Фиалка

      После рассказывали, что она встретила Каримату на обратном пути — длинной тенью, тянущейся из самой кромки ночи. За спиной в пене багровых облаков утопало солнце, разливая жидкий свет, словно кровавое пятно по шёлковым простыням. Казалось, закат прилёг отдохнуть на плечи тонкого силуэта — нисходящей мантией человеческих душ, что беспокойно уходят в темнеющую линию горизонта — настолько картина была восхитительной и пугающей. Дорожная пыль не касалась обнажённых стоп, обтекала неспешную поступь, словно боясь измарать ноги. Под узды следом брёл чёрный конь, шалый, безжизненный, пугающую пустоту в стеклянном взгляде выдавал нетвёрдый шаг. Конь шёл, не противился, хоть и спотыкался, как пьяный. Разве что пьяных коней в её жизни ни разу не встретилось.       Сачико сразу поняла кто перед ней. Каким-то внутренним животным ощущением ужаса. Там, внутри, не в горле, а в середине живота — меж кишок и нечистот, где покоится и её трусливая душа, зародился истошный вопль, да так и не вырвался. Охладело разом тело, оцепенело ужасом от заостренных зубов в холодной улыбке. Без лица, без губ, лишь ряд белоснежных клыков во тьме капюшона.       Деревенские знают — Каримата из мононоке. Многие не верят, но говорят — все: встретиться с Кариматой — попрощаться с живыми.       Сачико захлебнулась, когда тяжесть приближения духа обдала и без того окоченевшее тело. Сдавила череп, болью вышибло мысли, кроме единственной — жить! Сердце забилось быстро-быстро, рёбра с той стороны пересчитало, и кровь хлынула носом.       Конь остановился в одном коротком дыхании от искорёженного ужасом лица. По морде его прошлась рука в перчатке, ободряюще похлопала по носу, скользнула вниз и растворилась в складках ткани, а Сачико отчётливо услышала стук собственных зубов. Ладони покрылись влагой и тут же иссохли, да так, что она чувствовать их перестала. Мир хрустко треснул.       Она вряд ли вспомнит как умерла.       Недаром малых детей пугают Яма-убой: за самыми непослушными тихой ночью приходит злая старуха и ест их лица. Байка эта многих спасла от родительской порки, многих убедила лицо умывать перед сном, ведь грязные щёки — настоящий деликатес. В детстве Сачико до коликов боялась рассказов о Яма-убе, хотя была послушной девочкой и не расстраивала мать. Больше шалостей Сачико любила конфеты и веселиться с друзьями. Правда друзья-то её близнецы Миринэ-тян и Рю-кун не отличались послушанием. Частенько на угрозы матери бахвалились — вот навестят старуху в её же логове и насыпят камней в карманы, и, под грозные крики разозлённой матери, хохоча, убегали напролом в густой лес, что стеной возвышался по другую сторону деревни.       Однажды они не вернулись.       После исчезновения близнецов в лесу поселились духи. Каждая ночь с тех пор превращалась в симфонию воя. Мать их от горя вскоре скончалась. Обратилась ли она ёкаем и присоединилась к детям никто не знает, но вокруг деревни стало спокойнее, хотя Каябуки-но-сато никогда не отличалась мёртвой тишиной. Брошенная Молнией Страна Мороза снискала унылую славу прибежища ёкаев.       — Не притворяйся, что спишь.       Сачико дрогнула всем телом, будто её с силой расплющили о землю. Мысли замерли, комок воздуха обледенел и застрял в горле. Если она могла бы описать голос, то сказала бы — призрачное многоголосье сродни перезвону льда в пещерах под деревней. Сразу и отовсюду. Озябшие пальцы сжались в кулаки. Она плотнее закрыла глаза и постаралась незаметно закусить губы. Может, солгать наблюдающей за ней паре глаз и вышло бы, но соврать себе не получилось. Тело живо, душа не парит среди облаков. Потерять сознание не значит умереть, а было бы проще, потому что Каримата ждёт её пробуждения.       Сачико вдруг захотелось обратиться в камень, и пусть ждёт хоть целую вечность, но сердце чувствует — дождётся. Ей страшно, так страшно. Она не чувствует чужого присутствия, не понимает с какой стороны доносится голос, но знает точно — не подчиниться нельзя.       Набравшись смелости, она приоткрыла глаза. Сквозь покрытые инеем ресницы, Сачико украдкой разглядела тусклые угли в костре, рядом разбитые долгой дорогой асинака, конь стоит у дерева. Вдали, под чистым светом звезд удивительно ясного неба, перебирает серебром летящий в тишине снег. Кариматы нет в поле зрения.       — Покажи мне дорогу, — прозвучали слова, путаясь в звенящем многоголосье. — Я выполню твою просьбу.       Сачико вдруг встрепенулась. Трясясь за свою шкуру, она и позабыла почему оказалась одна в дороге.       — Ты найдешь моего ребёнка?! — она рывком села, рьяно обернулась назад. Не зная зачем, просто так, наверное, делают люди в поисках помощи — увидеть, вцепиться в того, кто готов отозваться. Рыская газами в темноте и пытаясь найти хоть искорку присутствия, Сачико сжала с силой на груди хантен. — Прошу!       Ответ Кариматы заставил подождать. Тишина навалилась столь тяжёлая, что Сачико почувствовала как сверху давит целое небо.       — Прошу… — сорвалась мольба в безразличную ночь.       — Живым или мёртвым.       И сразу отпустило. Будто руку на горле разжали. Обещание найти дитя хоть от кого-то, пусть разъярённого духа… Непосильный груз рухнул и плечи обмякли. Губы вдруг задрожали:       — Благодарю…       — Веди.       Из темноты вынырнули очертания фигуры — всего в паре шагов, и как она могла не разглядеть.       Сачико неуклюже поднялась, пошатываясь, на затёкших ногах побрела вперёд. Дорога в селение наизусть знакома и в ночь, и в день, дождь, снег — всегда. Каждый камень и поворот.       Шли они молча, и сколько прошло времени прежде чем слёзы покатились крупным градом по щекам, Сачико не знает. Бесшумная поступь Кариматы не отставала ни на шаг, след в след.       Зачем, не зная, может от ужаса, может из благодарности, Сачико вдруг стала рассказывать, хоть и не просили. С каждым словом выливая боль и отчаянье. Слезы катились по замершим щекам, но она шла вперед и вела за собой возмездие. Наверное, глубоко в душе она уже тогда понимала, чем закончится её путешествие в кампании Кариматы, но желание найти своего ребенка превыше любой жизни для матери.       Каябуки-но-сато деревня горная, но крыши в ней — тростниковые — для торговцев зрелище удивительное, и на всяком рынке, то в одной стране, то в другой появлялись хотельцы рассказать о диковинном месте. Сейчас трудно поверить, но на рассвете истории Каябуки была процветающей. Первые мастера нашли это место случайно, когда искали золотые месторождения по руслу реки. Скальный уступ хорошо защищён от посторонних глаз, довольно большой всего с одним подходом через непроходимый хвойняк. Внизу река вьётся сквозь скальные породы, рассыпая по пути золото и оставляя за собой узкие прощелины, со временем ставшие небольшими пещерами. По ныне пробраться к тем пещерам могут лишь знающие.       Мастера Каябуки славились на весь мир изготовлением покрытой позолотой каменной посуды, да такой красивой, что даймё Молнии в своё время заказал набор для чайной церемонии количеством, превышающим две сотни отдельных приборов — ровно на всех своих советников и свиту. Разбогатевшие умельцы, чтобы покрасоваться друг перед другом богатством и важностью, один за одним стали отстраивать просторные дома. Но особый шик в гонке толстосумов — покрыть крышу несколькими изящными ярусами редкого, если не сказать — запрещённого к строительству, тростника. Бамбук особой выправки и свойства, родом из Леса Шиккоцу. Морозостойкий, хранящий тепло, непромокаемый тростник пришёлся как нельзя кстати к суровым условиям высокогорной Каябуки. Всё дело в особой чакре, что и чакрой не назвать, пропитавшей волокна. Погода в горах суровая: девять месяцев снег, затем лето, которое в других странах называется глубокой осенью. Сельское хозяйство — настоящая фантастика, поэтому земледелием не занимались, но подворное хозяйство держали, в основном коз, хоть и походило молоко тех коз на густой топлёный жир. Невкусно, зато питательно.       Много лет назад, когда на Страну Огня напали горные кочевники, Мороз опустел. Несколько месяцев зажиточные селяне держались на запасах. В деревне безопасно, врагам не найти путей, но пополнять погреба стало нечем. Война унесла жизни, унесла и пропитание. В разгар зимы, лютые морозы, половина деревенских совсем обнищала, и, поняв, что ждать в деревне нечего, разъехались. Кто-то подался в Молнию, кто-то в Источники. Судьбам их не позавидовать — почти все спят в горах замёрзшими. Позже, оставшиеся в Каябуки позавидовали мёртвым.       Сначала закончились козы. Потом собаки и кошки. Потом крыс не осталось. Лес, полный живностью опустел.       По первой грабили соседние деревни, и очень радовались, что в Каябуки незнакомцам нет дороги. Так и жили, думали хуже не будет, но напасти только начались. Даймё Молнии войско отправил на помощь Огню. На перевале Широган началась страшная вьюга. Войско пропало, обвинили местных. Пока искали виноватых подчистую вырезали близлежащие деревень, остальных добил голод и болезни. Для кочевников Кагуя Мороз стал непроходимым препятствием на пути в Молнию. Даймё собрал войска в столице, не заботясь о том, что станет с подвластным ему Морозом. А после войны, страна так и осталась обледеневшим куском земель, покрытых непроходимыми лесами и скалами.       И начался голод.       В маленьком поселении чуть больше сотни душ сгустился ужас. Растерянные, оголодавшие люди сгребали из дома еду и несли в общий котёл. Готовили что есть, делили поровну, но потом одним захотелось больше. Озлобленные соседи стали обвинять друг друга в крысятничестве — случилась страшная бойня. Семь человек погибло. Сачико тогда была слишком маленькой, чтобы разумно понять, куда эти трупы подевались. Но стало спокойнее — мужики настреляли в лесу каких-никаких птиц и пару месяцев деревенские прожили, пусть на худом, но мясе. Мужчины окрепли, стали чаще ходить в лес. Не все возвращались, но непременно с добычей. Правда, и голод не отступал, и зверьё в лес не вернулось. Люди гибли, особенно старики и дети. Младенцы умирали, не прожив и года, большинство — до рождения. Женщины боялись беременеть.       Война закончилась, с нею закончился и голод, как казалось маленькой Сачико, ведь последние годы они жили тяжко, но не голодали до обморока. Мать заперла её в доме и настрого запретила выходить на улицу, впервые пригрозив страшной Яма-убой. Она не со зла, наверное, всё потому, что Мирине-тян и Рю-кун не вернулись. В лесу по-прежнему живёт горная ведьма, почти каждый месяц ворует детей, и мама боится, что Сачико попадёт в её руки. Сколько же в этом тогда было правды.       Только став взрослой, Сачико узнала страшную правду о собственном доме. О той немыслимой философии, которую принёс в Каябуки беглый путник. Раненный, измученный, он погиб бы в горах, если бы не сердобольные старики, что притащили эту заразу в селение. Человек человеку — пища, испокон веков люди наслаждались победой над врагом, испивая его кровь и умываясь слезами его родных. Ками просят в жертву не козу или корову — человека. И ему поверили.       Запертые в деревне люди — стали поедать людей. Тех, кто слабее, тех, кто не в силах отбиться. Родители не могли есть своих детей, поэтому они обменивались и ели чужих. Так проще не думать, так проще выживать. Мясо и есть — мясо, а дитятко унесла Яма-уба, будь она неладна. Вот голая правда — близнецы стали блюдом соседей. Мать их не выдержала мук совести — повесилась, а ведь казалось — жизнь в Каябуки налаживается.       Всё это Сачико выпалила почти не дыша, не переставая рыдать, чувствуя, как от слёз и холода жжёт лицо, как сопли свисают с подбородка — столько лет спустя, у неё пропал ребёнок. Рассказала с той болью, с которой может умолять молодая женщина, лишившаяся дитя. Ужас вернулся в её жизнь, тот старательно забытый, затёртый образами старой Яма-убы, глубокий, как тьма, ступающая по пятам. Она найдёт спасение не у людей.       Икеда Ошиба заснул тревожным сном далеко за полночь, когда подозрительные шевеления в сторону его небольшого домика стихли. Он сотню раз пожалел, что вернулся в некогда родную деревню. Встретили его неприветливо. За пятнадцать лет местный парень стал чужаком, но так случилось, что здоровье подводит, ноги не те и любимая работёнка бродячего торговца временно прикрылась. Столичный врачеватель после осмотра настоятельно посоветовал найти постоянное местожительство в стране с хорошим воздухом и многозначительно, на прощанье, посмотрел в глаза. Ошиба значения не придал, но вскоре осознал, что кашель с кровью показатель так себе, и отправился в Мизуоки. От сырого воздуха с солью полгода жгло горло и грудь. Сухой климат Ветра на неделю свалил с температурой. Каябуки — последнее место, куда бы Ошиба подумал вернуться, но вернуться пришлось, и случилось же чудо — и кашель прошёл, и ноги не болят, только жить вот так, за закрытой дверью в постоянном страхе, здоровья не напасёшься. До Ошибы долетали слухи о делах в деревне. Те, кто бежал уже после вьюги на Широгане, рассказывали, содрогаясь.       Утро в Каябуки начинается много позже восхода. Тысячелетние секвойи вечнозелёным куполом укрывают деревню от чужих глаз, даже низкому и без того, зимой солнцу не пробиться сквозь природную защиту. Рассвет, Ошиба распознал по размытым в полумраке силуэтам, неспешно вошедшим в деревню. Один он узнал по фигуре — тонкой, не по годам девичьей, потому как тело это не познало материнства. Другой — по наитию. Не столько узнал, сколько глубоко в голове брякнул звоночек внезапного безошибочного осознания. Дыхание спёрлось в груди, и не теряя времени Ошиба скрылся под ворохом одеял и тряпья. Если получится не намочить штаны, то не найдут.       Развернувшаяся картина была стремительной и ужасающей. Первыми среагировали старики. На вопросы ответов они не получили. Девушка, в которой Ошиба узнал Сачико, крикнула:       — Это они!       Молчаливая тень за её спиной, не рассуждая, подняла лук. Старики один за одним рухнули на землю. Хрипя и корчась в судорогах, молили о помощи. Заткнуть их не пытались, а на крики и глухой шум стрел выскочили мужики. Озлобленные, с горящими глазами, по росту и объему в три раза превышающие и Сачико, и тень. Подойти никто не успел, лишь брошенные вилы сбили капюшон. Из-под него рассыпались грузной кучей седые волосы и раздалось смертельное многоголосье, словно стая демонов вырвалась наружу. Тень Кариматы метнулась в сторону, на крышу. Легковесные шаги пронеслись по доскам его крыши, просыпая с потолка пыль и мусор. На всю деревню раздался женский вопль, перемежающийся бранью, криками и неумолимо-глухим к зову о пощаде, звуком пущенных стрел.       Ошиба задрожал всем телом, на грани истерики закусил кусок одеяла, чтобы не поддаться общему вою и не броситься в панике бежать.       Гурьбой на улицу вывалили женщины, на холод, в тонких юкатах, кутая в тряпки детей, бросились в рассыпную. Тень воздушно, словно не весит ни фуна, металась между крышами домов. Стрелы разбивали черепа, срубали конечности с тем же изяществом.       Под истеричный хохот забрызганной нечистотами Сачико, танцующей среди истекающих, хрипящих тел, плачь в миг осиротевших детей, в месиве снега и грязи Каябуки утонула в крике. Сачико кружилась в беззаботном исступлённом танце, под кровавым дождем, раскинув руки в стороны и задрав голову в светлеющее небо, и громко пела невнятные слова о возмездии.       Бойня закончилась быстро. Молча, так же, как и началась. Сачико, зарумянившаяся от натужного перетаскивания раздражающе орущих детей на порог своего дома, утёрла рукавом вспотевший лоб. Сквозь щели в рассохшихся досках Ошиба наблюдал, как девушка склонилась в благодарном поклоне перед Кариматой.       — Благодарю тебя…       Но договорить Сачико не смогла.       — Ты нашла своё дитя?       Лицо её замерло с плоской улыбкой на губах, как если бы из него сделали маску.       — Да-а… — и ткнула пальцем в первого попавшегося. — Вот же он. Благода…       — Тогда уходи.       Глаза Сачико полезли из орбит. Ошиба, даже обрадовался, хотя радоваться тут совсем неуместно, что её поймали на лжи.       — Бери своё дитя, — пауза послышалась более угрожающей, чем сами слова. — И уходи.       — Ха-харошо…       Сачико неуклюже подхватила подмышку толстенького пацанёнка, оглядываясь и не меняя на лице фальшивой улыбки, неуверенно пошла в сторону ворот из деревни. Рука в чёрной перчатке скользнула по рукояти лука. Хвостовик стрелы мягко лёг на большой палец. Скрученная тетива жалобно заскрипела. Сачико застыла в шаге. Ошиба, истекая потом, заметил как она сменилась в лице, ломано развернулась в сторону Кариматы. Жизнь её жалкая висит на кончике стрелы. Каримата всё так же молчит. Смотрит, куда — для Ошибы останется тайной. Сачико молчит тоже, но выдержкой перед лицом смерти она не отличалась никогда.       Сачико завопила, выронила орущего пацана и бросилась бежать.       Выстрела Ошиба не увидел, лишь рухнувшую лицом в перепаханный с грязью снег и проехавшую на несколько шагов от силы удара Сачико. Стрела жизнеутверждающие возвысилась над её телом в области основания черепа.       — Мать. Не бросает своё дитя. Даже под угрозой смерти.       Непреложный вердикт. Точка.       Лук перевернулся плечами вниз. Посреди трупов осталась лишь фигура в чёрных одеяниях, а солнце наконец добралось до верхушек секвой.       В ушах зазвенело, перед глазами поплыло и Ошиба понял, что сейчас потеряет сознание. Наверное, его вырвало или он слишком громко дышал, но когда в глазах прояснилось, он отчётливо услышал хруст позвонков. Затем увидел как Каримата, подхватив за шиворот пацана, направляется прямиком в его сторону. Ошиба истерично завозился, но тело отказалось слушаться. Дверь слетела с петель без усилий, словно и не была забита досками и закрыта на тяжеловесные засовы. Ворох тряпья одним рывком распахнул Ошибу и перед ним брякнулся на толстую попу многострадальный пацан.       — Возьми, — близкой многоголосье переходящее в грудной хрип, будто Каримата курит давно и безнадёжно, возвысился над головой Ошибы, не дав даже тоненько завизжать от ужаса. — Заботься. Ты не будешь ни в чём нуждаться.       Лицо без эмоций, бледное, меж губ мелькают острые клыки, подбородок гладкий совсем — молодость читается в каждой черте.       Ошиба только хапнул воздуха и молча проследил за удаляющейся в сторону пещер фигурой в чёрном одеянии.       — Значит, у Кариматы, всё-таки есть лук? — прервал воспоминания озадаченный голос.       — И лук, и стрелы.       — А конь?       — Ко-онь?! — грязные лодочки ногтей пошкрябали лысый затылок. — Про коня не знаю. Слышал, что ходит под ним какой-то, но какой…       — Есть-есть, — присоединился к разговору толстый мужичок брутального вида, что до коня слушал молча за соседним столом. — Он с того лука, на том коне одной стрелой десятерых ложит.       — Брешут!       — Брешут или нет, но знаю я одного монаха, он мне вот что рассказал…       Ошиба пришёл в идзакая близ Куросаки по объявлению. Неофициальному, конечно, послушать или рассказать о Каримате, но слушая россказни, он понял одну немаловажную вещь — за Кариматой шиноби объявили охоту и крошки информации им ой как кстати. Тот заросший щетиной мужичок, с виду пропойца, а взгляд острый. Ни одну деталь не упускает, дотошный до мелочей, а выспрашивает осторожно, незаметно.       Сачико не была той, кем хотела казаться. Святой, понимающей, милой, а была кем-то, кто не человек. Что можно требовать от дитя вскормленного человеческой плотью. Тяга её была столь велика, что противиться животному зову стало не в мочь, но скорее — она и не хотела. Она желала большего, желала быть королевой. Власть пьянит, а когда ей не подчинились, Сачико попыталась решить вопрос по иному — через даймё Огня, руками других. Наказать непослушных, а тех, кто смирится наградить. Но ничего не менять. Её устраивала жизнь в закрытой от мира Каябуки со своими правилами и порядками. Не учла Сачико одного — мононоке не является на зов счастливых. Мононоке приходит вычистить зло и оставить то, что не запятнано.       Каримата не лжёт. А нелюдь, вкусившая плоти — не женщина, не мать и не человек.       Каримату он больше не видел, но раз в год находит у порога своего одинокого дома в Каябуки свиток, полный риса. Хватает на год сытой жизни и ему, и трём его мальчишкам.       Икеда Ошиба осушил до дна кружку, окинул взглядом соседний столик и тихо вышел, не сказав о Каримате ни слова.