Фиалка

      — Я сказал — нет.       В подтверждение намерений и неизбежности наказания, если старейшина не перестанет давить, Буцума сложил руки на груди. Взглядом пробуравил в пожилой женщине дыру.       Чинацу плотно сжала губы. Линия рта, свисшие вниз уголки щёк и глубокие складки, наполнили её лицо недовольством. Глупо полагать, что глава клана согласится с советом лишь из-за правоты стариков. После нашумевшего на всю страну похода за смутьянами, могли бы и головой подумать. Конечно, Буцума не станет снова проливать кровь наглеющего год от года совета, хотя руки прилично почёсываются. Старейшины нашли, чем придавить брыкающегося главу клана. Положение его в деликатном вопросе весьма шатко, и решение давно не зависит от согласия. Последнее, где он может сказать нет — хозяйка под его крышей.       Пронырливая старуха следит за каждым его движением меж ног супруги. Почти со свечой разглядывает — какое же количество семени он вылил. Раньше Чинацу бы уже стояла на своём месте и помалкивала, но обстоятельства руки Буцуме связали, а ей — развязали. Он сидит перед старухой, как нашаливший шалопай, не оправдавший ожиданий. В самом важном репутация Сенджу не в его власти. И это раздражает.       В домике для чайной церемонии гнетущая атмосфера повисла с самого начала. Предполагаемый отдых и непринуждённая атмосфера быстро превратилась в высиживание ожидания завершения. Буцума может проявить неуважение — встать и уйти.       Рядом с Чинацу сидит Каяко. Фальшивая от целомудренной прически до наигранной скромности. Неприметного цвета иромудзи*, к которому не придерёшься — лёгкое, соответствует ситуации, скромное для замужней — упаковано намеренно свободно. Цепляется глаз за слишком фривольную лёгкость, но в чём конкретно Буцуме не интересно. Можно подумать, что глубоко открытая шея, плечи и раскрытое на коленях иромудзи* — случайно. Буцума никогда не поверит, чтобы касимаки у приличной женщины, случайно выглянула из-под подола.       Зря они считают мужланство Буцумы слишком неотёсанным. Намёки он ловит с самого утра — во всём. Сначала, считал совпадением, теперь убедился в народной мудрости — совпадений не существует, а шиноби не подобает в них верить.       Чайная церемония наполнена смыслом: позы, цвета, порядок действий. Запах свежего чая, цветные сладости на подносе — это потом он пригляделся в форме чего они вылеплены.       Вопреки традиции его посадили лицом к токонома, практически ткнули носом в содержимое, будто он не знает, для разговора какого содержания расстаралась старейшина-ирьёнин. Буцума окинул тяжёлым взглядом нишу: внутри икебана, центром которой торчит пышно цветущий дельфиниум насыщено-фиолетового — цвета воина, силы и благородства. У плоского основания пара подсолнухов: один чуть больше и ниже, другой — поменьше и выше. Удивительное искусство установить неустойчивую композицию в плоской чаше. Рядом красивая раковина, одна из тех, что обитают в Стране Лагуны — мать знаменитых жемчужин. Развёрнута она розовым зевом в сторону цветов. Над ней висит котобуки бако*, внутри куколка, одетая в кимоно. Чётко, выдержанно, ничего лишнего. Весьма, блять, художественно и крайне символично.       Спиной к токома расположилась сама Чинацу — галантный намёк, кто главнее. Ей нет нужды быть слишком учтивой, она хозяйка, а Буцума — ребетёнок, пришедший за указаниями на дальнейшую жизнь.       Чинацу тянет. Могла бы сразу закончить театр идиотизма, но, кажется, ей доставляет удовольствие наблюдать за сдерживаемым гневом и мужской немощью что-то предпринять. Старейшина женского здоровья в клане не подведёт доверие совета.       — Пейте, Буцума-сама. Чай дивный.       Чинацу с глубоким вздохом отпила из пиалы, прикрыла глаза от удовольствия.       Затем Каяко пригубила чай. Губы её завлажнели, щёки покрылись зазывным румянцем. Наигранно смущаясь, она обтёрла край тявана бумажной салфеткой и, придерживая ладонью дно, с поклоном подала Буцуме. Не слишком плотно затянутый оби открыл секрет иромудзи. Отсутствие под одеждой обычных для женщин утяжек, в откровенно провокационном запахе, его взгляду предстала отвисшая, но наливная грудь, да так, что сосок кокетливо подмигнул — о застенчивости тут и речи нет. После трёх родов Каяко на удивление хорошо сохранила фигуру. Просто ей невдомёк — фигура супруги роднее, приятнее, и под его выпуклости отлично прогибается.       Каяко недвусмысленно уровняла себя с ним по положению. Вернее — себя с Суйрен. Если бы, конечно, Суйрен позволила себе вольность подражать проститутке.       Пить из одной чаши означает единение, а чай, похоже, Каяко намерена разделить только с ним. Если они надеялись, что чурбан-шиноби, бывавший на чайной церемонии только раз в далёком детстве не понимает смысла аспектов, то сильно ошибаются. Прабабка, не смотря на его с виду непробиваемую смыслом харю, выпестовала знание ритуалов до блеска. Поэтому Буцума смерил Каяко взглядом и не шелохнулся в сторону тявана. Женщина ошарашенно отступила, уронив руки с чашей на колени. Чай вылился и медленно впитался в ткань. Она не ожидала грубости, да ещё и в таком месте, но Буцума глубоко верит — иногда бабе нужно дать в лоб, раз не хочет соблюдать границ.       — Меня не волнует мнение совета, — Буцума сдержанно постучал пальцами по сгибу локтя. — К делу.       — Развод — это разум…       — Старейшина, Чинацу, — нескромно оборвал глава клана, — я запрещаю вам впредь заводить разговор о разводе. Продолжите, клянусь, я выставлю вас из селения.       Чинацу глубоко вздохнула, осталась нарочито невозмутима. Знает, что запретить Буцума может, и с отказом она ничего не поделает. Оставшееся крохотное право он реализует на полную.       — Что ж, как пожелаете Буцума-сама, — Чинацу сложила ладони в рукава. Коротким кивком разрешила Каяко подать свиток. — Я взяла на себя ответственность составить календарь посещения… вашей супруги.       Буцума бросил гневный взгляд. Намеренно не называет Суйрен по имени. Какое неуважение в присутствии главы кланы. Раньше без применения силы не обошлось бы.       Каяко изящным движением подала свиток, накрыла сверху ладонью его пальцы и проникновенно заглянула в глаза.       Буцума скинул женские пальцы уверенным движением кисти. Каяко мгновенно среагировала, отпрянула, поняв не расположенность мужчины к сексуальным играм. Досада осела в её глазах и плотно сомкнутых губах. Под скептичным взглядом уселась на место.       Буцума развернул свиток в ширину рук и окинул глазами. На бумаге ровными столбиками год разбит на месяца, месяца на недели, даже дни подписаны, чтобы если не дойдёт — прочёл. В каждом месяце обведены цифры. По значимости — от бледного до насыщено красного.       — В отмеченные дни, — наставнически продолжила Чинацу, — велик шанс зачать.       Чинацу ведёт себя не скромно. Бесцеремонно лезет в таинство между супругами, но имеет полное право и весомые основания. И, кажется, наслаждается ещё больше. Когда в следующий раз она сможет указывать главе клана, как и что делать, а он не посмеет отвесить ей тумаков. Совет дал добро любыми способами решать проблему. Даже крайними. Разводиться или нет — его дело, но не иметь наследников — дело старейшин и не деться от них никуда. Непозволительно пустой супруге прервать род! Особенно остро вопрос встал последний год. Часики тикают, время бежит — не его — её, а наследник, хотя бы один, по дому не бегает.       — И прошу, Буцума-сама, не налегайте на проституток за три дня до посещения супруги, иначе труды пойдут насмарку.       Чинацу дала понять, что разговор закончен. Отточенными движениями отпила из кружки чай.       Зубы его сдержанно заскрипели. Может спросить у перепрыгнувшей границы старейшины — не желает ли она взвесить его мошонку, чтобы убедиться в отсутствии секса у главы клана за последние трое суток перед тем, как он переступит порог комнаты Суйрен. Порыв Буцума усмирил: Чинацу прикупит дорогущие весы и взвесит с большим удовольствием, ещё и за подсказку поблагодарит.       Буцума, не прощаясь, вышел на свежий воздух — его так не хватало — просто подышать. Накрыл руками лицо, пальцы вдавил в глазницы, так, чтобы больно стало и вспыхнули разноцветные точки, и зарычал, вместо того, чтобы заорать от всей души.       За пять лет Суйрен стала миротворческим посредником между главой клана и двором. Она оказалась куда больше приспособлена вести дела в столице, и Буцума хоть и со скрипом, но уступил часть обязанностей. Он пробовал сам, но абсолютная дремучесть в придворных делах быстро показала, где его место.       Сои возглавил охрану даймё вместо Юдая, а Суйрен в свою очередь — Сои. В столице её любят. Суйрен расцвела, засеребрилась — изящная госпожа Сенджу. Даймё по-прежнему имеет к ней душевную благосклонность, которая с лёгкой белой руки незаметно обращается в пользу клану. И все выспрашивают — когда же наследники? Суйрен уходит от ответа улыбкой, под белыми ресницами прячет пищу для слухов и предположений. Никто не догадывается, что супругов не благословляют наследниками Ками. Скрывать с годами выходит всё сложнее, а картина окружающим — яснее. Проблема в чете Сенджу, да ни у кого-нибудь — у главы клана! Чинацу уже прямо заявляет: не просто не могут — Суйрен бесплодна. И всё чаще звучит призыв жениться вновь, на той, кто родит. Разумно, но Буцума не желает расставаться с супругой. Он… привык. К её надёжности, к желанию помочь, к отсутствию для него угрозы. Кто бы что не говорил, но Суйрен дана ему не просто так. Какой бы ни была — она его супруга, делить горести и радости он поклялся в храме перед богами. Легко обвинить в бездетности женщину. Убедить в этом любого мужчину проще, но не Буцуму. Суйрен терпит, старается. Его не покидает другая мысль: возможно, дело не в ней. Может иметь наследников здоровье не позволяет ему. Прецеденты ведь были — не раз отбивал важную часть. Отец просил быть осторожным, но Буцума из кожи вон лез, чтобы стать сильным. Стал, а как тренировки отразились на здоровье — неизвестно. Ни одна его женщина не забеременела, хотя попытки ему известны. Наверняка с поощрения Чинацу. Странно, что после — они погибали.       Первая жена — бесплодна. И следующая тоже, и третья, и дальше, а ведь он — мужчина. Мужчина не может быть виноват. Хороший лозунг для отмазки, но Буцума не идиот. Какой толк менять женщин в постели, чтобы в конце концов убедиться в собственном нездоровье. Ему много раз предлагали зачать наследника с любой, готовой родить — претенденток сотни, но Буцума не доярка, молоко по чужим крынкам не разливает. Пустая, но своя, и расстаться с ней, он не готов.       — Бедняга малыш Буцума, извела тебя старая кошёлка, — прервал поток самобичевания знакомый голос.       Сквозь цветные круги, расписной, словно сошёл с картины, проявился Онрё-сан. Аккуратно, стараясь не наступить в грязь глянцевыми башмаками, Онрё подплыл ближе. Шелка смотрятся на нём шикарно, и даже манеры привыкли ко двору, но шиноби в любой шкуре — шиноби.       — Давно вернулся, Онрё-сан?       — Только что! Милочку сопроводил в покои, и к тебе.       — Как дела при дворе?       — Сои отлично справляется, — Онрё-сан крутанул на палец бородку, — но меня беспокоит обстановочка.       — Бунтуют?       — Пока нет, но… нехорошее у меня предчувствие.       Из рукава показался сложенный в несколько раз лист, перевязанный плетёной из бамбуковых волокон верёвкой. Онрё-сан протянул его не без оглядки, заговорщически понизил голос:       — Перехватил по дороге, — и не оставляя места вопросам склонился ближе к уху Буцумы, — крестьяне из Бамбука жалуются на фанатиков. Говорят, устроили шумные посиделки, всю ночь спать не давали.       — А мы тут при чём?       — Деревня Бумбука недалеко от наших земель — это раз. Два — Сенджу никак не реагируют на приближение к границам — лишний повод проверить не спит ли дозор и унести пару жизней. Тем же Инузука. Три — разобраться с проблемой, получить деньжат никогда не помешает.       — Нечего там разбирать, — покачал головой Буцума и развернул лист.       Письмо назвать язык не поворачивается. Послание углём, не самым разборчивым почерком, о грамотности нет и речи. Как и рассказал Онре-сан, деревенские жалуются на местных сектантов. Горячие Источники способны разобраться, не прибегая к услугам кланов Огня. Буцума дёрнул плечом, разбирая кривые кандзи, и неспешно пошёл по дорожке, ведущей к выходу из сада. Онрё-сан засеменил следом. Придворные башмаки затрещали по камням.       — Но ты не перехватил бы письмо, если бы не нашёл что-то важное.       Онрё-сан сжал губы в линию и коротко кивнул. Буцума не стал вдаваться в подробности, пока сенсей не заговорил сам, когда сад остался позади. Лишние уши есть и в родном селении.       — Ты верно счёл информацию ничтожной, — стук башмаков стал размеренным. Онрё-сан сложил руки за спиной, — я и сам не узнал бы, если бы случайно не нашёл знакомую чакру. — Шитуризенчи навещал Бамбук.       Буцума посмурнел. Желваки надулись сами собой. Таджима близко подошёл к границам, а доклада нет. Головы полетят не только у постовых.       — А деревенские что?       — Деревенские рады, что трупы убрали.       — Трупы? — Буцума остановился.       Секта в Источниках зародилась тогда же, когда зародился мир. Сколько известна страна, столько же известны последователи Джашина. Пару столетий назад они дебоширили и наводили ужас на население, пока за них не взялся прадед нынешнего даймё. Сократил вдвое число адептов тем же путём, что адепты — людей. Перевешал особо наглых, казнил главу ордена, и джашиновцы поутихли. Было время, когда казалось культ вымер. Но то ли возродили, то ли всё-таки выжили — последователи со временем появились. Угрозы не несли, и местные перестали обращать на них внимание, считая кучкой выживших из ума стариков. Годами тихие, собирались, пели, приносили в жертву кур или коров. За людей взялись — жди беды.       — Они родимые, — жемчужина на бородке согласно блеснула. — После той ночи, думали всё закончилось, пока тела разлагаться не начали. Тут-то они и поняли, что песнями фанатики не обошлись. Отправили с торговцем письмо даймё, а к следующему утру пришли шиноби. Староста деревни монов не разглядел, но и Шитуризенчи чакры не скрывал.       — Он был один?       — С братом, как понимаю. Ушли спешно.       Таджима взял бразды правления кланом, и Буцума ожидал скорейшего нападения. Он был слаб, после ранения слишком долго восстанавливался. За месяц, даже с учётом собственных ран, Учиха мог перебить Сенджу за один вечер, не напрягаясь. Тем не менее Таджима не пришёл, как и не поставил точку в вопросе с биджуу. Лис абсолютно точно — при нём, кланы напряжённо ждут, а Учиха подозрительно спокоен. Подвесил нервы на крючок и радуется — официально владельцев у лиса нет, неофициально — все знают у кого свиток. Опасность не исчезла, превратилась в утреннюю дымку — да так и осталась безмолвной издёвкой.       Отношения между Учиха и Сенджу ровные — воюют, но без накала. Мстят за родных, миссии уводят, морды по борделям, да по идзакая бьют, яйцами меряются — военная повседневность. До трупов доходит в крайних случаях, чаще раненные, искалеченные, но живые. Бывает расходятся до схватки. Случилось и несколько любовных союзов, которые на корню истребили. Учихи красотой острые, на член колом падкие. Что с детьми теми стало Буцума догадывается. Не Сенджу, а неклановых Учихи признают лишь мёртвыми. Было — знает.       Последний раз Буцума столкнулся с Таджимой полтора года назад. Стычка не состоялась, но Буцума унёс с собой трофей. И вот Таджима вновь вылез из-под бумажной волокиты. Лично он занимается делами наивысшей важности.       — С чего бы ему там быть, а?       — Человеческое жертвоприношение — серьёзное преступление, — Буцума почесал подбородок.       — Шитуризенчи донесли об этом гораздо раньше.       — Разведка у него талантливей, — покривился Буцума, сложил письмо и спрятал в рукав, — я займусь этим.       Онрё-сан качнул головой, плоско улыбнулся. Не нуждаясь в разговорах, пошли молча.       Селение живёт. Бегают по улице дети, и Буцума провожает их взглядом. Его — взглядами провожают мужики, а он строит из себя слепого Учиху. Совсем слепого. На оба глаза. Да ещё и глухого. Кроме До-сана никто не пожелает себе лютой смертушки от его гнева.       По правую руку обзору открылся маленький полигон, где тренируют первые навыки совсем крошечных шиноби. С пяток мальчишек изучают на соседней шкуре остроту куная. Ревут — сенсей осаживает, раздаёт пинков и затрещин. Правильно — жизнь на поле боя не пощадит.       Буцума засмотрелся и не сразу заметил, как из-за угла дома под ноги выскочила девчонка. Запнулся, едва не наступил на неё. Онрё-сан ловко подцепил шиворот девчушки и поставил на ноги.       — Куда же ты так спешишь, цветочек? — растянулся он в улыбке и наклонился ближе.       — А-а?       Девочка уставилась на мужчин непонимающими глазёнками. Буцума сложил руки на груди и, фыркнув, глянул на неё. Болото юного взгляда, знакомое, слишком больное, кольнуло в середине груди. Наверное, Токаи была бы хорошей бабушкой, но как настоящая куноичи не дожила. Её дочь, оставшаяся на попечении клана, стезю куноичи не продолжила, и вскоре старейшины выдали её замуж за вышедшего на пенсию шиноби. Кангай неразговорчивый, прошедший с Буцумой от горизонта до горизонта. Ему не многим больше сорока, но продолжить жизнь как воин он не может. Недаром возраст шиноби не превышает тридцати, после — тело стареет, навыки притупляются. Четыре года назад в стычке с Учихами он получил отменный плевок катоном в лицо. Выжил и проклял всех, кто этому способствовал. Восстановить, как руку Буцуме пытались, но Кангай прогнал ирьёнинов стоило боли отступить. Левая сторона лица рыхлой белёсой кожей затянула кости черепа. Ухо сгорело вместе с волосами. Губы наполовину высохли, пришлось ампутировать, оставив часть верхней и нижней челюсти оголёнными. Так и остался уродливым напоминанием за ошибку в бою.       — Ох! Буцума-сама, прошу простить! — спалённые связки натужно захрипели.       Кангай сдержанно поклонился. Ками не дали ему сына, но дали дочь. Имя он дал ей от имени бабки, ведь когда-то очень её любил.       — Тока!       И девочка, изредка оглядываясь, послушно побежала следом.       Буцума наблюдал за отцом и дочерью, пока они не скрылись за деревьями, а Онрё-сан не вздохнул томно в который раз. Ему думалось, что разница с Токаи у них всего в год, но будь она жива, была бы бабушкой. А он, даже не отец.

***

      — Отпусти, Буцума. Я хочу помолится.       — Каким богам, Суйрен?       — Будто ты не знаешь…       — Помолись в храме Огня. У северной границы неспокойно, и делать тебе там нечего.       — Здешние боги глухи к мольбам! — воскликнула Суйрен и тут же закрыла ладонью рот. — Пусти, умоляю. Сотни лет святилище Сёсинъин помогают женщинам.       — Я всё сказал, Суйрен.       — Не доверяешь?       — Не доверял бы, давно была бы вне клана, и к нашему браку это относиться тоже.       — Отпусти, — взмолилась Суйрен, — прошу…       — Боги глухи к любым мольбам, — Буцума пробуравил взглядом, и Суйрен поняла — не обманет. — В чём причина?       Шёлковый платок превратился в замятую в ладони тряпочку. Суйрен подняла красные от слёз глаза. Она долго собиралась начать разговор, долго искала причину, и наконец найдя, не может просто уступить, потому что понимает — ради любимого супруга женщина должна решиться оставить его. Уехать, не мешать той, кто одарит достойными наследниками, а не вечными сомненьями и косыми взглядами. Не мелькать перед носом, чтобы решился на новый брак.       — Так будет проще.       — Не будет. Или ты соскучилась по замку, который был тебе клеткой?       — Это всё ещё мой дом. Не отпустишь — уеду сама.       — Тогда пощады не жди. Ты не поедешь в Сёсинъин.       Буцума поставил точку. Грубо и безоговорочно. Не отказываясь от неё, не лишая её власти в доме. Она долго слышала удаляющиеся шаги, и робела перед воротами селения, не решаясь перешагнуть собственную правоту. Буцума не отпустил, и запрет — своеобразная просьба испробовать другие подходы. Он ведь может воспользоваться простым вариантом. Наверняка Чинацу и До-сан не упустили шанса предложить на выбор, однако, в предпочтении осталась жена. Это ли не доверие. Это ли не — семья.       Тем и закончился импульсивный побег от себя самой.       Свиток расстелился на коленях. Суйрен прикрыла рот костяшками пальцев, медленно петляя глазами по надписям.       Необычно молчаливая Акане приготовила чай, подала со сладостями. Её же руками Сабуро оказался вне дома бурчащим на энгаве. Советник Сумай отправился в пешее путешествие обратно к совету, и ни один подручный не увидел Суйрен в этот день. Акане управилась с делами, уселась за спиной и принялась за волосы.       — Госпожа?       Тревога её понятна, но Суйрен лишь плотнее прижимает костяшки к губам.       Едва белая дзори переступила ворота селения, приглашение к старейшине не заставило ждать. Чинацу не стала любезничать, оттягивать разговор или наводить тумана. Встретила гостью в повседневной цумуги* с полосатым рисунком, всячески указывая на непочтение. Впрочем, для Суйрен уважение старейшины не столь важно. Раненный супруг расставил над женщинами точки. Чинацу не имеет власти там, где хозяйка Суйрен, равно как и наоборот.       Разговор состоялся короткий. Суйрен понимала, что рано или поздно старейшины коснутся острого вопроса о бездетности, но не предполагала, что случится это так скоро.       — Нам придется вмешаться, раз ты не можешь исполнить долг перед супругом и кланом.       Суйрен не показала эмоций. Безупречная сейдза, ровная спина, ни намёка на волнение. Предательскую красноту щёк погасила чакра, оставляя лишь бледный румянец. Чинацу внимательно изучила её лицо, выискивая зацепки, не нашла, и в тусклом свете свечей презрительно изогнула губы. Суйрен не нравится старейшинам. Особенно с тех пор, как взялась за хозяйственные дела. А уж посредничество между кланом и двором, вообще считается дурным тоном. У супруги главы клана есть обязанности, а она месяцами пропадает во дворце. Кривотолки — белая не оставила мысли отомстить за отца, в совете появляются не редко. Вслух заявить, конечно, боятся — слишком громкие слова, и Буцума-сама обязательно потребует, а за сплетни голову терять никому не хочется.       — Ознакомься.       Тем же тоном и той же небрежностью, словно кидает кость вшивой собаке, Чинацу швырнула свисток. Суйрен одарила старуху пронзительным взглядом, но смолчала.       — Соблюдай чистоту в отмеченные дни. И будь добра и располагательна к Буцуме-сама, чтобы наконец его семя достигло твоего чрева. Ступай.       Акане рядом вспыхнула от негодования, яро сдерживая взвинченную ки. Будь её воля, не удержали бы и семеро, а Чинацу осталась с расцарапанным лицом. Но госпожа спокойна, а значит и Акане не пристало вести себя дурно.       Суйрен кланяться не стала, показывая в равной степени неуважение к старейшине. Поднялась грациозно, кинула взгляд на свиток и покинула покои ирьёнина. Акане свиток подняла, фыркнула на Чинацу и побежала следом. Дорогу к дому Суйрен достойно вынесла. Руки дрожат от догадок, глаза щиплет от унижения. Она виновата. Перед мужем. Перед старейшинами. Перед всем кланом. Утихшие было разговоры с новой силой ударили в спину. Пустая — родить не может. Бедный Буцума-сама, неужели прервётся род.       Лишь гортензии в саду встретили её приветливо. Она не ждала пылких приветствий и шёлковых дорожек, как не ждала и холодных женских пересуд о том, что вместо рождения детей шатается по столице. Бесстыжая!       Женщины косятся на неё — не притащила ли дворцовое пузо, чтобы выдать ублюдка за дитятко Буцумы-сама. Ухоженные любовнички приятнее, пахнущего кровью и бранящегося матом грубияна-шиноби. Неужели не понимают бестолковые бабы, что и к запаху давно привыкла, и видами не брезгует, а двор может быть страшнее лютой схватки с Учихами.       — Что это за кружки?       Акане свисла с плеча, уткнулась в свиток.       — Дни, когда Буцума может ко мне приходить, — вздох тяжко вырвался из груди.       — Глазам не верю!       — Ничего не поделать, — тихо ответила Суйрен.       Негодовать в её положении бессмысленно — Чинацу заботится о наследниках, и у Буцумы они будут — с ней или без неё. Буцума готов стараться, и Суйрен предпочитает остаться с ним. Надо — всё стерпит. Выполнит требования.       — Суйре-э-эн-са-а-ма-а!       — Вот идиотина! — вспыхнула Акане.       — Акане, двор не идёт на пользу твоему языку, — уколола Суйрен.       — Для таких, госпожа, любой язык не поможет. Сказала ведь — не беспокоить!       Суйрен поднялась. Прошлась по энгаве ближе к высокому забору, что со времён первого приезда в селение ниже ничуть не сделался. До-сан даже настаивал, что нарастить нужно ещё пару сяку. Онрё-сан не позволил. Милочку ему и так не видно.       Меж цветущих сиреневым кустов гортензий, по ту сторону забора растерянно стоит личный помощник — подросший паренёк, не шиноби, один из тех сирот, которых Суйрен подкармливала. Она открыла рот, чтобы разрешить войти, как паренёк взвизгнул и вжался в забор. Над ним, над кустами, почти над всем миром нависла, щедро расточающая ки, фигура Сабуро. Куда уж без него. С тех пор как молчаливый ученик До-сана стал надзирателем над супругой главы клана, подойти к Суйрен лишний раз и сановники побаиваются. Он заменил ей тень её собственную. Порой Суйрен пугается, когда его нет рядом. Четыре верные куночи, сопроводившие химе Сенджу в селение жениха, оставили службу и приняли на себя службу иного характера — заботу о муже и детях. Старшая из них отдала себя Сои, и поселилась вместе с ним при дворе. Имя ей — Рису, и Суйрен приятна её компания, когда по долгу приходится оставаться в столице. К тому же, куноичи по-прежнему охраняет вверенную ей Мигумаро дочь. Сабуро давит ки, прикладывает глазами, фырчит в две ноздри, но потуги звонко разбиваются о совершенное в исполнении Рису равнодушие.       Это в селении Сабуро заиками людей делает.       — Я…й-а…       — Сабуро, — топнула ногой Суйрен. — Пусти его!       — Не положено, — послышался из-за забора грозный бас.       — Йа-а… птичку… ах… — пролепетал паренёк, сползая задом к земле.       Птичку. Суйрен сжала зубы. Всё-таки — прислал.       Белую амадину с ярким красным клювом преподнёс Юдай. Подарок дорогой, не по его нынешнему кошельку. Юдай с позором оставил службу, покинул дворец, но не столицу. Дорогие одежды износились, дом прохудился и жена стала ворчливой.       Таких же белых, как дочь, птичек держал в родовом замке отец. Что стало с ними после осады, остаётся лишь догадываться. Из клеток сами они бы не выбрались.       Юдай принёс ей такую же амадину. Надел на предательницу саван не случившегося отмщения. Всего лишь птица, но сколько в ней смысла.       Суйрен оперилась, белое в ней не угасло, и пусть большая, но селение — клетка.       Её томесоде* — блёклое. Так не похожее на богатые рисунками одежды селянок, что хвастают друг перед другом изощрённостью ткани и вышивкой оби. Суйрен не идут цвета, контраст бледнит кожу, делает похожей на жуткого призрака. Белая Лилия Сенджу не может быть чудовищем. Её украшает лёгкими переходами выцветшая пастель — гармония цвета в каждой линии.       Лето выдалось жарким, но Суйрен не может позволить себе юкату. Она — лицо главы клана, химе, а химе не может ходить простолюдинкой. Ею любуются при дворе, а Буцуме завидуют мужчины, когда он — шиноби даже в парадном, идёт рядом. Она давно заметила — с ней под руку он держит выправку и подбородок — выше.       — Впусти, иначе Буцума узнает, что ты препятствуешь моим делам при дворе.       Вскоре клетка заняла место на энгаве. Сабуро пинками погнал мальчишку обратно, не дав ему сказать и слова. Амадина внутри вяло пикнула, нахохлилась. Суйрен выдвинула клетку на солнце — полезно от хандры и болезни. Сама насыпала зёрен в кормушку, воды, села рядом. Техника покрова нежно укутала, не давая лучам коснуться бесцветной кожи.       Акане подала чай ещё раз. Обжигающая поверхность чашки навеяла забытые воспоминания. Амадина — не принятый дар, оставленный в дворцовом саду среди пёстрых птиц, но Юдаю, видно, необходимо напомнить химе о залитом кровью доме. Что ж. Прошлое — отпечаток и хорошее напоминание.       Как не должно быть.

***

      Чинацу всюду дала указания — отметил Буцума, остановившись в шаге от футона супруги. Нынешняя ночь обведена красным, отведённый день для попытки.       Суйрен встретила его обречённым взглядом, сдержанная, тревожная. Как она переживает каждое посещение Буцуме не ведомо. Он не слышит не единого стона, не ощущает ни единого движения навстречу.       Суйрен наверняка разделяет его взгляды, ведь у хороших супругов взгляды должны совпадать. Секс прежде всего акт зачатия, а не получение плотского удовольствия. Акт — сколько же в этом слове цинизма и холодного прагматизма. Они лишь исполняют функцию деторождения, они не любовники. Для удовлетворения тела есть личная таю — ухоженная, красивая, хорошо пахнущая, исполняющая любые желания, но — шлюха.       Дзюбан скользит по мышцам, слетает на пол. Он может и в одежде, но хочет — кожа к коже. Так сложно не испытывать к жене чувств, когда столько лет ближе нет никого. Приятно ли ей его тело.       Её взгляд напряжённо скользит по раненной руке — шрамов не осталось, лишь красное пятно, куда пришёлся удар, но отголоски тревоги так и не исчезли. По плечам, по торсу, ниже, куда неприлично пялиться, и развязывает тонкий пояс полупрозрачной юкаты, под которой очерчиваются розовые ореолы сосков, наверняка, чтобы усладить неискушённый взгляд — Суйрен знает, зачем муж пришёл.       Буцума ласкал бы. Хотел бы этих сосков меж пальцами, меж губами, хотел бы вытрахать сдержанный стон из её тела, хотел бы изящество тонких пальцев рвущих его волосы. Слой за слоем вызволять из одежды белые плечи, ощущать нарастающую дрожь предчувствия, и разделить с ней ложе как с женщиной. Но он аккуратен. Не старается ублажить, делает всё быстро и чётко. Она молчит, ей не приятно. Суйрен — химе, а с химе не положено делать то, что он делает со своей таю. Так сложно сдерживаться от ласк на пике благодарности, и не забываться, что занят не удовольствием, а работой над наследником. Зачать, не насладиться супружеской близостью. И до конца так и не понимать — почему нельзя с женой как со шлюхой.       Потому что химе нельзя оскорбить.       Так его учили.