Фиалка

      — …псы у них лохматые, как сраки Сарутоби.       Сугуру звучно отхаркнул и осторожно сплюнул в сторону, будто бы от упоминания о клане приматов шерсть на языке скатывается. Таджима усмехнулся припомнив, как пару дней назад братишка попал в неловкую ситуацию точно так же сплюнув в сторону и залепив харчок прямиком в шикарнейшую причёску местной дамы, по случаю отошедшей по нужде за камешек. Крику не переслушать, потому дёрнули они с места преступления не попрощавшись.       Облегчённо выдохнули в унисон, от блаженства прикрыв глаза. Оказывается, расписывать чистейшее полотно жёлтой тушью увлекательное занятие, рискованное и требует сноровки. Путешествие в горах быстро учит не отливать с высоты в пропасть — эхо сильное, пускать струю исключительно по ветру, и заправляться быстрее, чем жизненно-важное околеет до синевы.       — Я бы спросил, откуда у тебя сведения о сраках Сарутоби, но и так догадываюсь.       — Правильно догадываешься, так зачем тебе туда идти?       — Нам, — ухмыльнулся Таджима, заправил предмет гордости в штаны и окинул взглядом лес. — Такое саке пьют Ками. Неужели ты позволишь своему дорогому брату страдать от нехватки редкого пойла?       Сугуру скептично окинул взглядом с головы до ног и заключил:       — Пьянь.       С высоты, на самом деле птичьего полёта, развернувшаяся в горах зима выглядит изумительно. Серый камень в скорлупе снега. Обжигающий холод, от которого тело ёжится само собой. Девять суток пути, без остановок на отдых, за исключением — свернуть за куст по нужде, чтобы из шуншина не летело… разное. Пока добирались, выживали на пилюлях и грелись чакрой, но использовать ниспосланный природой дар, сидя в засаде, не лучшая затея — сенсоры повсюду, будь они неладны.       Остановились на привал сутки как. Неглубокая пещера прикрыла от ветра. Костёр не развести — свет и запах дыма разносится мгновенно. Весь путь Таджима ждал известий о захвате лиса. Продумывал план по возвращению биджуу. Событие такого масштаба прогремело бы на все страны, но тишина от осведомителя надёжно убеждает, что Узумаки не преуспели, по крайней мере, лисом не владеют. Времени с отёко саке на донышке, но этого достаточно, чтобы решить проблему неклановых и отдышаться.       Таджима рванул бы дальше, наплевав на селение — свиток важнее. Пятки у него нет-нет да почёсываются, но он прекрасно отдаёт отчёт о собственной измотанности. К храму белого Горностая с той же скоростью, учитывая камни и недружелюбных туземцев, двое суток. Его люди, как и он сам, должны быть в форме. Неизвестно, что случится у ворот храма. Узумаки за добычу могут ведь и войну развязать, проиграть которую равносильно — свернуть себе шею.       Таджима закинул в рот горькую до рвоты пилюлю. Нутро сжалось, но привычно приняло.       Внизу на пологом склоне, явно промыслом человека, прикрылся зимой бамбуковый лес — зажатый между скалами островок жизни — настоящая диковинка. Страна Земли никогда не славилась растительностью. Если зелень и выживает, то исключительно в рукотворных условиях под чутким надзором местных умельцев. А тут лес. Прогуливаясь не единожды под прикрытием гражданского кимоно на празднике в столице, Таджима по привычке слышал разговоры бродячих торговцев о сказочном лесе среди камней — не иначе Ками возвели за молитвы, и добраться к нему могут только чистые помыслами.       Сочиняют, как обычно. Лес высоко в горах. По отвесным скалам простым людям подняться трудно, ближе к невозможно. Даже не каждому шиноби под силу. Да и местность располагает: сильные ветра, бурные воды, известный ближайшим странам «каменный ветер» и каменные реки — жуткие ловушки природы — зыбкое месиво, на первый взгляд, из надёжной поверхности, а в глубине ледяной поток. Один шаг отделяет бытие от небытия. Человеческое тело перемалывается в начинку для никуман* меньше чем за минуту.       Лес возведён во времена первых династий старым отшельником, приглядевшим место для медитации. Вид на скалы потрясающий, и будь Таджима любителем воспевать Ками, обязательно совершал бы паломничества в подобные места. Но он не любитель, он шиноби, и видит не столько живописную красоту заснеженного бамбука, сколько грамотную оборону. Селение небольшое, закрыто для обзора — даже с высоты не разглядеть, но по защите не уступает замку: ров, за ним высокие стены, широкая дорожка из мелкого песка, по периметру чаны с огнём. Дорога к селению единственная, по другую сторону лес обрывается пропастью. За густыми стволами бамбука враг не сообразит об опасности. Неклановые не так беззащитны, как может показаться.       С высоты заметна лишь пара десятков домов, ребятню слышно по визгу, квохтание курей, пьяненькие разговоры, если напрячь слух — привычные сельские прелести.       — Чего ты ждёшь? Яманака можно встретить уже в селении. Если, конечно, они рискнули пойти. Время теряем.       Таджима глубоко вдохнул. Выдохнул через нос, чтобы меньше парить. Сощурился. Яманака могли раскинуть мозгами и не рискнуть. Да пёс Инузука с ними, но если рискнули, продвигаться будут осторожно.       — Терпение — благодетель, Сугуру.       Ещё затемно Шинго и Уруми вышли на задание. Изучить местность — снять ловушки, обезвредить печати, занять позиции, выяснить тропы, убежища. Сигнал условный — крик распространённой в горах местной галки. Пока репетировали, слетелись несколько любопытных особей, и по птичьему недоумению, поняли, что получается неплохо. Человеческие ноты проскальзывают, но узнает лишь осведомлённый. Таджима несколько раз проверил уровень имитации — вычислить не должны. С поправкой на отсутствие в бамбуковом лесу бамбукового егеря.       Таджима уселся на камни, откинулся спиной на стену пещеры. От холода и голода часто спасает забитая планами голова. Он сложил руки на груди и продумал ещё раз каждую деталь.       План нападения прост: окружить селение печатями, ловушками для особо прытких, зайти в нападение с двух сторон: сам — в лоб, через парадную, Сугуру отрежет пути отступления, остальные отстреливают бегунов. Важно максимально сохранить количество неклановых внутри селения, чтобы не бегать за ними после. К ночи, если не подойдут Яманака, придётся самим.       Разбудила рука на плече. Сугуру приставил к губам палец и кивком указал на выход.       К краю обзорного выступа подползли на брюхе. Со стороны Огня тайком приближается отряд теней. Одежда стандартная, принадлежность не распознать. Таджима усмехнулся. Есть у него маленький секрет, как выяснить принадлежность к клану. Шиноби, независимо от стихии, всегда пользуются тем оружием, которым привыкли, отчего запас чакры в разных зонах тела неравномерен. Опытные шиноби чуть больший остаток приберегают в ответ на нападение. Всегда. Как дышать. Только дурень будет возвращать чакру в очаг, не оставляя запас на главном аргументе против врага. Учих можно распознать по запасу в голове и груди. Учихам ненужно ждать доли секунд, чтобы активировать шаринган и плюнуть катоном, мгновенно, без печатей. Время решает исход битвы — пока чакра разгонится из кейракукей, более запасливый уже поживится на трупе. Да, шаринган не видит каналы, как бьякуган Хьюга, но саму чакру распознаёт с блеском.       Глаз неприятно кольнуло. Рука инстинктивно метнулась к брови.       Снять повязку Уруми разрешила, а вот снять предупредительную печать — нет. Владельцы додзюцу грешат использованием глаз не по делу, но когда стоит поберечься, ирьёнины ставят метки из лечебной чакры. Снимаются они просто, назначение в основном — подать сигнал владельцу об использовании додзюцу.       — Я тебе и так скажу, что это Яманака.       — Откуда знаешь?       — По рожам вижу.       — Рожи ведь спрятаны.       — У тебя свои способы, у меня свои, — усмехнулся Сугуру. — А ещё с ними Нара.       Он многозначительно потёр грудь и ключицу, хрустнул пальцами, и, приглядевшись, Таджима в очередной раз убедился в таланте брата по рожам распознавать принадлежность к клану. Действительно Яманака в связке с Нара — боевые стойки клановых умений, вдолбленные на тренировках, не изменить. Таджима пересчитал количество вражеских шиноби. Большой отряд.       Группа заняла позицию, дожидаясь, когда селение уляжется на ночь. Постовые непуганые, мальчишки, да и только — учить их и учить. Лениво обошли по периметру, зажгли огонь в чанах, поссали со стены и успокоились. В селение, где шиноби пересчитать по пальцам, элементарно нет собак.       Как только шум смолк, Яманака напали. По характерным признакам главный в группе легко захватил сознание постового мальчишки, заставил открыть ворота, и группа ворвалась в селение. Мальчишку за ненадобностью прирезали.       Таджима прикрыл ладонью глаза, помассировал переносицу. Оборона грамотная, но не рассчитана на тупоголовость и безалаберность охраны. Против шиноби Земли шансы, может, и есть, но против менталистов ни ров, ни стены не помогут.       Ближайшие дома вырезали тихо. Ближе к центру нашлась голосистая особа. Селение взорвалось криком. Мужчины в чём были выскочили на защиту. Шиноби среди селян несколько стариков, да слабо подготовленная ребятня. Против обученных — шансов ноль. Та молодёжь, что слегла в бою ещё в Источниках, наверняка были самыми сильными и кормили селение.       Издали Уруми подала сигнал о готовности — ловушки сняты, свои натыканы. Шинго ждёт распоряжений. Он не боец — талантливый диверсант-шиноби. Что может быть хуже, чем зайти на утыканную сюрпризами территорию. Ловушки его малоизвестны, потому что через них живыми не выходят, а мёртвые не могут поведать. Его личные секретные разработки, не дающие возможности пользоваться призывом, ни раз лишали врага и мизерного шанса. Когда отдан приказ — ликвидация под корень, Шинго не спрашивает, стоит ли воспользоваться преимуществом.       Таджима и Сугуру к селению добрались быстро, заняли место с хорошим обзором на происходящее. До красоты настоящего боя не дотягивает — обычная резня. Нара держат, Яманака добивают. Среди неклановых нет молодых бойцов, некому научить, а те старики, что ещё остались, отбиваются отчаянно.       — Ты… — Сугуру поджал губы, сглотнул, — …за этим их сюда позвал?       Таджима ничуть не смутился. Да, позвал, иначе пришлось бы самим, а на стариков, баб и детей сопливых рука, конечно, поднимается, но всегда есть весомые причины. Мирных он не трогает.       — Думал, я буду марать руки кровью своих? — не моргнув глазом, ответил Таджима. — Неклановых нужно уничтожить. Неклановые уничтожены.       Многие месяцы в пути прошли в размышлениях. Разве виноваты старики Учихи, что Кано предал, что Кайда не добил, что выживать бросили среди Кагуя и скал. Вернуть в клан — с каждой стороны ждать удара. Учихи не прощают, Учихи смывают кровью, и месть их заходит за границы разума. Мстить будут Таджиме и его людям, клану, который неклановым ничего не сделал. Чью сторону выбирать — вопроса не стоит.       Сугуру поморщился, когда последние пали.       — Как свиней…       В другой ситуации, он уже отрывал бы беловолосые головы за неравную бойню.       — Яманака теперь можно брать за яйца. Вырезали Учих, пусть и неклановых, с целью завладеть додзюцу, — выдохнул Сугуру. — Даже даймё не подкопается.       — Именно.       Скинуть с рук тупую мясорубку, выполнить задание и получить при этом выгоду, нужно уметь. Таджима умеет. Приходится. Ни один Яманака, и ни один Нара не покинут селение. Станут приправой в общем могильнике, а если неугомонные менталисты вздумают брыкаться, мол, Учихи лишили их клан хороших воинов, аргументы против они сами и нарезали.       Женщин, старух и детей согнали в один дом, обложили снаружи ветками, тряпьём, и подожгли. Чтобы не выбегали сквозь стены, Нара держали тенями. Жуткая смерть. Когда крики смолкли, Сугуру поднялся. Хрустнул пальцами, разминая кулаки.       — Пора?       Ворота с шорохом закрылись. Паренька-дозорного, уже истёкшего кровью, предусмотрительно втащили внутрь, багровое пятно наскоро присыпали землёй.       Таджима оценил степень издёрганности Яманака. Нара тянут ловушки — понятные меры безопасности, и он не нашёл бы подвоха, если бы не понимал, что готовится отступление — шаринган добыт. Спешно собирают скудные пожитки неклановых, в эту же ночь группа противника планирует покинуть селение, и Таджиму смущает ювелирная точность, с которой выдирают глаза. Менталисты и теневики не относятся к кланам с боевой мощью, и целенаправленному уничтожению предпочтут диверсию. Тем не менее, поступили они несвойственно. Будь Таджима менталистом, он довёл бы селение до сумасшествия. Спрятался бы вот так в горах, захватывал сознание и вытворял разное руками жителей. Сельские предрассудки не заставили бы ждать — проклятие Ками, погоня за виновными. Неклановые, за месяц другой, друг друга бы истребили. В конечном итоге, можно поступить ещё проще — вывести шаринган за пределы селения и не хитро заполучить. Неклановые глаза не защищают — ни печатей ликвидации, ни ловушек, как принято среди клановых. Учихи додзюцу берегут больше жизни. Охранным печатям детей учат, раньше, чем дают кунай подержать. Печати обычно многоступенчатые, чтобы разношёрстые идиоты не ослепили друг друга из мести. Никому не хочется лишиться глаз во сне.       Яманака торопятся, слишком небрежно рвут нервы — не приживётся додзюцу, а значит времени у них нет.       — Отвлеку, — Таджима потёр большим пальцем под нижней губой. — На меня бросят все атакующие силы. Твоя задача…       — Моя задача мне ясна. Сколько продержишься?       — Не тяни.       Яманака в связке с Нара опасны прежде всего скотской беспомощностью обычно сильных шиноби. Пока одни выворачивают мозги, другие подло держат. Тогда в Траве Сугуру, как бы сказочно не звучало — повезло. В башку ему не залезли и не заставили сделать то, чего он себе не простил бы. Разум Таджимы надёжно защищён, а Сугуру нет. Насадить брата на кунай всегда успеется. Не в этот раз, не в этот день.       Таджима решительно двинулся ко рву, тихонько, как комарик, чтобы не спугнуть и без того перепуганных блондинок. Когда он взобрался на главные ворота, пафосно встал на перекладину и деловито сложил руки на груди, Яманака сменили цвет с натружено-розового на трупный бледный. Таджима оскалился неподражаемо — полжизни потрачено на имидж, и быть крайне убедительным, он умеет одним лишь присутствием. Не каждый день сама костлявая является по души ублюдков-убийц.       Яманака бросились врассыпную. Схватив бесценную поклажу, с десяток молоденьких менталистов дёрнули так, что их скорости позавидует сам шуншин.       Тенью меж домов мелькнул силуэт Сугуру, и Таджима понял — не сбегут.       Бегуны-шиноби ломанулись прямиком в его сторону. Ближайшего Сугуру уложил ударом из тени, смачно впечатав в его рожу правую пятку. Схватил за мимо пролетающую руку, выломал из плеча. Добил влёт вспоротым горлом. Нара, похоже, не понял, что умер.       Шуншином Сугуру догнал второго, свернул на лету голову, но останавливаться бегуны явно не собираются.       Двое, прикрывающий отход шиноби, напали сзади. Первый, покрупнее, пробил пинком в живот, заставив сгруппироваться. Лезвие куная засёк шаринган, Сугуру перехватил руку за запястье, ударил в локоть и основанием ладони вбил нос в череп.       Второй промазал, по косой задел подсумок. Свиток якобы лиса, предусмотрительно упакованный ещё на развалинах храма Сокола, вылетел, перевернулся в воздухе и предательски прокатился к ногам Яманака. Сугуру чертыхнулся, кинулся к свитку. Почти у земли успел отдёрнуть руку от лезвия, с маху воткнувшегося в землю. Второй мажет на удивление профессионально, но вдруг Сугуру понял, что не может двинуться. Слева за бочками шаринган уловил силуэт и перепуганные глаза. Второй снова атаковал. Сугуру дёрнулся в сторону. Теневые плети натянулись, почти лопнули. Лезвие вспороло мышцу на шее, но артерию не задело. Снова промазал, и по выпученным глазам Сугуру оценил, насколько второй напуган. Тень заметно ослабла — не удержат.       — Давай же! — пискнул нерно трясущийся Нара, удерживая из последних сил, стягивающего с себя теневые плети врага. Но второй по взмокшей харе теневика ситуацию оценил правильно, и бросился бежать. Чакрой от ступней свиток отлетел на несколько шагов, в самую гущу врага, но подхватывать его никто не стал, лишь пару раз задели сверкающими пятками. Нара ахнул, в тот же момент его шея хрустнула в провороте между локтём и ладонью. Сугуру отдышался, периферийно отметил отсутствие противника, поднял свиток. Сквозь пульс в ушах, он слышал предсмертные выкрики, упругий стон тетивы и шаркающий полёт стрел. Уруми и Шинго работу выполняют на отлично.       Сугуру мелькнул шуншином вслед за дезертиром. Нагнал у забора щедрым плевком катона.       Главный Яманака, как успели его окрестить, занял боевую позицию в связке с несколькими теневиками. Недооценивать способности менталиста никогда не стоит, если отправили в селение, значит уверены, что справится. Таджима усмехнулся, набирая скорость по широкому верху забора. Опасности для шарингана клановая техника переноса сознания не несёт из-за ограничения по времени и удара исключительно по прямой на неподвижный объект. Словить очень прыткого не всегда выходит. Один на один ему рассчитывать не на что.       Двое молоденьких менталистов заняли позиции рядом с Нара. Трясутся, глаза огромные. Не ждали они его, донесли ведь — ранен, при смерти, а он явился — живой, почти здоровый. Таджима метнулся в сторону, выхватил танто. Спрыгнув с перекладины, на лету вспорол одному горло. Второго отправил к прадедам, рукоятью вмяв висок в мозги, но смачный шлепок собственного лица о землю напомнил Таджиме, что ночью Нара непобедимы.       Яманака припал на колено, сложил печать шинтеншина, и в лоб будто ударили молотом. Таджима хапнул воздуха. Боль прокатилась волной по переносице, смыкаясь в жгучий обруч на затылке. Чужое присутствие белозубо ухмыльнулось, присело на колено рядом с корчившимся телом.       — Не сопротивляйся, Учиха. Проще будет.        Пальцы Яманака жадно прошлись по векам. Лишить Шитуризенчи шарингана и пустить по ветру легендарное прозвище — вписать своё имя среди величайших шиноби в истории. Слава будет преследовать его, и его детей долгие годы. Обрадовался менталист, словно лис в курятнике. Посчитал, что без активного додзюцу, Учиха опасен, но не смертельно. Пальцы его сложили последовательность печатей.       — Ментальная тюрьма!       Вязь брызнула в стороны чёрными знаками, вспыхнула бледным, оголилась и рассыпалась прямо под удивлённым взглядом Яманака.       — Что за кретин, — цокнул Таджима.       Яманака растерянно хлопнул глазами, глядя на потемневшее бревно там, где лежал пленник, медленно оглянулся. Светлые ресницы распахнулись, и непонимание безмолвно зашлёпало губами. Редким шиноби удаётся пробраться в разум Учихи, минуя барьер гендзюцу — естественную защиту с пробуждения шарингана, особенно тех, у кого додзюцу мощное. Или менталист должен быть матёрый или тот, на кого не действует, и чакры, чтобы не попасть в ловушку, надо в разы больше, чем может насосать из кейракукей средний по способностям Яманака. Для других шиноби он, наверное, представляет серьёзную угрозу, но проникнуть в сознание Таджимы — посмешить шинигами.       — Не учила мамка не соваться в голову к Учихам, нэ?       Рот Яманака нелепо искривился, руки судорожно дёрнулись сложить печати, и Таджима выбил придурка из сознания привычным ударом лба о переносицу.       Сырая земля прохладно припала к раскалённому лбу. Каждая косточка черепа разделилась на сотни осколков. Резь пробивает мозг от висков до основания, словно в голове поселился вражеский райтон. Разбить бы, да выпустить сгусток, но с таким не живут.       Хватая ртом воздух, пуская сопли и не контролируя слёзы, Таджима расплывчато слышал, как за спиной мокро чвакнуло вспоротое горло, хруст позвонков, сдавленный хрип сложил третьего из Нара навзничь с безвольно выпавшим языком. Следующего догнал полёт вил.       — Ксо-о-о…       Таджиму скудно вырвало. Слюни бесконтрольно потекли по подбородку, собрались в грязную лужицу, от резких выдохов налипли на щёку. Заныли раны от прошлой битвы и каждая до последний за всю его жизнь. Больно до исступления, когда своя чакра сжирает вражескую печать, и чужая чакра трогает болевые центры в мозгу.       Сбоку хрустко разлетелся череп, безвольно на стреле дёрнулся зашедший сзади шиноби. Уруми приземлилась рядом, сдула с глаз взмыленную чёлку.       Таджима не гигант, но подняться на высоту собственного роста оказалось нелегко.       Сугуру поддел плечом, удержал на ногах.       — Живой?       — Живой…       Шатаясь, он подошёл к обездвиженному Яманака. Лечебная печать кольнула предупреждением, развеялась, и шаринган разобрал мир на пылинки. Яманака слабо застонал, подобрал слюнявые губы, со всей страстью вляпался в гендзюцу ещё раз. Но Таджима не успел. Сознание менталиста потекло кровавыми соплями, в центр воронки, где с диким рёвом умирала его личность. Таджима прошёлся по острому краю опасности — не вернуться, и отпустил в последний момент. Страховочная печать самоликвидации на случай провала. Всё верно — любой шиноби предпочтёт самоуничтожение, чем отдать секреты мастерства врагу. Таджима и в страшном сне не представил бы, что Учиха проигнорирует защиту додзюцу. Но факт перед ним — неклановые. Как и последствия.       — Кс-с-со.       Он всем телом прилип к ненадёжной балке, и трясущиеся ноги посадили его на землю. Уруми обняла ладонями виски. Вслед за прохладной чакрой, голова начала понемногу светлеть.       Сугуру вытер лоб предплечьем, окинул взглядом живописную картину кисти небезызвестного мастера смерти. Нара, оставшийся лежать ближе всех, громко испустил газы. Лужа под телом разрослась в считанные мгновения. Первые минуты после боя пахнут мочой, дерьмом и слабой сталью крови. К этому привыкаешь на удивление просто, даже у Уруми не вызывает отвращения, и порой каждый ловит себя на мысли, что давно позабыл — так быть не должно.       Шинго отчитался о снятых ловушках и штучных шпионах, которыми усеял диковинный лес. Отнятые у бегунов свитки, передал Уруми. Трупы Яманака и Нара стащили в одну шеренгу, сверили количество. Неклановых без глаз всего двенадцать — пара стариков, остальные не дотянули до двадцати. Уруми взялась сверять количество шаринганов и не досчиталась одного.       — Никто не ушёл, — хмуро опередил логичный вопрос Шинго. — Тайчо, мои печати не выпускают.       — Знаю, — прерывисто отдышался, — но как они…?       Сугуру бухнулся рядом, вытер руки тряпкой, сделал несколько больших глотков из фляжки.       — Шаринган не иголка, найдём. Меня другое беспокоит, — он утёр рукавом рот, попутно размазав по щеке кровь. — Свиток не тронули, хотя возможность была. Совпадение?       — Хорошо бы, — Таджима закрыл глаза. Шум в голове как после хорошей пьянки, но сквозь него думать всё равно приходится. — Или свиток им не нужен, а только шаринган.       — Зачем?       Таджима слабо засмеялся: хотел бы он знать — «зачем?». Снова ведь поставит под сомнение его прозвище.       Вдруг в стороне, за домами послышался приглушённый толщей земли отчаянный крик. Сугуру замер на глотке, прислушался.       — Сиди. Проверю.       Дверь в подвал легко поддалась напору плеча. Сугуру ухватился за выбоину, чтобы не рухнуть. В глубине кромешной темноты вспыхнул красный огонек. Следом лезвие нагинаты свистнуло в пальце от виска. Сугуру перехватил у основания острия, выдернул из захвата и резко вернул удар обратно. Рукоять стукнулась о чей-то череп. Ахнув, напавший грохнулся на пол.       — Блять!       Сугуру встал, как вкопанный, пялясь в темноту шаринганом.       — Баба!       Он собрал всю слюну, которую смог по пересохшему рту, смачного плюнул в сторону и скомандовал:       — Выходи!       Она зыркнула, но подчиниться не поспешила. Из глубины вновь послышался натужный крик, явно страшно раненного человека.       — Выходи, сказал. Закрою, с голоду сдыхать будешь. И без фокусов. Бью на поражение.       — Я безоружна! — послышался из темноты уверенный голос.       — Ну, теперь — безоружна, — Сугуру перевернул нагинату остриём вверх.       Из темноты вышла девушка. Не селянка, слишком изнеженные руки и черты лица тонкие, работой не натруженные. За поясом не скрытый кайкен — не достаться врагу — привилегия обременённых честью. Глаз она поднять не посмела, кинула взгляд на Сугуру, и тут же отвела, скромно сложила руки на животе. На лбу её остался красный подтёк от удара рукоятью. Сугуру ухмыльнулся. Глаза огромные, личико миниатюрное. Красивая, изящная, видно, что ухоженная и волны волос отнюдь не искусственные — за вечер в кампании такой богатые господа платят баснословные денежки.       Таджима, потягивая воду, подошёл ближе. Девушка опустилась в сейдза и уткнулась взглядом в землю.       — Как зовут?       — Акеми.       — Я тебя знаю, — Сугуру сел на корточки рядом и поднял её голову за подбородок. — Ты шлюха в борделе Сенджу.       Девчонка яро вспыхнула на его слова, отстранилась. Не Учиха — полукровка, но глаза блестят, как шаринган.       — В тебе нет ни капли уважения.       — Я не претендую. Я мужик, я Сенджу убиваю, а не члены им сосу.       — Зрелище, наверняка, было бы завораживающее.       Взгляд её прямой. Не боится, зараза. Сугуру медленно растёкся в ехидной улыбке.       — Языкатая. Интересно, под кем ты визжишь громче.       Крик на грани связок снова оглушил тишину. Кто-то тяжело умирает, а бабам смелости не хватило добить. Оно и понятно — слишком мягкие. Сугуру вздохнул, из подсумка за кольцо вытянул кунай.       — Помогу.       Оставшись наедине со взглядом Таджимы Акеми заметно съёжилась. Он не сел рядом, хоть ноги по-прежнему трясутся. Они не равны — стоящий, по положению выше, и она тоже это понимает.       — Ты куноичи, верно? Скорее всего из той группы, что тащила письмо из Огня в Траву.       — Мы добывали деньги для селения.       — Добыли?       — Выживать не преступление.       — Согласен. Только в группе был шпион. Девушка по имени Юми.       Она вздрогнула, сжала подол пальцами.       — Что с ними стало?       — Не донесли.       — Вот как.       Акеми красива. Наверняка талантлива женскими хитростями, в умелых руках может стать блестящим помощником клану. Но опасна. Такая всадит сталь и не пожалеет. У неё каждая канзаши — сенбон, каждая улыбка — гримаса смерти. Ядовитый цветок, распускающийся на тёплой крови. Есть в ней нечто от кошки, может, в лёгком наклоне головы и бархатной коже, но не от породистой, как Хаято или Кана, дворовой, дерзкой, не вышколенной манерами.       — Яманака давно охотятся за вашим шаринганом, — Таджима помолчал. — У тебя хорошее имя, но рисковать я не стану.       И проследил её мысли по поджатым губам и отсутствию тени сомнения в глазах, когда она вытащила из-за оби кайкен.       — Могу так, — он коротко указал большим пальцем на свой шаринган.       — Не надо. Я сама.       — Как скажешь.       Неклановые, к слову, Учихами себя не зовут, мон не носят. Додзюцу не у всех, да и вряд ли дотянутся до клановой выучки. Таджима не имеет ничего против полукровок, и вопросы чистоты крови его не интересуют. Живут да живут. Священный поход Кано так и остался бы прикрытие погони за лисом, если бы дела неклановых не коснулись клана. Разница между полукровками огромна. Одни уважают и подчиняются главе клана, другие мстят — потому что могут.       Учихи люди непокорные, уважают лишь силу. Править кланом сомнительное удовольствие — если слаб — сожрут и не подавятся. Потому и потерять голову Таджима боится больше всего. Прячет разум за логикой, не поддаётся эмоциям. Получается. Знает. Иначе — свихнулся бы.       Избавиться от Акеми необходимо. Умные женщины умело манипулируют мужчинами. От ласки и красоты многие с ума сходят, особенно в период, когда телом управляет отнюдь не разум. Оттого и неклановых полукровок полно. Сам переживал этот период весьма бурно, правда мозгами всегда отличался, а потому и последствий не оставлял.       Она не ждала долго. Точным движение вскрыла горло, всё так же сохраняя маску отрешённости, только подрагивали ресницы от каждого толчка крови, и умирая осела, свесила голову на грудь. Так и осталась.       Таджима безучастно наблюдал за свершением женской чести в руках захватчиков, только проверил труп на наличие пульса, и не почувствовал ни жалости, ни гордости, словно не человек погиб. Он отхлебнул воды. Окинул глазами занимающееся серым небо. Небо однажды позовёт и его, но прежде, он сделает всё, на что хватит сил для клана и процветания Учих.       Скоро рассвет.       Что случилось в подвале Таджима не знает, но Сугуру вышел деревянным болванчиком, неся на вытянутых руках в грязной тряпке перепачканное кровью громко орущее существо. Редко его брат до покрытого испариной затылка, испытывает животный ужас.       — Таджима, — сухо сглотнул он. — Оно, блять, шевелится. Забери.       — Э-э, нет, нии-сама, — усмехнулся Таджима, развернулся к брату. — Вызвался помогать — помогай.       — Отмучилась, — вышла следом старушка доброй внешности. Она нисколько не испугалась, увидев шиноби. Милосердие лоснится в каждой морщине, уголках глаз, и Таджиме лицо показалось знакомым.       Из подвала вынесли десяток младенцев, да годовалую девчушку в розовом платье. Уложили на ближайшую энгаву. Акеми, как видно, осталась спасти детей. Женщинам младенцы во всех смыслах даются проще.       Таджима взглядом провожал Уруми, каждый раз, когда она выходила с очередным ребёнком. Лицо посерело, осунулось, глаза впали, и губы дрожат. Надо проверить закладки, и, похоже, предстоит потрудиться.       — Красивая была, — сожалеюще вздохнул Сугуру, укрывая тело Акеми тряпкой. — Нам бы хватило.       Таджима вопросительно изогнул бровь, заметив плотоядный взгляд брата на сочные сиськи в неподобающе открытом запахе юкаты. Сугуру взвёл глаза к небу, выпрямился.       — Ну, не могу я, как ты, по полгода без бабы.       — А ты не думай об этом.       — Странно, что ты думаешь о чём угодно, но не об этом.       — Кто тебе сказал?       Сугуру молча указал на штаны Таджимы, где тишина сродни божественному лесу.       — Может пора немного отдохнуть?       — Не может, — усмехнулся Таджима.       Сугуру глубоко вздохнул, сложил руки на груди.       — Беспокоюсь я за тебя.       — А ты не беспокойся, мне гораздо интереснее, откуда ты знаешь шлюху из борделя Сенджу?       Сугуру улыбнулся точь в точь, как рыжий Хаято, гордость довольно залоснилась на его лице.       — Да, прирезал я одного прямо на ней. Её пожалел. Красивая шлюха. Может и не сама в бордель работать пошла.       — Что делать будем?       Сугуру окинул детей взглядом и красноречиво провёл ногтём по горлу, и оба понимают — закончить начатое нужно сейчас. Под остриём куная тонкие шейки, безболезненно и быстро.       — Это даже не дети, — сощурился Таджима. — Младенцы. Этому, — он указал на самого сморщенного и бордового, недавно родившегося, того, что Сугуру вынес на руках, — меньше часа.       — Это не люди, а духи Ками. Их нужно отправить домой.       — Десять шиноби.       — Десять голодных ртов.       — Десять человек — две группы на задания.       — Десять не Учих и одна сопливая баба! Считаешь, мелкие неклановые ублюдки отличаются верностью клановым?       — Это наши будущие люди. Как воспитаем, так и будет.       — Кто возьмётся? Своих бы прокормить.       Таджима поджал губы. Полукровки от Кагуя и ещё бог знает кого. Благоволят Ками — шаринган не откроют, но на Ками шиноби полагаться не привыкли. Есть вещи, которые надо решать между тем, что хочется и тем, что должно. Если собственные понятие морали не укладываются в картину мира шиноби — значит понятия не правильные. Всё просто. Режь людей — уважай хлеб, вот правда, и каждый берёт грех на душу по силам. Таджима согласно покачал головой, подбросил кунай, поймал за кончик лезвия и протянул Сугуру с утвердительным кивком — ты прав, разрешаю. Действуй.       Наблюдая, как Таджиму победили трясущиеся ноги, Сугуру фыркнул. Не может он показать ни словом, ни действием, что резать мальцов, которые не защитятся — кишка тонка.       Сугуру резко выдохнул, подошёл ближе к детям. Пара секунд собраться духом, убить каждого за половину удара сердца, не думая, не принимая на себя. Привычная кровь, привычная рутина. Лезвие холодно бликнуло на занесённом в замахе кунае, да так и осталось. Сугуру грохнул ладонями по доскам. Девочка закрыла ручками глаза, разревелась. Противник должен держать оружие, а не лежать спящим в пелёнках. Сугуру сгорбился над новорожденным, и некоторое время глубоко дышал. Детей убивают выродки и трусы, а он не относится ни к тем, ни к другим. Понятие тонкости кишок имеет разные оттенки. Чтобы быть мужчиной мало иметь яйца.       — Заткнись, — рыкнул он на девчонку, и та мгновенно замолкла.       Сугуру оттолкнулся от досок, сел рядом с Таджимой и стукнулся головой в стену.       — Слабак.       Таджима отпил, протянул фляжку:       — Убивать заставляет война, а быть подонком — выбор личный.       Старушка молча наблюдала за происходящим со стороны, и когда поняла, что некоторое время дети проживут, улыбнулась и взяла слово.       — Ты всегда был торопыгой, Сугуру-кун.       Старушка неторопливо стянула измазанный фартук. Младенец в её руках вертелся шустро, даже не успевая начать горланить. За ней молча наблюдали, словно за циркачкой, не смея задать вопросов.       — Хороший мальчик, крепенький, — одобрила старушка. — Прям, как ты, такой же торопыга, не дождался срока. Помню, ты застрял головкой, Сугуру-кун. Ох, и мороки было.       Сугуру, как любой молодой мужчина в рассвете сил подумал не тем местом.       — Головкой?       Старушка снисходительно улыбнулась:       — Этой головкой, — и ткнула ему в лоб пальцем.       — И где я застрял?       — В родовых путях твоей матери.       — Ох, Ками я не хочу этого слышать! — Сугуру заткнул уши.       — Я вас помню… — вздохнул Таджима. — Вы — Йоко. Приходили однажды с теми пилюлями.       — От которых ты кривил нос, — улыбнулась старушка. — Помнишь. Это хорошо. Я и тебя принимала, Таджима-кун. Твоя мать была так счастлива, а отец на целый день вернулся в селение, чтобы подержать на руках. Славное время.       Таджима не удивился. В мире нет более известной повитухи, чем Йоко. Её приглашают принимать роды у самых разных женщин. Говорят, каждый младенец остаётся в живых, каждого она помнит поимённо. Йоко вхожа в самые богатые дома, даймё приветствуют её и благодарят за здоровых наследников, любой путь для неё безопасен и открыт. Многие кланы предлагали кров и деньги, чтобы старушка нашла приют и осела, но ни одно предложение не было принято. Мало кто знает её как мико культа Великого Древа. Ещё меньше — о её способностях, а кто она такая на самом деле — никто.       Встретить на пути Йоко считается хорошим знаком, даже если не нужна помощь. Может потому и решение отправить неклановых отпрысков в селение Учих пришло легко. Уруми вызвалась сопроводить обоз с детьми. Когда Таджима предложил проверить голову, она отказалась. Сказала, что вполне адекватна, чтобы совладать с эмоциями. Даже если в дороге сдадут нервы и полетят закладки, и она с особым удовольствием прирежет каждого мальца, клан ничего не потеряет.       Собрались до рассвета. Сугуру чакрой поставил отпечаток пальца на лбу того самого мальчонки и передал сопящий кулёк Уруми, помог перевязать за спиной.       — Оставишь? — подошёл Таджима.       Сугуру бросил взгляд. Пару дней назад он получил послание с призывом и до самого селения таскал на себе груз раздумий.       — Оставлю. Амея девку мне родила, — забурчал он, поминая нерадивую жену на сносях, что посмела не наследника, а наследницу. — Девку, понимаешь? Покажу, кого надо.       — Поздравляю. Почему не сказал?       — Таким не хвастаются. Уруми, донеси живым.       — Донесу, — отрешённо ответила Уруми.       Шинго не рвался в сопровождение. Задание не закончено, кто расчистит для тайчо дорогу, если не он. Но с тем, что тайчо большой мальчик и в сопровождении брата с ним ничего не сделается, а с двумя женщинами в дороге, нагруженными детьми — вполне может, согласиться пришлось.       Селение опустело. Посреди кучи трупов Таджима не почувствовал себя виноватым, лишь толику горечи от утраты хороших шиноби. Недолгая история неклановых закончилась привычной картиной массовых убийств. Он не жалеет тех, кто оказался слабее. Под катоном мёртвые тела вспыхнули, словно сухой тростник. За спиной бывшие живые лишь вонь и зарево. Таджима не оглянулся ни разу, твёрдым шагом направляясь на очередные убийства. Такова его жизнь — оргия смерти, стали и трупов.       К храму белого Горностая добрались без остановок за полутора суток. Когда нужная скала неприступностью пообещала большую кучу проблем, они остановились на отдых и обмозговывание тактики, и с удивлением заметили среди камней шатко идущую фигурку. Растрепанная девушка топчет перед собой камни, шатается как пьяная, ловит опору в воздухе и сипло зовёт кого-то по имени. Отчаянье в голосе пробирает до нутра. Таджима бесшумно нырнул со склона. Разглядев её в нескольких шагах, шарингану не поверил, и только немо взмахнул рукой.       — Забодай меня олень! — выругался Сугуру. — Да, какого же хрена?!

***

      Несколько раз Сумире думала, что в тоннеле они и сгинут. Наверное, тела их давно мертвы, а души заплутали в подземном мире, застряли, запутались меж корней. Никто не отыщет костей, и не узнает, как погибли. Сгинули, и ёкай с ними. Ни он, ни она никому не нужны. Может, так и надо — лишним людям гибнуть без вести, чтобы не мешать, тем, кто жаждет жить.       Сумире не знает, ползут ли они или это всего-навсего бред. От жаровни голова соображает туго. Раны болят, нога тащится сзади бесчувственным грузом, лишь гневный сгусток боли и знакомая вонь гниения, напоминают ей о существовании. Сколько раз кровили содранные корки, считать бесполезно. Больно постоянно, почти привычно, почти родно, а когда не больно — она не в сознании.       Сайго порой о чём-то болтает, наверное, чтобы считать себя живым и не думать, в какой момент упадёт бездыханным. Порой она находит себя ползущей на инстинктах. Понимает — передвигается и снова пробел. Сайго будит надрывным плачем, приходится его успокаивать. Сумире ничего не обещает, не говорит привычного — выберемся, и всё будет хорошо. Рассказ её бессвязный сводится к тому, что когда они перестанут двигаться и настанет конец. И Сайго замолкает. Он не желает умирать, голодает, мочу пьёт, но трясёт Сумире, выдирая из успокаивающей навсегда колыбельной. Сумире не думает, когда и чем закончится путь. Цель одна, крохотная — вытащить мальчика, а там будь что будет. Безразлично. И к боли она привыкла, и к вони, и к тому, что ничего не поменять. Надежда достойна самой жестокой ненависти. Сука она, обещающая светлое и хорошее. Не бывает так. Не то время, не те обстоятельства и, наверное, не её жизнь.       Рис почти закончился. Когда, она не знает. Время не существует со смерти Кику, не бьётся пульсом, и, кажется, не начнёт ход. Крупинки риса хрустя на зубах, по рту расползается привкус плесени, но так лучше чем, постоянно думать о голоде. С самого пробуждения, Сумире чувствовала, что должно что-то произойти, и чуйка не подвела. В один из дней или ночей, как знать, под руку попал мокрый шерстяной комок. Маленькое животное в нём угадалось сразу. Оно пахло кровью, мокрой шерстью, и Сумире подумалось — смешная философия — всё, что встречается на её пути, пахнет кровь и гнилью. Зверёк уместился на две ладони, слабый, едва живой — сердечко прыгает загнанной белкой. На боку чётко прощупываются рваные края раны, начинающейся под передней лапой и заканчивающейся на задней ляжке. Сумире не задумываясь рванула полосу шириной в ладонь, мимолётно отметив, что футано всё короче и короче, и если так продолжится, из тоннеля она выберется, по меньшей мере, с голым задом. Зверёк уместился за пазухой. Бросить раненное существо, даже на последнем издыхании совесть не позволяет. Впрочем, вскоре тяжесть его крохотного тельца сделала путешествие невыносимым. Сумире и помыслить не могла, что вес размером с плошку риса может вымотать. Тело разнылось от тяжкой боли. С поджившего бока содрались корки, захолодило влагой. Сукровица или гной не столь важно. Сумире припала полубоком к холоду камня, а очнулась от копошения подмышкой — зверёк очухался, и пытается выбраться. Она перевернулась на бок и вынула его. Тело тут же напомнила о последствиях геройства под медведем. Сдержав стон, она различила слабое сопение рядом. Сайго спит, хорошо бы от усталости из-за долгого пути, а не потому что потерял сознание от голода. Должен ведь быть конец пути. Правда, должен.       Зверёк тем временем уткнулся носом в рукав и, поскуливая, зашкрёб когтями. Еду учуял, поняла Сумире, достала последний комок пропахшего плесенью риса и протянула ему.       — На вот. Нам всё равно не хватит, а ты — может, выберешься.       Усы забавно протянулись к еде, щекотнули запястье. Он опасливо принюхался, но взять не отказался. Слопал за милую душу, чуть прикусывая кожу на ладони, вылизал остатки.       И бессовестно исчез на следующий день. Сумире горько подумала — вот ей бы так же легко сбежать от самой себя.       Очередная искорка сознания вспыхнула тянущей болью. Сумире застонала, потянулась к ноге. Ощущение собственной руки она прочувствовала словно через несколько слоёв одежды, испуганно потыкала пальцами ляжку. Мышцы распухли, болезненная тяготь натянула кожу, словно забродивший фрукт. Только в отличии от фрукта внутри не пьяная сердцевина, а кровавая гниль. Знакомая ломота приветливо улыбается. Жар заливает тело волнами от пят до затылка, вызывая почти реальное ощущение ледяных пальцев — в кровь снова поползла грязная зараза гноя.       Сумире приподняла непослушное тело и медленно упёрлась головой в потолок. Лаз нисколько не расширился с начала вынужденного путешествия. Сайго утверждает, что они всё-таки продвигаются, хоть и очень медленно. Больная Сумире сама же делает путь бесконечным. Вариант лишь один, слабый, неясный, но тем не менее, есть. Необходимо избавиться от кости. Самой не справиться, велик шанс потерять сознание не закончив, плюнуть, лечь и сдохнуть.       Сайго ревел навзрыд и просил не просить его помочь. Убедительным для него стал неоспоримый факт — умрёт она, умрёт и он. Лишившийся опоры придворный мальчик, вряд ли выберется самостоятельно.       Сумире подготовилась — себя, силу воли и кусок грязной тряпки, для перевязки. Футано укоротилось ещё на ладонь, едва треть осталась, да только ей ли корчить из себя застенчивость. Перетянула выше колена и уверенно кивнула.       Сайго, вытирая сопли, выпросил обещание, что она не умрёт. Сумире пообещала — рано или поздно умрут они все, но шансом выжить нужно воспользоваться. Последнее, что она осознанно помнит — принц взялся за выступающий конец кости, на счёт три дёрнул, и даже её личная темнота окунулась в темноту.       Очнулась она под журчание и резкий запах мочи. По ноге течёт тёплая жидкость, нетрудно догадаться — Сайго лечит её самым продвинутым из доступных методов. Когда он заметил, что она очнулась, заревел в голос, причитая словно старуха, как сильно испугался и сколько раз просил очнуться. Обниматься кинулся, и не заботит его, принца, выросшего в шелках, ни вонь, ни моча, ни грязь. Из короткого разговора Сумире смутно поняла, что регулярно прибегал крохотный зверёк с пучком травы. Словно понимающий, пихал ей в рот, делился с принцем — верно, бредит от голода. Сайго возразил — холодные-голодные, а двигаются, хоть желудки давно забыли, кто такая пища.       Ей заметно лучше. Ногу не давит, боль утихла. Если не шевелиться, остаётся лишь усталая тяжесть во всём теле, да заметнее становятся иные раны. Запястье щиплет, потому что цепочка растёрла и впилась в кожу. Трясёт по-прежнему, жаром забирает по затылку. Рёбра отдают прострелами меж лопаток с каждым глубоким вздохом, но силы ползти есть. Сайго всё чаще молчит, всё чаще просит передышку, и Сумире позволяет полежать на коленях, хоть самой приходится согнуться в три погибели. Лаз нисколько не расширился за время путешествия. К холодным камням, сырости и прелости, добавился стойкий запах падали и испражнений.       Реальность её похожа на череду вспышек, когда непросто отличить явь ото сна. Сумире понимает — там, где тесно, голод, вонь и боль — жизнь, там, где небо в пламени — сон. По крайней мере, такой порядок привычен. Случись нечто иное, смысл происходящего, наверняка, потеряется начисто.       А может смысла и нет, и плутают они не здесь и сейчас — сотни лет уже.       Ей показалось — потянуло свежим воздухом. Сквозь полудрёму Сумире ощутила, как поток прошёлся по щеке чуть колыхнул засаленную прядь на лбу. Несколько мгновений она прислушивалась к ощущения, выискивая подвох. Но вместо подвоха в пещеру забрался ветер. Сумире словно молнией ударило. Она ломанно подскочила, грохнулась затылком в потолок, шипя, распихала Сайго. Принц полз неохотно, бурча непонятные слова, а Сумире ползла. Быстрее, быстрее. Ещё немного и лаз закончится. Свет, пусть и во тьме, воздух хрипящим лёгким, земля полудохлому телу, но она выберется!       И вдруг опора закончилась. Лаз оборвался отвесным обрывом, да так резко, что осознание полёта пришло лишь тогда, когда вокруг руки не нашли каменных стен. Испугаться она не успела, а по удаляющемуся голосу Сайго, поняла, насколько глубока пропасть.       Холодный нос тычется в щёку, язык, колкий как у кота, лижет висок, а острые коготки роют волосы. Крыса в голове — первая мысль, и почему мёртвое тело внезапно очнулось? Не такое уж и мёртвое — усмехается сознание и Сумире в очередной раз хрипло смеётся. Что за издевательство. Кто и когда решил над ней так жестоко глумиться. Вопрос — за что — не актуален. Смерти Кику достаточно.       Зверёк спрыгнул с головы, вильнул хвостом и с писком ринулся прочь. Сумире откашлялась, провела языком по засохшим губам, в уголку рта нашла влагу. Наверное, впервые в жизни она так обрадовалась собственному лицу, лежащему в луже. Припала щекой и пила не насыщаясь. С песком, мутью и заразой. Вода — жизнь. Истины непреложны. Однако иная истина о пище почти свела с ума, когда она учуяла кисловатый аромат спелых плодов.       Сумире не поняла как вгрызлась в яблоко. Мозг отдёрнул — не прилично девушке, а инстинкт — жрёт. Просто жрёт, и плевать ему на приличия, правила и внешнюю красоту.       Отоспавшись, а может, отлежавшись в бессознании, Сумире почувствовала себя лучше. Желудок судорогой сводит, но терпимо. Она села, прислушалась. По эху от капель воды где-то в глубине, поняла, что находится в пещере. Рядом никого.       Немного посидев, Сумире проверила яблоки в запахе дзюбана, оттянула едва прекрывающую прелести футано и пошла на манящий свежий воздух. Шаги резкой болью пробивают ноги, сводит мышцы, а ступней почти нет от боли, но нужно найти Сайго. Или то, что от него осталось.       Острые камни, будто насыпанные в насмешку, дорогу ничуть не упростили, лишь изрезали пятки, но Сумире рада темноте, где нет тесных стен и потолка размером в одну голову.       Воду одеревенелыми ступнями она не почувствовала, узнала по всплеску рядом. Сердце вдруг замерло. Тишина пугающая, ни ветра, ни шума, лишь лёгкий плеск и аромат остывающего леса. И чьи-то шаги. Такие, какие страшно слышать, потому что слышать их можно лишь слепой.       — Сайго?       Прошептала Сумире в надежде, сжала на груди грязный дзюбан. Не сбежать, не спрятаться — смерть дышит в затылок. Неужели она прошла весь этот путь, чтобы прийти к началу.       Совсем близко горячий выдох в шею, и от знакомого до ужаса голоса, у неё подкосились ноги.       — Попалась.