики, покровительствует ей даймё Огня.
Ягоши поверить не мог в счастливую судьбу слепой безродки. Поначалу ему казалось задание от начала до конца настоящим издевательством, и виделся заговор со стороны менее приверженных адептов, пока он действительно не нашёл Учиху в покоях дворца.
А ведь сначала Ягоши решил, что обойдётся девчонка в три монетки.
Великий Джашин услышал его молитвы, когда привёл девчонку в компании старухи в Карьоку. В столице легко спрятаться. Среди сотен шиноби и гражданских, навыки ей не пригодились. Любой сенсор свихнётся от количества информации, и она предусмотрительно сенсорику погасила. Ходит всё так же удивительно, но секрет Ягоши раскрыл: белая крыса указывает дорогу, а слепушка ориентируется по слуху.
Несколько недель Ягоши провёл на крышах, под забором и в кустах, изучая её повадки. В конце концов усилия окупились. Учиха Сумире не заметила, не услышала и не знает о том, что сегодня на неё снизойдёт воля Истинного.
Кроме того — Учи-и-ха. Зубы яростно скрипят от упоминания ненавистной фамилии. Да, девка бесклановая, безглазая, очевидно по той же причине — несколько лет назад полоумные шаринганщики вырезали порождённых ими же ублюдков. Шумиха была жуткая, бабы детей по дальним родственникам прятали. Не помогло — перед шаринганом простой человек беззащитен.
Ягоши считал, что остыл. Прожил, отпустил, проникся волей Джашина, уверовал в силу Великого Древа, но стоило ему проветрить в дороге голову и наткнуться на сложности, он осознал, что неприятности ему снова доставляет Учиха.
Глава клана, имя которого Ягоши заставил себя не помнить, много лет назад вынес несправедливый вердикт — изгнание. Ему, преданному, любящему всем сердцем и стремящемуся вознести клановый мон на вершину мира — изгнание! А во всём виноваты пьяные Учихи.
Сурай с рождения считался талантом. Его дрессировали больше других, потому что надежды, которые он подавал выходили за рамки стандартных шиноби клана. К пятнадцати настал пик его силы, и молодая прыть понесла несмышлёную голову на приключения. В Куросаки он наткнулся на гужбанящих Учих. В их время в старики списывают после двадцати семи, если удачно выжил, заданий серьёзных не дают оттого видно и беснуются. Шрамы на мордах, за спиной сотни трупов, хотя шаринган слабый. Сильнейший из них — в два хвоста. Орали они на весь идзакая, громко бздели и блевали там же. Девчонку-служанку за жопу хватали. Она хоть и трактирная, но честь женскую имела. И Сурай счёл себя оскорблённым.
Вскоре в клан явился Шитуризенчи. Принёс от Кано свиток с претензией, дескать трупы Учих смывать будут кровью, если ублюдка малолетнего, устроившего бойню в Куросаки не сдадут, и блистательное имечко его младшего сынка дело сделало. Сурая изгнали, лишили фамилии и мона, а Учихи получили право отомстить. Кара настигла через полгода в Стране Тайги. От таких же малолетних ублюдков, как сам — за отцов должок пришли взять и унижением показать превосходство. Добивать не стали, поиздевались вволю и сбросили в глубокий лог подыхать, как собаке. Спасло Сурая стечение обстоятельств — глубокая осень с ночным морозцем и местные из деревни Суги. Потерявший волю и веру по сути — мальчишка, сгинул бы, поддавшись злой судьбе, если бы среди зимы не забрел в храм. Его обогрели, дали пищу и для желудка, и для ума. Рассказали о мире и Великом Древе, ростке бога, что вот-вот должен набраться сил. О рождении дитя, что станет сосудом. Сурай много молился, и путь ему указал Джашин. Он взял себе имя — Ягоши, и стал вскоре самым известным среди последователей культа палачом.
В девке мало чакры, нет шарингана, и для чего слепая Учиха понадобилась живой, Ягоши не спрашивал. Спрашивать — проявлять неуважение. Достаточно, что выбор Истинного пал на него, а справиться с нахлынувшим прошлым он сумеет.
Воодушевившись мыслями, Ягоши краем глаза вдруг заметил белого ворона с интересом, даже некой мудростью наблюдающего с крыши соседнего здания. Птицы похожей окраски встречаются редко, за исключением амадин, но у них белый от природы. Ворон же не естественный, похожий на бредовую выдумку. Глаза ярко-красные с чётким контуром зрачка, смотрят, словно сказать хотят — не находят слов.
Ворон кракнул, сорвался с козырька, описывая полукруг в воздухе, и затерялся в густой кроне ближайшего дерева.
Ягоши завороженно проводил его глазами и некоторое время пялился меж ветками, где исчезла диковинная птица, затем тряхнул головой, избавляясь от наваждения и странного утробного беспокойства.
Девчонка тем временем приблизилась, остановилась в двадцати шагах, вслушалась. Безобразно косматая голова медленно повернулась в его сторону. Ягоши почувствовал бы прожигающий взгляд, не знай он, что девка безглазая. Но он знает, и деранувший по загривку холод, ввёл в ступор. Ягоши сглотнул, затих. Беспокоиться не о чем. Засада организованна отменно, учтены привычки, уловки, в шуме вечерней столицы растворится любой звук, и вот она шагает прямиком в ловушку, спокойная, уверенная, даже лук не тронула. Лук и не поможет — отметил Ягоши, осторожно оборачивая кунай чакрой.
Напал он стремительно, по прямой целясь в болевую точку.
Девчонка мягко ушла из-под удара, развернувшись на пятке, хоть прядь волос и слетела с лезвия. Отпрыгнула назад с удивительной для незрячей, прыткостью. Ловко выхватила ханкю и защёлкнула пазы.
Ягоши рыкнул, не учёл её выучку. Дважды это не повторится. Он отпихнулся чакрой от каменной стены забора, бросился в атаку. Активно ушел от пущенной стрелы. Девчонка вблизи ахнула, когда под челюсть ей упёрлось лезвие. Он выкрутил лук из слабых рук, и нещадно ударил под колено.
— Не дёргайся, если жить хочешь! — с упоением над чужой беспомощностью зашипел он в её ухо.
Ягоши не понял, что случилось дальше. Девчонка истерично завизжала, но не от куная у шеи, а от духовной тяжести, навалившейся на спину, сжалась комком и накрыла руками голову. Резкий хлопок справа оглушил ухо. По краю глаза полыхнуло чёрным. Матовое лезвие рвануло в шею. Ягоши отпрянул, клинок распался морозной прохладой о челюсть, клубками дыма растворился перед глазами. Он заморгал, шаря взглядом по ближайшим постройкам, не теряя боевой стойки, попятился назад. Инстинкт не подводит. Глубинным натасканным чутьём он распознал врага. Это не шиноби, не стража и тем более не гражданский. Нечто, что выходит за рамки.
Кадык невольно измерил глубину горла, и Ягоши понял насколько оно пересохло.
Девчонка за спиной замолкла, спрятала голову, и вида не подала, в сознании ли. Оно и к лучшему, проще тащить тело, чем волочь орущую бабу. За её ли душой здесь Каримата, или жадный сановник навлёк на себя беду, но Ягоши захотелось убраться как можно дальше. Само собой с выполненным заданием. Если он всё ещё жив, значит Каримате нужен кто-то другой, а его, очевидно, задело по касательной. Ягоши почувствовал себя настоящим счастливчиком, и не преминул этим воспользоваться.
Тело девчонки оказалось лёгким, почти невесомым, будто душа от потрясения вылетела. Шуншином Ягоши взлетел на ближайшую крышу. Козырёк затрещал, пошатнулся, грозя обвалиться. Он не обратил внимания — побежал вперёд. До городских ворот осталось немного, а там в лес. Ближайшее укрытие в сутках пути. Ужас впервые за долгое время подстёгивает пятки, как демоны грешников.
Ягоши обернулся лишь раз, когда со стороны дворца стража подняла шум. Затрещали свистки, вспыхнули факелы, и тихая ночь превратилась в месиво ора, собачьего лая и чётких приказов. Вторжение не осталось незамеченным. Из-за последних событий на тракте стража бдительна, особенно во дворце. Мало ли чего удумает ненавистный жнец богатых туш.
На миг, в свете убывающей луны дымным клубком возникла тень. Застыла, наклонив голову набок. Кажется, Каримате нет дела до всеобщего внимания, грозных криков и собирающимся войске. Взгляд, больше похожий на неумолимую пропасть, устремился в спину, мурашками прокатился по телу. Ягоши загривком почувствовал неладное. Пот прошиб с головы до ног, одежда разом вымокла. Багряные кольца, навитые на тьму, кровожадно блеснули под бешеный ритм сердца и рвущий перепонки, пульс.
Сначала он не ощутил боли. Кровь брызнула в стороны, длинная стрела навылет пронзила крышу, воткнулась в ближайший забор. Мозг не успел осознать, что выбитая коленная чашечка повисла между перекладиной забора и оперением. Адреналина хватила на два прыжка шушнина, а после боль обрушилась всей силой. Ягоши сдавленно взвыл. Нога подкосилась, и он рухнул в компостную кучу. Девчонка грохнулась на край, перекатилась на бок, в сознании — лживая сука, и скользнула вниз. Ягоши дёрнулся за ней, кончиками пальцев мазнул по ткани одежды, но не уцепился. Какой позорный провал. Какая нелепая кончина. Зубы зло стиснулись от досады, и тут сверху навалилась тяжесть. Между лопаток упёрлась нога, и скрип тетивы возвестил о намерении. Ягоши вздрогнул, когда стрела в упор прошила грудь чуть выше лопатки и затерялась остриём в компосте. Вот и конец. Хрипя, он повернул голову, встретился со зловещим оскалом.
— Великому Древу нужна всякая жизнь.
Неужели — вспыхнула в сердце беспомощная ярость, пальцы сгребли в кулаки сырой компост — члены культа решили его убрать?
— Т-тебя, — глотая кровавую пену и хрипя словами, спросил Ягоши, — наняли… убить…?
Глядя на разверзшееся подобие улыбки, далеко на задворках осознания, в полу бытие от кровопотери, его вдруг осенило — такие же зубы он встречал в Мизуоки, у главы клана Хошигаки. Один из них?
Так ли это, Ягоши уже не узнает.
***
Сумире бежала. Бежала так быстро, как не бегут от злейших врагов. Перепачканная вонючими отходами, в задранной по ягодицы юкате, она не старалась пощадить нюх случайных прохожих и ублажить взгляды приличным обликом. Если, конечно, хоть кто-то отважился высунуть нос за порог дома. Переполох поднялся не шуточный. Стража ищет виновников ночной беготни и внеплановой сдачи нормативов, и ей, как свидетельнице, лучше с ними не встречаться. Шум приближается ей в лицо, теряется за приказами и стуком доспехов. Собаки во всю глотку радуются подвернувшейся возможности лаять.
Сумире свернула в проулок. Колючие кусты шиповника хлестнули по одежде. В порыве ткань слетела с плеча. Сумире мысленно чертыхнулась — голые плечи целая беда. Как ни затягивай, из запаха кимоно вылетают. Уже в который раз Сумире пожалела, что не накинула кожаный нагрудник. Портниха сокрушается — такой фигуре можно обмотаться носовым платком, шить на заказ отказывается, потому что стандарты не те, нужен другой покрой, и стоить наряд будет сказочных денег. Сумире не готова платить зажравшейся портнихе лишь потому что выхода нет. Походная и охотничья одежда подогнана по фигуре, а кимоно — ну и фиг с ним.
Лужа хлюпнула слева, обласкала ноги густыми брызгами, за забором недовольно мякнул кот. Пара шагов по неизвестной дороге быстро закончилась высоким каменным забором, что влепился в неё со всей страстью. Дыхание тут же сбилось, колени обдало жгучей болью. Сумире зашипела скверности. Прихрамывая отлепилась от камня, ощупала стену, не щадя себя и текущих кровью коленей, побежала вперёд.
Пара проулков пронеслась мимо. Шум нагнал на первом ором, матами и лязгом оружия. Сумире не остановилась переждать, лишь прибавила скорости. Свернула за очередной дом, и с маху влетела в мягкое, что с придыхом от удара, неимоверно удивилось.
— А-ай!
Её тут же поймали за предплечья и удержали от падения. Руки по инерции скользнули, как подсказал опыт — по бёдрам. Ладони инстинктивно сжали ткань за пределами тела. Лицом она воткнулась в божественно нежный ворох, под которым крепкий пресс. Тонкий запах стали и табака удивительно хитро сплёлся с дорогим сатином, отличной, по ощущению в ладони ткани, выделкой. Так одеваются самураи, аристократы и шлюхи.
— Не ушиблась? — те же руки поставили её на ноги. Голос мужской, но молодость играет в нём отсутствием силы.
— Я не продаюсь! — закричала Сумире на всякий случай.
Порядочные девушки не носятся ночью, задрав юкату чуть ли не на шею. И ведь не поверят же, что убегает от преследования, скорее заподозрят в воровстве у богатого господина толстого кошелька.
Юката, смекнув, поползла вниз по ногам, прикрывая приличием футано и разодранные колени.
— Ой-и, — оторопел парень. — Я и не думал!
— Руки!
Парень отступил на шаг. По глубокому дыханию Сумире поняла, что удар в живот оказался отнюдь не слабым.
— Меня зовут Охико Темоцу. Я начальник стражи. Ты будто бежишь от самого Эмма-о?
— Его сестры.
— Что?
— Сестры говорю! Женщин судит не Эмма-о!
— Ладно-ладно, зачем же так кричать? Может, помощь нужна? Кто тебя преследует? Видела?
Сумире замолчала, покусывая внутреннюю сторону щеки, подумала о том, стоит ли рассказывать незнакомцу о своём недуге.
— Я слепая.
Тишина между ними повисла далёким эхом взбешённой стражи. Мужчина молчит, Сумире ждёт. Ему, наверное, неловко или, скорее, противно. Касаться того, что сломано — навлечь на себя беду — так считают многие. Дворцовая брезгливость её уже давно не волнует, как бывало раньше. За собственные поганые слова сплетницы и злословки дрищат дальше, чем могут разглядеть. Охают, стонут и грешат на несвежий завтрак. А всего лишь не стоит обижать травницу.
— Не хотел обидеть.
— Извини, — ссутулилась Сумире. — В любом городе каждый норовит раздвинуть мне ноги. Считает, раз слепая, то и можно.
Он позволил себе коснуться её кисти, подождал реакции, и, риску получить по харе, взял ладонь полностью. Руки у него тёплые, пальцы мазолистые, не первый день в руках оружие вертит.
— Я их понимаю. Такая красавица…
А соловей так себе. Поёт, как ворон. Насморк у него или в упор не желает замечать ни её вида, ни запаха после компостной ямы. Открытые плечи делают дело за троих, а задранная юката за семерых.
— Ха-ха, — скептично покривилась Сумире.
— Ладно-ладно, — в голосе улыбка до ушей. В такие моменты её обязательно разглядывают с ног до головы, но она не чувствует того самого унизительного, облизывающего липким развратом взгляда. Благородный — невольно сравнила она с Ясугари. Везёт ей натыкаться на сынков богатеньких аристократов. — В тебе есть особое очарование.
Сумире нужно спрятаться. Лучшей партии сейчас и не найти.
— Какое же?
— Ну-у, например — губы.
— Тронешь — убью.
— Ладно, жить мне хочется, — заразительно засмеялся Охико, — позволь проводить? На улице сейчас небезопасно.
И, наверняка, оттопырил локоть, идиот — вздохнула Сумире. Будто она может видеть, что он делает.
— Я слепая, — напомнила она, и тут же послышался шлепок ладонью скорее всего в лоб.
— Можно, я помогу?
В ответ на кивок, Охико уложил её ладонь в сгибы складок бескрайне мягкой ткани. Да только ради неё с ним стоило бы познакомиться. Сумире, шагая ведомая размеренным шагом провожатого, в странном коконе успокаивающей силы рядом с ним, про себя улыбнулась — с мужчиной, понимающим толк в тряпках ей точно ничего не грозит.
